Отсекая бастардов

Олег Юрьев.Заполненные зияния: Книга о русской поэзии. — М.: Новое литературное обозрение, 2013.

 

Будучи формально «собранием статей и эссе о русской поэзии XX века», книга поэта, прозаика и переводчика Олега Юрьева по существу представляет собой связное, последовательное и цельное изложение взглядов автора на литературный, культурный и даже шире — человекообразующий процесс в России ушедшего столетия; прояснение ценностей, на которых строится его видение этого процесса. Это предприятие не столько даже, может быть, литературоведческое, сколько аксиологическое и этическое.

Литературу Юрьев рассматривает как часть (из самых существенных, если не самую) культурной и, в конечном счете, антропологической работы: работы по возделыванию человека (хотя бы — путем его выговаривания, артикуляции), по формированию и укоренению определенного его типа. Категоричная непримиримость автора в отношении советской — по его чувству, заведомо и непреодолимо второсортной — культуры и литературы объясняется, по существу, именно этим.

К числу предпосылок его рассуждений относится представление (вполне, кажется, априорное) о том, что культурное существование бывает качественное и некачественное / подлинное и неподлинное; что у культурного процесса есть сердцевина и периферия; соответственно — области большего и меньшего (культурного) напряжения; что мыслимо как законное наследование у дореволюционной — докатастрофической — литературы и культуры, так и незаконное, вульгарное, захватническое; притом если первое — это истинная преемственность ценностей и модуса поведения, то второе по самому своему существу обречено на имитацию и неподлинность.

Таким образом, Юрьев выстраивает генеалогию русской поэзии ХХ столетия, ее чистую линию, — отсекая бастардов и выводя на свет внимания тех истинных наследников русской поэтической традиции, которые, как он полагает, в этом качестве — истинных и законных — замечены и поняты не были. В этом и состоит заполнение зияний — превращение прерывистой линии, как-то еще соединяющей нас, по мысли автора, с ценностной основой русской литературы, — в непрерывную, соединяющую надежно. Собственно, специально «бастардами» он не занимается, — их он упоминает по ходу дела, в той мере, в какой без их упоминания вообще не обойтись, — он занят главным образом наследниками законными.

Заметим, что граница проводится им никак не, скажем, между традиционализмом и авангардизмом. В число прямых и законных наследников Юрьев включает людей с поэтикой как раз, по большей части, явно авангардистской (обэриуты, Геннадий Гор — как поэт, Леонид Аронзон, Илья Риссенберг); впрочем, в их числе оказывается и, например, классично-ясный Игорь Булатовский. Так как же она проводится?

Первым среди выделяемых Юрьевым признаков полноправной принадлежности к истинной традиции безусловно должна быть названа яркая поэтическая индивидуальность, собственное, а не заемное и не стадное мировосприятие; внутренняя свобода (так, у авторов, чьи стихи вошли в рецензируемый Юрьевым сборник «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне»[i], эта индивидуальность, полагает он, оказалась нивелированной — «речь идет о полностью стандартизированной ориентации человека во времени и пространстве»; «все это мог бы написать один человек», — что, по мысли автора, роковым образом сказалось на качестве их литературной продукции: «В таких вещах, — подчеркивает он, — никакие природные таланты не помогают»). Но это отчетливо еще не все.

Кое-что здесь способна, кажется, помочь понять статья об Ахматовой — старая, 1989 еще года, писанная к столетнему юбилею Анны Андреевны. Помещенная теперь «внутри новых примечаний» в начале книги, она явно имеет характер манифеста: в ней автор проговаривает свои основные позиции, которых затем будет придерживаться на всем протяжении сборника.

«…именно Ахматова, — пишет Юрьев, — стояла до некоторой степени у истоков иллюзии[ii], около полувека одушевлявшей советский «образованный слой»: что он-то и является адресатом, наследником и продолжателем всей русской культуры. Не только линии Фаддея Булгарина — Николая Некрасова — Глеба Успенского — Максима Горького — Александра Солженицына — Валентина Распутина/Юрия Трифонова» (это де — та линия, которой советская интеллигенция, по внутреннему своему устройству, наследовать вправе), «но и линии Пушкина — Тютчева/Фета — символистов — акмеистов — Хармса/Введенского». Никакой «всей» русской культуры для Юрьева, похоже, нет. Есть по меньшей мере две ее линии, и они неравноценны и непримиримы.

Заметим и то, что Хармса и Введенского автор помещает на одну линию с «Пушкиным, Тютчевым, Фетом, символистами и акмеистами» — отказывая притом в преемстве с теми же Пушкиным, Тютчевым и Фетом (критическим ли, социалистическим ли) реалистам, миметистам, моралистам. Сам Юрьев называет это различием «между «демо-кратической» и — скажем самым осторожным способом — «недемократической» культурами. Но различие явно глубже.

При внимательном рассмотрении можно предположить: граница для него проходит между теми, кто обладает метафизической оптикой, «вертикальным» видением (вот это — несомненно объединяет всех представителей линии, обозначенной как единственно подлинная), и теми, кто такой восприимчивости и соответствующих запросов лишен, — людьми видения «горизонтального», «плоскостного» (это все — не юрьевские слова, но попытки автора этих строк разглядеть очертания его мысли). Поэтика как таковая — «поэтиче-ский синтаксис», «ритмические и гармонические «дыхательные» законы, по которым создаются и соединяются поэтические образы», — оказывается вторичной по отношению к этому генеральному условию, средством и следствием выговаривания основополагающего видения: оно само, когда есть, сообщает словесной работе нетривиальность и значительность. Только при его наличии речь «перестает быть средством сообщения, а становится существом, веществом, новоотвоеванным у хаоса участком космоса».

Поэтому Пушкин, Хармс и Введенский оказываются по одну сторону границы, а с ними — Елена Шварц, Леонид Аронзон, Олег Григорьев (наследничество которого у обэриутов — мнение очень устоявшееся — Юрьев решительно отрицает, а вот совершенно нежданное, очень неявное родство с Аронзоном как минимум не считает невозможным[iii]). С ними же — и Осип Мандельштам, но только не как «персонаж книг» Надежды Яковлевны: «одинокий борец со сталинизмом, христианин и джентльмен». Фаддей же Булгарин с Некрасовым, Солженицыным, Трифоновым, Давидом Самойловым и Окуджавой обречены оставаться по другую ее сторону: «возьмемся-за-руки-друзья» и «дорога-не-скажу-куда» есть две вещи несовместные, взаимоисключающие»; и думать иначе, уверен автор, — чистый самообман.

Есть границы соединяющие. Та, что проводится здесь, — разделяющая категориче-ски, до непримиримости. «Сегодня, — пишет Юрьев, — становится окончательно ясно, что “та линия” в руки ему» (советскому образованному слою. — О.Б.) — «как слою, как социокультурной общности» — «не далась, что она осталась ему чужда и враждебна, как минимум конкурентна» — никакого «культурно-антропологического объединения» не произошло, да и не нужно оно уже сейчас никому! — и что начинается новое размежевание». Граница эта не считается даже с такими «горизонтальными» по существу вещами, как принятие или непринятие пишущим (разрушающей человека — антропологически деструктивной) советской власти: сколько бы ни отвергал ее тот же Солженицын — все равно он по общую сторону разделяющей линии с Некрасовым и Максимом Горьким. А поздний, 1930-х годов Мандельштам, «бесконечно, физически, биологически благодарный за шумное счастье дышать и жить» Сталину, который его не расстрелял, а всего лишь выслал на пять лет в город по собственному выбору — все-таки с Пушкиным, Тютчевым и Фетом.

Границу Юрьев называет «культурно-антропологической», и разделяемых ею относит буквально к разным антропологическим типам. «В реальной жизни, — говорит он, несколько, кажется, противореча собственным словам о невосприимчивости к определенным вещам целого “слоя” и “социокультурной общности”, — эта граница проходит только между отдельными личностями». Он видит возможность провести эту границу даже «между Надеждой Яковлевной и Осипом Мандельштамами» — с той, правда, оговоркой, «что имеется в виду Надежда Яковлевна Мандельштам шестидесятых годов — судя по ее книгам и литературно-общественной позиции». Слишком, должно быть, горизонтальна.

По такой логике, похоже, тип видения формирует человека — организацию человеческого существа в целом и его поэтического существа в особенности. Более того, в случае перемены типа видения меняется и сам антропологический и поэтический тип: «ино-гда эта граница проходит внутри отдельных личностей (как, например, внутри Бориса Пастернака или Николая Заболоцкого)». Еще того более: принадлежность к тому или иному типу, оказывается, не в нашей власти («Не каким быть (тут выбора у нас нет)…»). Так в эту принадлежность рождаются? (С другой стороны, Гор, почти ровесник обэриутов, человек «новый», «советский», притом именно «по внутреннему миру, по культурной антропологии» — смог показать, что «русская поэтическая культура вне ее совет-ских проекций на плоскость — может быть продлена». Но причины этой возможности, признается Юрьев, таинственны.)

Предложенная классификация далека от исследовательской беспристрастности. Она насквозь этична (говорю же — этическое перед нами предприятие). Само наличие ее категорий, по Юрьеву, предполагает не то что возможность, а прямо-таки необходимость выбора — действия, как известно, по определению этического: «И граница эта движущаяся — прежде всего во времени. И вот она опять придвинулась почти к каждому из нас, потому что почти каждому из нас снова предстоит выбор, которого долго не было. Не каким быть (тут выбора у нас нет), а с кем быть. Или — с кем хотеть быть, что почти одно и то же». Тут, кажется, идет борьба уже не только за качество литературы, — за качество самого бытия.