Смыслоискательница

Критика «основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений»

А.С. Пушкин

 

Ирина Роднянская — имя в нашей критике безусловное. Даже, наверное, самое безусловное.

Печатается более полувека¹, и нет, я думаю, у нее ни одной статьи, ни одной рецензии, которую совестно было бы сейчас извлекать на свет.

В учениках у Роднянской — каждый второй (ну, третий) из всех, кто ответственно берется за перо.

Ни одной грубой ошибки, ни одного срыва вкуса — возвеличила, мол, NN, а он тут же и сдулся, тогда как XY, ею не привеченный, наоборот, пошел в рост². Нет уж, если сама Роднянская похвалила, писателю можно ходить гоголем (или даже — Гоголем). Если побранила — стоит (так, по крайней мере, кажется со стороны) не обижаться, а задуматься и следующую свою книжку переобдумать.

О ней бы диссертации слагать, и, смею надеяться, уже слагают.

А что мне делать? И не рассказать о Роднянской в пределах цикла очерков о самых заметных критиках современной России нельзя, и говорить свободно почти невозможно: руки связаны, а уста запечатаны — уважением, граничащим с обожанием.

Впрочем, лет двадцать пять назад мы с Ириной Бенционовной прегромко спорили. Когда «Знамя» и «Новый мир», где она тогда служила, еще не совпадали в роде, числе и падеже. И когда — главное — казалось, что страна или по крайней мере общество, российская интеллигенция выбирают, каким путем пойти: тем, что Андрей Дмитриевич Сахаров завещал, либо же тем, что Александр Исаевич Солженицын заповедовал.

Роднянская, как и весь тогдашний, еще залыгинский «Новый мир», держалась, помнится, солженицынской стороны, а я в путеводности памфлета «Наши плюралисты» и трактата «Как нам обустроить Россию» сильно сомневался, хотя и пытался примирить двух авторитетов, назвав свою финальную реплику в споре герценов-ской формулой — «Одна любовь, но не одинакая».

Между тем выбрали за нас и, в любом случае, не между Сахаровым и Солженицыным. Так что стоят сейчас их книги на одной полке, и говорят об их идеях не в парламенте или на митингах, а только на мирных научных конференциях.

Что, с какой стороны ни посмотри, грустно.

Но о том, как — боже мой! — грустна наша Россия, мы ведь и раньше догадывались.

А по литературным поводам — что же нам спорить?

Если эстетические воззрения Роднянской восхищающе широки и гибки, а я, сам того не зная, последние лет двадцать, оказывается, примеряю к себе роль интерлокера — так, на космополитическом волапюке называют любителей наводить мосты между разными дискурсами?

Конечно, куда более задорная, чем ваш покорный слуга, Ирина Бенционовна и в двухтысячные годы нет-нет да и вызывала меня на поединок — не всегда, мне кажется, по делу (впрочем, это только мне, возможно, кажется, что не по делу).

Я отмалчивался. И впредь буду, наверное, отмалчиваться.

Во-первых, см. выше про запечатанные уста.

Во-вторых же…

Ну да, она необыкновенно высоко ценит Романа Сенчина³ — и явно недолюбливает Михаила Шишкина. Находит бездну смысла в «Рубашке» Гришковца⁴ — и очень сдержанна по отношению к Людмиле Улицкой⁵. В отличие от многих своих коллег обожает, здесь годится это слово, Виктора Пелевина⁶ и Бориса Херсонского⁷ — но нелюбезно высказывается о Татьяне Толстой⁸ и Геннадии Айги⁹. С нескрываемой симпатией отзывается о промелькнувшем, как метеор, Викторе Строгальщикове, готова принять даже Всеволода Емелина — но на дух не принимает ни «тягостно манерный слог» Анатолия Королева, ни «игриво-пошлые сценки Л. Юзефовича», ни, кажется, стихи большинства поэтов, пестуемых концерном «НЛО», журналом «Воздух», интернет-проектами «Open Space» и «Colta.ru»¹⁰.

Выстроенные таким образом перечни ее и не ее писателей, равно как и список тех деятельных литературных фигур, кого она вообще предпочитает не замечать, способны свежего человека ввергнуть в смущение. Заставив прибегнуть к спасительной отмазке: дело, мол, вкуса.

Но — внимание! — Роднянская на свой вкус как на компас в литературной навигации никогда и никого не призывает равняться. Похоже, что вкусу, особенно «хорошему», она вообще не доверяет¹¹. Напротив, твердит: «Оценки, замкнутые на личный вкус, даже наилучший, и на взаимоотношения в тусовке, даже самой представительной и благопристойной, не являются в моих глазах фактом критической деятельности». И если о чем, оглядывая панораму сегодняшних литературных дискуссий, она и жалеет, то прежде всего о том, что «так мало осталось критиков, которые пылко защищают нечто большее, чем свое пристрастие…».

И тут уместно спросить: was ist das — нечто большее?

Что для Ирины Роднянской первостепенно?

Ну, конечно, никак не пресловутые традиции отечественной классики — их у нас, простите мне эту игру слов, по давней традиции охраняют от писателей-новаторов только заматерелые пошляки либо люди, мягко говоря, не слишком начитанные. А уж кто-кто, но Роднянская-то знает: классика еще и тем хороша, что в ней при желании можно обнаружить зачатки решительно всего, что проросло в XX и XXI век. Вот Пушкин, скажем: кто-то равняется сегодня на трагизм «Бориса Годунова», кто-то на беспечного «Графа Нулина», а кто-то и вовсе на охального «Царя Никиту и сорок его дочерей» — тоже, виноват, традиция и тоже, с вашего разрешения, пушкинская.

Что-то в этом роде можно сказать о методе воспроизведения действительности в формах самой действительности, сиречь о реализме, в том числе и новом. Самих этих слов, что в глазах многих сегодняшних экспертов навеки скомпрометированы, Роднянская отнюдь не чурается, к тому же личный вкус явно склоняет ее в эту сторону, но и рассматривать правдоподобие, да пусть бы даже и правдивость в качестве хоть индульгенции, хоть бонуса она явно не готова.

Не особо хлопочет сегодня Роднянская и об устоях строгого, как она раньше выражалась¹², искусства в противостоянии легковесной беллетристике и вообще злокозненному масскульту. Напротив, бесхитростно скажет: «…Я люблю занимательность», — и храбро признается: «…Я с преогромным удовольствием читаю Л. Гурского и Б. Акунина — за уши не оттянуть…».

Чистота либеральных риз — тоже не ее забота, и никто, кажется, за полвека не был Роднянской отлучен от литературы за предосудительные заявления и не лучшие гражданские поступки¹³.

Да что там, она и супостатами не пренебрегает — «наш брат “либеральный” литератор если не запутается в колючей проволоке, то найдет — просто обязан найти в “патриотических” изданиях много интересного», так что «не интересоваться “патриотическими” изданиями грешно и может дорого обойтись нелюбопытным, а вот диалог с ними, думаю, невозможен — или почти невозможен».

И наконец. Она и в потоке графомании, а говоря более осмотрительно, «дилетантской литературы» способна найти (и находит) произведения — «иногда такие, что, не имея прямого отношения к публичному ходу литературных дел, соблазняют скорректировать некоторые представления об этом самом ходе…». Есть, значит, по убеждению нашего критика, у профессиональной словесности «некий дикорастущий резерв, подземная грибница дарований».

Впрочем, о сочинениях дилетантов, профессиональных патриотов и массолитчиков Ирина Бенционовна пишет хотя и содержательно, но в общем-то редко. Любознательности ей не занимать, эстетическим высокомерием она не грешит, так что, возможно, писала бы и чаще, но — недосуг и еще раз недосуг.

Успеть бы в конце одного эона и в преддверии следующего высказать все, что ею надумалось о перспективах словесной культуры, да и вообще о перспективах иудео-христианской цивилизации.

Успеть бы досказать то, что еще не сказалось, но уже накопилось о фигурах, с ее точки зрения истинно крупных: об Александре Кушнере и Олеге Чухонцеве, Сергее Бочарове и Андрее Битове, Олесе Николаевой и Максиме Амелине.

И успеть бы поддержать то, что оправдывает в ее глазах современную литературу, пусть, может быть, и проигрывающую сравнение с классикой¹⁴, но питающую читательские чувства и задающую ему, читателю, действительно «серьезную умственную работу».

Что же это за литература?

Многоопытный автор и редактор словарных статей для литературных справочников и энциклопедий, Роднянская, наверное, могла бы дать емкую формулу своей литературы. Или по крайней мере ключ к ее распознаванию в бурливом потоке книг и журнальных публикаций.

Но — не дает. Даже будто бы запинается в случаях, когда сама логика анализа, сам ход рассуждений выводят критика на финишную прямую. А на читательские ожидания отвечает обезоруживающе просто:

«Не берусь ответить»;

«Не берусь судить»;

«Не знаю, что и ответить…»;

«Ума не приложу…»;

«Тут я совершенно запутываюсь. “Распутывать” же — увольте!»

Попробовала было разок распутать — в замечательно интересном, хотя и не всеми, кажется, замеченном диалоге с Владимиром Губайловским «Литература необщего пользования» («Зарубежные записки», 2007, № 12).

Где, отталкиваясь от формулы (метафоры?) «литература существования», предложенной покойным Александром Гольдштейном, Роднянская взялась вобрать в одну раму равно близкие ей, но, на любой взгляд со стороны, ничуть не схожие друг с другом вещи Романа Сенчина и Александра Иличевского, Михаила Бутова и Павла Мейлахса, Дмитрия Данилова и Аркадия Бабченко.

Сказала о внежанровости как о реакции на слишком «твердые», закаменелые форматы сюжетного и персонажного¹⁵ повествования. Отметила, что, уходя от традиций либо Платонова, либо Набокова, «отчасти Зощенко», важная для нее проза вновь возвращается к Достоевскому и «Толстому-смыслоискателю». Указала на ее, этой прозы, противоположность «скопившимся сегодня на другом полюсе утопиям, антиутопиям, фантасмагориям, “взрослым” сказкам, “альтернативным” историческим и биографическим сюжетам и всему прочему, что питается неправдоподобием вымысла». Напомнила, что круг этой прозы «до того широк, что вмещает вещи от чрезвычайно изощренных, написанных во всеоружии литературного умения (…) до непрофессиональных “человеческих документов”. И — вот он, может быть, искомый ключик? — особо подчеркнула, что «без самодознания, самоистязания, а то и самоосквернения вряд ли бы состоялась» эта литература, но что питающее ее «скорбное неверие» (по С.Л. Франку) «снимает обвинения в “цинизме”, “безнравственности” и пр.».

А в итоге — слово найдено! — назвала эту литературу «новой подлинностью».

Ну… Можно и так, конечно. Тем более что следить за рассуждениями Роднян-ской — одно удовольствие, и наоткрывала она в пришедшихся к слову книгах уйму интереснейшей всячины. Магия литературно-критической увлеченности, доверяющей, недоверяющей, перепроверяющей себя мысли такова, что, только дочитав до финального абзаца, ты вдруг опоминаешься.

Минуточку, да стал ли в результате «умственных приключений» критика «Матисс» Иличевского ближе к «Афинским ночам» Сенчина? И действительно ли пером Мейлахса движет то же самое, что и пером Данилова? И куда нам, скажите на милость, девать дорогого Роднянской, хотя предусмотрительно и выведенного в данном случае за скобки Виктора Пелевина, который и «жанрист», как мало кто, и в самоистязании не замечен, и питает свою прозу исключительно неправдоподобием вымысла?

Увы или ура, но гипотеза о новой подлинности как венце литературного развития в нулевом десятилетии¹⁶ и тут оборачивается метафорой, что для литературоведения, возможно, и смерть, а для критики нормально. То есть в самый раз.

Потому что в читательской памяти остается главное — понятие подлинности, центральное в литературной философии Ирины Бенционовны Роднянской.

Не новой, ибо что уж такого в подлинности нового, но будто впервые рождающейся в каждом истинно художественном произведении, несущей в себе существенно непривычные смыслы и кружащей голову, как Колумбово открытие Америки.

Она ищет эту подлинность повсюду. Радуется, когда находит ее крупицы в сочинениях даже вполне дюжинных беллетристов и стихотворцев.

И ужасно огорчается, когда в сочинениях первостепенных талантов встречает то, что ей кажется обманкой. «Перед нами, — напомню, что Роднянская ведет речь о романах Татьяны Толстой, Михаила Шишкина, Леонида Юзефовича, Анатолия Королева etc. — образцы письма, прибегающего к не очень сложным, достаточно автоматизированным (и не всегда самостоятельно найденным) приемам, но вполне успешно симулирующего мастерство и даже совершенство. Талантливые перья, ушедшие от устарело-строгих художественных обязательств в сторону блистательного кича».

Это я вновь вернулся к давней статье «Гамбургский ежик в тумане» («Новый мир», 2001, № 3), без учета которой ничего не понять в движении литературы и литературной мысли к сегодняшнему дню. Смело могу сказать, что я не согласен ни с одной оценкой, ни с одним приговором из тех, что содержатся в этой статье. Но серьезной умственной работы она задала мне столько, что рядом я могу поставить лишь еще более давнюю статью Игоря Дедкова «Когда рассеялся лирический туман…» («Литературное обозрение», 1981, № 8)¹⁷, столь же, повторюсь, несправедливую, сколь и образцовую.

Дедков сражался с эстетическим релятивизмом, с нравственной амбивалентностью тогдашних «сорокалетних» прозаиков (В. Маканин, Р. Киреев, А. Курчаткин и др.). Роднянская бросила вызов философской интоксикации, обрученной, как она решила, с гламуризацией литературы. Оба искали подлинность, жаждали подлинности.

Но, как по прошествии времени видно, даже этот поиск, даже эта святая жажда способны давать осечку.

По простейшей причине: степень подлинности так же не вымеряется, как и уровень художественного вкуса. Здесь — и для искусства это общее правило — все на доверии.

К таланту, духовному опыту и нравственному чувству художника.

К интеллекту, духовному опыту и нравственному чутью критика.

Что бы по этому поводу ни думала сама Роднянская¹⁸, критика — не род литературоведения, хотя и сближается с ним по многим основаниям, но род литературы. Сопорядковый, простите уж мне это нахальство, с эпосом, лирикой и драмой.

Где важна не доказательность, а убедительность и убежденность.

Где побеждает не аргументация, но артистизм высказывания и его существенность.

И критерий значительности того или иного автора в нашем деле только один — удалось ли ему — рецензиями, статьями, книгами — создать свой неповторимый мир, свой образ литературы или нет.

Если не удалось, мы видим в критике либо что-то вроде сферы обслуживания (неважно кого — писателей, издателей, а хоть бы даже и читателей), либо что-то вроде синклита экспертов, этакого ОТК при литературе.

А если удалось, то смело говорим: критика — это и в самом деле критики. За высказываниями которых мы ведь следим не потому, что они посвящены роману NN или стихотворному сборнику XY, и не потому, что их оценки совпадают или, наоборот, расходятся с нашими.

А потому, что это высказывания, например, именно Ирины Роднянской.

…Ирина Бенционовна обычно как-то неуверенно и, рискну заметить, даже робко, будто виноватясь перед публикой, определяет свою цеховую принадлежность.

«…Я, будучи литератором, гуманитарием, все-таки не филолог…» Или вот еще: «Я дилетант и никогда не числила себя в литературоведах». И снова, снова: «Себя я ощущаю скорее критиком-дилетантом, не исполняющим обязанностей слежения за всеми фазами и извивами литературного бытия; пишу же в силу природной склонности артикулировать впечатления от поразившего меня (в том или ином смысле) предмета искусства».

И наконец: «Главная черта литературного пути — дилетантизм, я так и не специализировалась ни в одной филологической области, философской — тож». Ergo: «взгляд на себя в литературе: критик как критик».

И я, признаться, дольше выбирал название для этого очерка, чем писал его.

Первым в голову пришло слово мыслитель. Но права, ох права Ирина Бенционовна: «Прекрасное слово “мыслитель” теперь всячески дискредитируется, словно прозвище некоего Кифы Мокиевича…».

Попробовал на зуб слово классик, точно, с моей точки зрения, характеризующее ее положение в сегодняшней литературной табели о рангах. И опять смутился, представив, как смущена будет Ирина Бенционовна свалившейся на нее ролью.

Тогда, может быть, писатель Роднянская? Скромненько и, что называется со вкусом, с отсылкой к тому, как и кем я понимаю истинных критиков…

И все-таки выбрал я другое слово, какое Ирина Бенционовна где-то мимоходом обронила применительно к Льву Толстому. Пусть уж так — смыслоискательница — и будет. Потому что поиск смыслов — это и есть то, чем она занята в литературе уже более полувека.

Таких критиков сейчас мало. Иногда даже кажется (и ей, и мне), что «критика как таковая прощально машет вослед уходящему пароходу».

Но таких критиков всегда было мало.

Это во-первых. А во-вторых, ну и что, что «критики уже вряд ли когда-нибудь будут властителями дум, как в XIX и, в какой-то мере, XX веке». Пусть, ибо с этим — дальше я буду только цитировать Роднянскую — «надо просто смириться, потому что вообще все сложные вещи — и это мое глубокое убеждение — уходят в некое культурное гетто. Можно назвать это гетто, можно назвать катакомбами, можно башнями из слоновой кости. Можно повышать и понижать статус этой культурной территории, тем не менее важные вещи уходят в такое вот огороженное место. Это драматично, но еще не трагично, просто так же, как с музеями, как с другими “высоколобыми” начинаниями, надо сохранить само присутствие этих вещей в культуре. Внутри “ограды”».

 

 

 

  1 «Первая публикация в печати, — вспоминает Ирина Бенционовна, — рецензия на повесть Сергея Залыгина “Свидетели” в “Литературной газете”».

  2 Что, с другой стороны, за правило без исключений! Два десятилетия прошло, а до сих пор в памяти держится, как Ирина Роднянская и Сергей Костырко вынесли «Сор из избы» (так называлась их статья в «Новом мире», 1993, № 3—4), категорически отмежевываясь от публикации романа Владимира Шарова «До и во время» на страницах родного для них журнала. Вреда писателю это, впрочем, никакого не принесло: просто перешел в более гостеприимное «Знамя» — вот и вся недолга.

Как, еще пример, репутации Михаила Шишкина, Татьяны Толстой, Марины Вишневецкой, Леонида Юзефовича, других признанных сегодня мастеров никакого вреда не принесла и статья Роднянской «Гамбургский ежик в тумане», изобличавшая в их лице «плохую хорошую литературу» («Новый мир», 2001, № 3). Статья, действительно столь же блестящая, сколь, на мой взгляд, и несправедливая, тут же вошла в хрестоматии, а писатели… писатели остались при своем. И при своих почитателях.

  3 «Это писатель неподкупный и неподкупленный — не только читательскими ожиданиями хоть какого сантимента, но даже и “великими традициями русской литературы”. Как если бы наложить на жесткую зоркость Чехова весь опыт XX века, выжигающий лирическую ноту».

 4 Хотя и понимает, что «Гришковец, конечно, не Тургенев».

 5 В лучшем случае признает, что Улицкая пишет «беллетристически недурно».

 6 «…Я его очень люблю, скупаю все его книги…» — такое признание в устах искушенного профес-сионала дорогого стоит.

 7 «Больших поэтов на один человеческий век приходится немного, и вот, Херсонский — большой поэт».

 8 «Расхваленный добро- и недоброжелателями “сказ” Толстой однообразно элементарен…».

 9 «Хотелось бы узнать рецепт извлечения кофеина из этого морковного кофе».

10 «У меня нет никакой общей враждебности к этим экспериментам. Только не надо маргиналии литературного процесса тащить в центр. Нужно знать всему свое место».

11 «…Я решаюсь скандализировать поборников “хорошего вкуса”», — сказано Роднянской к случаю, но звучит как один из узловых пунктов автометаописания.

  12 См. ее первую классическую статью «О беллетристике и “строгом искусстве”», датированную еще 1962 годом.

  13 «…Вместо однокрасочных сражений между “черносотенцами”» (они же, видимо, православные) и либералами (они же, видимо, евреи или юдофилы) у нас давно уже наступила свобода, предполагающая гораздо большее многообразие точек зрения».

14 Впрочем, и к сравнениям такого рода она прибегает до крайности редко. Полагая, надо думать, что они непродуктивны, ибо «бессмысленно черпать образы будущего из прошлого».

15 Я поначалу, на сегодняшний манер, написал, было, «нарративного повествования», и тут же осекся — поскольку Роднянская всем этим нарративам и дискурсам, не соблазняясь, предпочитает «старые слова» и термины, проверенные столетиями.

16 К слову сказать, более к этой гипотезе Роднянская, кажется, не обращалась.

17 Литературная идеология и практика Дедкова вряд ли близки Роднянской, но — бывают странные сближения.

18 «…Я, по чести, не вижу никакой специальной границы между литературоведением и критикой. Ну, можно сказать, что критика как жанр журнальный (…) стилистически непринужденнее, эссеистичнее. И только».