Об авторе | Константин Григорьевич Фрумкин родился в 1970 году, окончил
Финансовую академию при Правительстве Российской Федерации. Журналист,
культуролог, кандидат наук. Постоянный автор «Знамени», прошлая публикация —
«Цивилизации нужен другой человек?» (2012, № 6).
Нынешний 2013 год — год великого юбилея. Исполняется ровно
100 лет со времени знаменитого, и даже «пресловутого» 1913 года.
В 1913 году на первый взгляд не произошло никаких особенно
ярких событий, в этот год не рождались величайшие гении и политики позднейшего
времени (разве что Альбер Камю), но это был последний год европейской
цивилизации «предвоенного образца». На следующий год начался «малый ХХ век»,
эпоха мировых войн и тоталитарных режимов, а вот в 1913 году еще продолжался
«большой XIX век». Больше сорока лет Европа прожила без крупных войн. Достигла
своего расцвета потребительская цивилизация — в довоенном варианте. Достигла
своего расцвета глобализация — довоенного типа, базирующаяся на колониальных
империях. Но для России этот год, год высшего расцвета дореволюционной русской
цивилизации, апогей петербургского периода русской истории имел еще одно,
историческое, и в еще большей степени культурное значение. Долгие годы — то
есть практически до окончания существования Советского Союза — год служил
символической точкой, сравнение с которой служило прославлению советских
достижений.
Все, кто помнит картонный стиль советской пропаганды, вряд ли
забыл, что фраза «по сравнению с 1913 годом» была таким же устойчивым
словосочетанием, как «неуклонная забота партии и правительства». В одном из
первых концертов возродившегося КВН говорили: «Не надо
сравнивать с заграницей! Если хотите сравнивать — у нас всегда есть 1913 год».
Царство
количества
По сравнению с 1913 годом всего в СССР стало больше. Когда-то
важнейшим показателем промышленной мощи страны была выплавка чугуна — по
сравнению с 1913 годом его выплавляли на столько-то
миллионов пудов больше с каждым годом. Потом пришло время и для других
показателей — миллионов тонн стали, угля и неф-ти, валового сбора зерна,
киловатт-часов, койко-мест, количества школ, врачей, научных сотрудников. В
некотором смысле 1913 год служил символом особого способа мышления, особого
когнитивного стиля, который можно было бы назвать
«количественно-индустриальным».
Это была идеология, поклоняющаяся безудержному
количественному росту и считающая его главным мерилом ценности. Любая проблема
должна была решаться наращиванием соответствующего показателя «по сравнению с
1913 годом». Проблема здоровья — количеством койко-мест, проблема научного
отставания — количеством научных институтов, отставание промышленности — все
теми же пудами чугуна. Страшные эпизоды Великой Отечественной войны произвели
такое впечатление на советскую военную мысль, что послевоенная промышленность
начала тысячами и тысячами создавать танки — сравнивать их количество с 1913
годом было нельзя, а вот по сравнению с остальным миром — уже вполне возможно.
Вплоть до крушения советской власти понимание, что чрезмерное
увлечение количеством вредит качеству, что создание все новых заводов мешает
модернизации уже созданных, приходило ко многим неглупым людям — от сатириков
до экономистов. Как говорил Жванецкий, по числу врачей мы уже обогнали всю
планету, теперь отстать бы по количеству больных. Но система по самой своей
конструкции не могла переориентироваться на новые ценностные ориентиры.
Между тем, страшная российская история показывает, что
чрезмерное внимание к количественным методам может иметь совершенно
убийственные последствия.
Большой террор 1937—1938 годов — безумный, никому не нужный
эксцесс, результат системных эффектов террористической государственной машины —
представлял собой прежде всего пример применения
индустриальных методов к области, где их использование было строжайше
противопоказано, — к правосудию. Если правосудие рассмотреть как вид
общественного производства, то это, конечно, отрасль ремесла, а не
промышленности. Каждый судебный приговор, каждое расследование — сугубо
индивидуальное, уникальное изделие, изготавливаемое высококвалифицированным
мастером под индивидуальные потребности конкретного клиента. Конвейерное
уничтожение началось, когда во главе карательной машины в СССР встал Николай Ежов
— партийный функционер, не работавший в карательных органах, но зато имевший
опыт планирования индустриализации. При нем развернулось планирование
количества расстрелов и осужденных, эти запланированные показатели должны были
выполняться вне зависимости от степени вины людей — превратившись в отрасль
промышленности, правосудие утратило исходное назначение и смысл. И до сих пор
правоохранительные отрасли России страдают от того, что их деятельность
подчинена количественным показателям, которые необходимо выполнять
невзирая на сложность преступлений, необходимость обеспечения качества
расследований, количества совершаемых преступлений и т.д.
Советского Союза нет, сравнение с 1913 годом перестало быть
пропагандист-ским штампом, но сформированный многими десятилетиями таких
сравнений культ количественного роста продолжает тяготеть над нашей культурой —
это часто не замечаемое, слившееся с нашим коллективным бессознательным, но
властно определяющее наши рефлексы наследие. Этот культ просвечивает в рекомендациях экономистов, в
пафосе публицистов, в речах политиков и решениях правительства.
Между тем, государство на каждом шагу сталкивается с
проблемами, связанными с тем, что давние, выработанные предшествующими
десятилетиями забот о количественном росте рефлексы перестают быть
эффективными.
Можно построить новый завод, но его продукция не будет нужна.
Можно профинансировать научные учреждения, но их продукция
будет «кимвалом звенящим», если параллельно не заботиться об их уровне — а это
гораздо сложнее.
Бесполезно наращивать количество учебных заведений — их
выпускники уже не являются специалистами, востребованными на рынке.
Даже если у нас закупается дорогое медицинское оборудование —
потом обязательно выясняется, что или к нему купили устаревшее программное
обеспечение, или там, куда оно установлено, нет специалистов, чтобы с ним
работать, или дирекция больницы просто не заботится о его установке, докладывая
наверх, что оборудование уже в действии. Оборудование — импортное качественное,
организационная культура — отечественная.
Россия с огромным трудом, болезненно переживает радикальный
культурный и ментальный перелом — акценты в картине мира мучительно сдвигаются,
переносятся с количества на качество, с масштаба на удельную эффективность.
Процесс этот болезненный, потому что происходит практически на ощупь — у
общества «в среднем» нет соответствующих навыков, в воздухе не витают
напрашивающиеся решения, нет, если так можно выразиться, культурных инстинктов,
побуждающих людей мысленно двигаться в соответствующем направлении. Всем
гораздо легче затыкать образовавшиеся дыры новыми «пудами чугуна». Гораздо
проще выделять миллиарды на строительство все новых километров трубопроводов,
чем повышать производительность труда и тем более качество корпоративного
управления в «Газпроме».
Еще в ХХ веке императив «лучше меньше, да лучше» четко
почувствовали в военной сфере — когда американские вооруженные силы легко
разгромили превосходящую их по численности иракскую армию (организованную, во
многом, по советско-российским образцам), и когда стало ясно, что
советско-российская военная машина устарела.
Культурный перелом, который символически можно было бы
назвать отречением от сравнений с 1913 годом, есть не что иное, как переход от
мышления индустриальной эпохи к постиндустриальным подходам.
Десакрализация
ВВП
Индустриальное мышление, культ цифр, идеология тонн чугуна —
прежде всего источник ностальгии по советскому
времени, порождающей то вспыхивающие, то гаснущие плачи по утраченной державе.
Как известно, Советский Союз обладал огромным ВВП, и достичь
его советского уровня Россия смогла лишь недавно. В некотором смысле
освободиться от культа количества — значит прежде
всего освободиться от культового отношения к советскому ВВП.
И рациональные основания для «десакрализации»
этого экономического показателя есть.
Начать хотя бы с того, что величина советского ВВП, скорее
всего, не вполне достоверна. Очень забавное свидетельство этому можно найти в
мемуарах знаменитого Алана Гринспена, известного как
глава Федеральной резервной системы, но до занятия этой должности
пользовавшегося репутацией крупного специалиста по статистике и экономическому
анализу и поэтому приглашенного администрацией Рейгана для оценки возможностей
СССР выдержать соревнование с США в ходе «звезд-ных войн». Вот что пишет Гринспен: «С 1983 по 1985 год я входил в состав Совета по
внешней разведке при президенте Рейгане, где мне однажды поручили
проанализировать наши оценки способности Советского Союза выдержать гонку
вооружений… Требовались поистине титанические усилия, чтобы
разобраться в тонкостях системы производства и распределения, так непохожей на
нашу. Однако, углубившись в проект, я буквально через неделю осознал его
нереальность: надежных способов оценки состояния советской экономики попросту
не существовало. Сведения Госплана не соответствовали действительности,
поскольку советские руководители всех уровней завышали показатели производства
и раздували фонды заработной платы. Более того, данные Госплана изобиловали
внутренними противоречиями, которые я не мог разрешить (подозреваю, что даже
Госплан был не в силах сделать это). В итоге я доложил консультативному совету
и президенту, что не готов сказать однозначно, выдержит ли советская экономика
противостояние «Звезд-ным войнам». Уверен, что и сами советы
не могли с уверенностью ответить на этот вопрос» (Гринспен
А. Эпоха потрясений: Проблемы и перспективы мировой финансовой системы.
М., 2008. С. 136—137).
Впрочем, даже если бы величина советского ВВП была
достоверной, стоит понять, что стояло за этими громадными цифрами.
Понятие ВВП может ассоциироваться с огромными
перерабатываемыми экономикой потоками вещества и энергии. Чем мощнее эти
потоки, тем больше ВВП. Вообще говоря, это правда — но далеко не вся правда. Мощный вулкан тоже пропускает через свое жерло
огромные массы вещества и энергии, но ВВП не создает. Причина этого заключается
в том, что вещество и энергия, находящиеся в экономическом обороте, должны быть
не любыми, но определенными, тонко структурированными, как правило, позитивно
влияющими на выживание людей, на удовлетворение потребностей человека и
общества. Вовлеченное в экономический оборот природное вещество специальным
образом обрабатывается, чтобы оказаться по своей форме способным удовлетворять
эти потребности.
Можно сказать, что экономика занимается тем, что преобразует
вещество и энергию природы, придавая ей «комплементарность»
по отношению к человече-ским потребностям. Слово «комплементарность»
в данном случае означает точное соответствие — так, дверной ключ со сложной
формой бороздок комплементарен своему замку. Размеры
и эффективность всякой экономики зависят не только от количества
перерабатываемого ею природного вещества, но и от того, насколько точно
получаемые продукты переработки соответствуют своему идеальному назначению —
будь это назначение продуктов питания или назначение оружия.
Именно с «настройкой» вещей и орудий на выполнение полезных
функций в советской экономике было не все в порядке, из-за чего она часто
начинала напоминать вулкан — то есть систему, перелопачивающую мощные, но бесполезные
потоки материи.
Между тем, бесполезный товар равен отсутствию товара.
Об этом бесполезно гремящем вулкане написал Иосиф Бродский:
Там вдалеке завод дымит,
гремит железом,
не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.
В наше время уже Сергей Кортнев
видимо переработал это поэтическое ощущение в своей песне:
Там трудятся в дыму
и производят дым,
не нужный никому —
ни мертвым, ни живым...
Люди, не помнящие советской действительности на ощупь и на
запах, не могут этого понять. Официальная экономическая статистика вряд ли
что-то на этот счет сообщит. Поэтому — остается поэзия. В память мою почему-то
врезались сатирические стихи, опубликованные в приложении к журналу «Крокодил».
Фамилии автора я не помню, в Интернете этого «шедевра» нет, но говорят они про
советскую продукцию, которая
Не очень удобны,
а просто штиблеты,
Не очень съедобны,
А просто конфеты,
Не очень красиво,
а просто пальто.
Посмотришь — пальто.
Приглядишься — не то!
Если же недостаточно стихов, можно привести слова самого
генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева, зафиксированные в
дневнике сотрудника ЦК Анатолия Черняева в начале 1970-х годов. Обращаясь к
министру легкой промышленности Тарасову, Брежнев сказал: «У вас на складах
миллион пар обуви валяется. Их уже никто никогда не купит, потому что фасоны
лапотные… так ведь можно скупить все заграничное сырье и пустить под нож. Людям
нужны не деньги, а товары».
У экономистов есть и иные претензии к сопоставимости
советского ВВП с валовым продуктом других стран с рыночной экономикой.
Например, профессор Высшей школы экономики Александр Долгин выступает с
утверждением, что рыночная экономика, предоставляющая покупателю больший
ассортимент товаров и большую свободу выбора, тем самым должна оцениваться по
более высокому уровню: «Многократно увеличенная свобода выбора обходится кратно
дороже… К слову, поэтому некорректно сравнивать в лоб
по ВВП разные экономики, не приводя их к общему знаменателю по ассортименту,
как частенько делают (возможно, лукавя), сопоставляя современную экономику
России с позднесоветским периодом. При том, что
формально ВВП равно, нынешняя ситуация многократно лучше, эффективней. Распределительной экономике нужно меньше сил, чтобы всех
одеть-накормить, гоня вал одинаковых сапог и маргарина» (Долгин А. Манифест
новой экономики. Вторая невидимая рука рынка. М., 2010. С. 82).
Впрочем, сейчас говорим об этом вовсе не для того, чтобы
преуменьшить за-слуги советской экономики — тема эта болезненная и политически
нагруженная. Речь идет о том, что советская экономика, многие годы
предпочитавшая количество качеству, многие десятилетия утверждавшая мощь
количественных показателей, тем самым оставила нам в наследство огромную
проблему «качества», то есть проблему тонкой настройки экономических действий
под потребности потребителей.
Индустриализация
не повторяется
Когда в конце 1920-х годов философ Ортега-и-Гассет
писал о «восстании масс», он имел в виду прежде всего
две тенденции входящего в период расцвета индустриального общества —
демократизацию и унификацию. На сцену выходил массовый потребитель и
соответствующее его потребностям массовое, конвейерное, «фордовское»
производство.
Духу той эпохи безусловно
соответствовали цифры количественного роста — поскольку конвейерное
производство создает унифицированную продукцию, которую можно без всяких
оговорок суммировать.
Сегодня массовое производство никуда не делось, но с высоты
сегодняшнего дня уже можно видеть, куда оно движется и каковы его перспективы.
Сегодня можно видеть, что конвейер, производящий массовую и унифицированную
продукцию, является последствием относительной бедности потребителя, который не
может себе позволить индивидуализированный, сделанный именно под его
потребности товар. По мере того как потребитель становится богаче и разборчивее
— а это общемировой процесс, с разной скоростью и на разных фазах идущий почти
во всех странах мира, — и производство начинает на новом витке приобретать
черты «ремесла». Массовое производство сменяется мелкосерийным.
Производство услуг (которое заведомо более индивидуализировано) начинает
доминировать над производством товаров. Важнейшим трендом развития производства
становится так называемая кастомизация, то есть адаптирование продукта под конкретного потребителя
(например, путем индивидуальной комплектации), производство продуктов и услуг
для узкой аудитории с учетом ее интересов и требований. Если воспользоваться
терминологией Ханны Арендт
— «работа» (массовая, безличная) — опять приобретает некоторые черты «изготовления»
(индивидуализированного).
Дальнейшим шагом в кастомизации
производства могло бы стать изготовление действительно индивидуализированных
товаров только для одного потребителя. Возможно, важным шагом в этом
направлении станет распространение 3D-принтеров — устройств, использующих метод
послойного создания физического объекта (обычно из пластика) на основе
виртуальной 3D-модели. Пока еще эта техника находится в зачаточном состоянии,
хотя, скажем, сегодня в США все зубные протезы делают на 3D-принтерах. Однако
люди с фантазией уже предполагают, что чудо-принтеры
во многом подменят промышленность, что домашний принтер сделает излишним походы
в магазины, и вообще реиндустриализация западных
стран произойдет на их базе. Но это уже совсем другая индустриализация и вообще
другая история.
Главное — мерилом развития кастомизированного
производства становится не количество произведенного товара, а способность
максимально эффективно удовлетворить индивидуализированные потребности клиента.
Это конечно, тоже как-то отражается в количественных
показателях, но уже не так однозначно и линейно. Все чаще звучащее в западной
прессе беспокойство, что огромное количество товаров и еды просто попадает в
мусор, свидетельствует, что «болевой точкой» (а значит, и направлением
дальнейшего развития) западной экономической системы является не количество
товаров, но эффективность взаимодействия производителя с потре-бителем.
В России огромное количество людей, имеющих профессиональное
отношение к экономике, не делают выводов из этих новых тенденций. Вследствие
этого многочисленные экономические программы, многочисленные документы,
составляемые различными аналитическими центрами, политическими партиями,
форумами и экспертами, часто выдвигают лозунги «реиндустриализации»
или «новой индустриализации» страны. Отдавая должное патриотизму авторов этих
проектов, стоит обратить внимание, что лозунг индустриализации, равно как и
сама индустриализация, в нашей истории уже были, они были в строго определенных
исторических условиях, которые второй раз не повторятся.
Во времена, когда Россия сознательно стимулировала свою
индустриализацию, большая часть промышленности мира сосредоточилась в так
называемых развитых странах (на Западе и в Японии), а уделом остальных,
казалось, остается производство сырья (в том числе сельскохозяйственного), так
что богатые и бедные страны называли «мировым городом» и «мировой деревней».
В последней трети ХХ века мы наблюдали мощнейший процесс
перевода мирового производства в когда-то бедные страны. Быстро растущая
индустрия, ставшая уделом Китая и Индии, перестала быть признаком цивилизационной развитости. В самых богатых странах
производство стало приобретать постиндустриальный характер — то есть
производство услуг стало количественно доминировать над производством товаров. Огрубляя, можно сказать, что на место противостояния «мирового
города» и «мировой деревни» пришло различение «мировой фабрики» и «мирового
офиса-лаборатории».
В свете этого упадок российской промышленности после распада
СССР нельзя истолковывать только как историческое бедствие. Об этом
свидетельствуют исследователи, проанализировавшие статистические тенденции
развития мировой экономики в последние десятилетия: «Как мы видим, общемировой
тенденцией является снижение вклада промышленности в производство ВВП. На этом
фоне наблюдавшееся в постсоветской России снижение вклада промышленности в
производство ВВП нельзя признать только лишь нездоровым явлением, так как при
плановой экономике здесь наблюдалось явное недопроизводство услуг. Отметим, что и в настоящее время вклад промышленности в ВВП России
значительно выше такового как для мира в целом, так и для развитых экономик
Западной Европы и особенно США» (Коротаев А.В.,
Халтурин Д.А. Современные тенденции мирового развития / М., 2009. C. 97—98).
Куда развиваться российской экономике, какую структуру она
приобретет в ближайшие десятилетия — это очень сложный, небанальный вопрос,
ответ на который необходимо искать, анализируя реальности сегодняшнего дня и
возможности России вписаться в мировое разделение труда. Невозможно ответить на
этот сложнейший вопрос, просто повторяя рецепты, сыгравшие свою роль в
прошедшие эпохи.
Это, конечно, не означает, что Россия не может рассматривать
планы развития каких-то индустриальных проектов. Это только значит, что в самом
лозунге «новой индустриализации» нет ничего простого, понятного и путеводного,
что размышлять нужно о новых, нестандартных решениях. Для каждой фазы развития
организма существуют свои императивы. Когда-то важнее всего рост и набор веса,
когда-то — совершенствование, мудрость, навыки. Требовать роста и увеличения
веса в зрелом и тем более в пожилом возрасте — значит, безнадежно запутаться в
ориентирах.
Казус
Ливанова
Самым наглядным примером исчерпания позитивного потенциала
«индустриально-количественных» методов решения проблем является ситуация в
российском образовании. Когда большевистcкое
правительство приступало к решению проблемы ликвидации безграмотности, то
стоящая перед ним задача была сложной, мас-штабной, но достаточно понятной по
путям ее решения — и в этом смысле простой. Эта задача решалась путем
наращивания количества просветительских усилий: нужно было больше школ, больше
учителей, больше людей, прошедших через учебные заведения.
История советского, а вслед за ним и российского образования
вплоть до самого последнего времени была историей такого количественного
наращивания мощи: становилось все больше школ, все больше учителей, все больше
институтов, лабораторий и профессоров, все больше университетов и факультетов в
них, больше научных сотрудников и людей с учеными степеням.
И так продолжалось до тех пор, пока российское общество не
столкнулось со странной, доселе невиданной проблемой количественной
избыточности системы высшего образования. По данным ОЭСР, в России более
половины всего взрослого населения обладают дипломом о высшем образовании — по
этому показателю Россия занимает первое место в мире! Правда, качество этого
образования оставляет желать лучшего, российские университеты занимают убогие
места в международных рейтингах, и огромное количество владельцев дипломов по
факту специалистами не являются. Но зато количество студентов, которое вузы
страны могут ежегодно принимать, практически сравнялось с числом выпускников
школ — то есть высшее образование может получить почти любой получивший среднее
образование, а значит, система высшего образования фактически лишена
возможности отбирать лучших выпускников. Промышленность при этом страдает от
дефицита людей с рабочими и техническими специальностями.
Логичным продолжением этой
ситуации стал вспыхнувший в конце 2012 года конфликт между преподавательским
сообществом и министром образования Дмитрием Ливановым, решившим уменьшить в
два раза количество финансируемых из бюджета студенческих мест и ликвидировать
изрядное число «неэффективных» вузов. Разумеется, то, каким образом
министерство разделяло эффективные и неэффективные вузы, не могло не вызывать
вопросов, министерская бюрократия опять действовала кулуарно, а следовательно,
топорно, и все же позиция противоположной стороны — преподавательского
сообщества, — которая, в сущности, сводилась к тому, чтобы любой ценой отстоять
свою численность и зарплату тоже, не способствует развитию образования.
Неумолимый факт заключается в том, что любая здравая политика в сфере высшего
образования обязательно должна включать в себя какое-то прореживание — то есть
лишение нашей образовательной системы ее былого количественного размаха.
Правительству можно только посочувствовать, поскольку оно
столкнулось с проблемой, которую не решало никогда в российской истории. Теперь
нужно не учреждать новые школы и университеты, не наращивать количество
профессоров и студентов, научных сотрудников и людей с учеными степенями, а
поднимать качество образования в уже имеющихся учебных заведениях и добиваться,
чтобы дипломы и ученые степени больше походили на
настоящие. Но у нашего государства — да и у всего российского общества — нет ни навыков, ни опыта для решения качественных задач.
Именно неспособность государства решать задачи в сфере
качества, а не количества является главным источником той патовой
ситуации, которая сложилась в России в политической сфере.
Проблема
«Сферы Дайсона»
Нельзя сказать, чтобы российское правительство не
прислушивалось к мнению экспертов и к чаяниям населения. Наоборот, неуверенная
в себе власть, знающая, что ее легитимность вызывает сомнения, пытается
прислушиваться к сигналам снизу. Однако есть вещи, которые наш госаппарат не
способен делать в принципе или может делать очень плохо. Эксперты вот уже много
лет твердят, что главная проблема России на сегодняшнем этапе — низкое качество
институтов. Между тем наше государство способно производить только крупные,
заметные невооруженному глазу и простые действия. Выделить деньги налево или
направо. Что-нибудь ликвидировать или что-нибудь создать. Что-нибудь построить
или что-нибудь закупить. При этом нельзя спрашивать о качестве и о эффективности затрат всего сделанного. Наше государство —
костоправ, а время требует специалиста по микрохирургии.
Нужна прецезионная работа с
деталями, в которых сидит черт, и которая российскому государству никогда не
давалась. Нужен рост эффективности, гибкости, нужны действенность — короче
говоря, все то, чего нельзя добиться, концентрируя ресурсы на стратегическом
направлении — поскольку речь идет именно об оптимальном распределении ресурсов
на всех направлениях сразу.
В прошлом году пресс-секретарь президента России Дмитрий
Песков, объясняя, почему люди выходят на акции протеста, сказал, что каждый
пришедший на Болотную площадь был недоволен чем-то «маленьким»: «У кого-то
садика нет, у кого-то взятки вымогают, кого-то бюрократы обижают, у кого-то
ребенка плохо в школе учат, к кому-то гаишники несправедливо привязались».
Хотя эти слова были сказаны только для того, чтобы доказать отсутствие у
массовых протестов внятной политической составляющей, в них — помимо воли
говорившего — содержалась одна важнейшая истина. Действительно, социальное
недовольство в России нельзя объяснить одним крупным вопросом, который могло бы
разрешить применение политической воли. Проблемы складываются из тысяч мелочей,
обобщение которых порождает такие неопределенные и абстрактные понятия, как
«неэффективность государства» и «низкое качество институтов».
Россия должна овладевать искусством «тонкой настройки» — будь
это настройка политических институтов, системы правосудия, настройка
электронного прибора или точно подобранная к человеческому телосложению диета.
Совершенство искусственного интеллекта или удовлетворенность клиента невозможно
измерить в тысячах пудов чугуна. Время ставит вопрос
не о размерах системы, а о совершенстве ее внутренних взаимосвязей. Что в
качестве побочного эффекта может привести и к росту масштабов.
На фоне этих задач сам распад СССР выглядит как событие,
подчиненное определенным историческим задачам — поскольку забота о совершенствовании
институтов была бы еще более затруднена на такой разнородной территории, где
приходилось бы приноравливаться к ментальности Средней Азии и Закавказья.
Северный Кавказ и так является во многом тормозящим фактором российского
развития — и в финансовом, и в культурном, и в политическом смысле.
Все достижения России в ХХ веке — и мы и до сих пор сидим на
этом наследии — несут на себе черты поклонения количества в ущерб качеству. В
советское время во многих сферах импортные товары считались, как правило,
лучше, эргономичнее, функциональнее отечественных — и этой репутацией
российские товары пользуются до сих пор, это относится в равной степени к
кухонным ножам, автомобилям и электронным приборам. Не отработаны тонкие
взаимоотношения между людьми, не созданы институты, низок
уровень взаимного доверия, нет институциональных систем, гарантирующих
выполнение обязательств. Нет тонких механизмов соучастия населения в решении
его же вопросов — хотя бы на уровне небольших муниципалитетов. Нет того уровня организационной,
правовой, производственной культуры, в котором общество очевидно нуждается.
Наше социальное тело не нуждается в росте, оно нуждается в филигранном
совершенствовании на микроуровне. На уровне органов,
клеточек и внутренних взаимосвязей. Именно такое совершенствование — по мнению
экономистов — и могло бы стать важнейшим залогом дальнейшего экономического
развития.
Но отрадно, что в научной фантастике, которая по самой своей
сути должна глядеть в будущее, тоже можно обнаружить не только ностальгию по СССР (крайне распространенную среди
фантастов), но и понимание прихода новой эпохи. Примером
этого может служить замечательное эссе писателя Леонида Каганова
«Обезьяна из прекрасного далека», в котором фантаст рассуждает о когда-то
популярной среди фантастов и футурологов идее так называемой «Сферы Дайсона».
«Сфера Дайсона» — гипотетический купол, который, как предполагается, любая
развитая цивилизация должна рано или поздно соорудить вокруг какой-нибудь
звезды, чтобы улавливать всю излучаемую звездой энергию, получая ее, таким
образом, в максимально возможных количествах. По наличию этих затмевающих
звезды «сфер Дайсона» когда-то даже предлагали искать в Космосе высокоразвитые
цивилизации. Подвергнув идею звездного купола вполне постиндустриальной критике,
Каганов пишет: «Изголодавшееся по энергии человечество уже наелось, как тот
нищий на фуршете. Теперь нас не впечатляет сила и масса. Мы знаем, что самый
мощный компьютер — не тот, что больше размером. А самый сильный и самый умный
человек — не тот, кто больше съедает на завтрак. Но в наших фантазиях развитая
цивилизация — это все-таки та, что захавала
целую звезду. Если герою Ефремова для связи с дальней галактикой пришлось
задействовать на пару минут все электростанции Земли, то современному школьнику,
способному позвонить на другой конец земного шара лишь
силой батарейки своего мобильника, идея покажется бредовой. Уже сейчас понятно,
что мощь всех новых технологий не в тупой механической силе, а в чем-то ином»
(Каганов Л. Обезьяна из прекрасного далека // Если,
2003, № 5).
