Дежа вю

Об авторе | Александр Киров родился в 1978 году. Окончил Каргопольский педагогический колледж и филологический факультет Вологодского педагогического университета. Защитил кандидатскую диссертацию по лирике Н.М. Рубцова. Автор трех книг повестей и рассказов: «Митина ноша» (2009), «Последний из миннезингеров» (2011), «Полночь во льдах» (2012). Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик» (2010). Живет в г. Каргополь Архангельской области.

 

Внуки Малевича

1

На вечере встречи я сидел двадцатый раз.

Так часто к нам не приезжают даже самые отпетые в прошлом активисты.

А просто на каждом вечере я дежурю. И отвечаю за порядок в зале.

Потому что остался в колледже. Где учился, там и пригодился. Не сразу, конечно, однако…

На самом деле отвечать за этот порядок не нужно, потому что, во-первых, его все равно не добиться: учителя — народ самый недисциплинированный на свете (и чем старше, тем больше); а во-вторых, никогда и ничего в этом самом зале не случится, ведь каждый из двухсот гостей способен одним своим рыком загнать снаряды обратно в жерла вражеских орудий. При определенных обстоятельствах, конечно. Знаю. Кое-кому сам ставил командный голос.

Так что дежурство мое — формальность из формальностей. И самое тяжелое в этой должности, которую я занимаю раз в году, слушать каждый раз одно и то же.

 

Первым, как обычно, говорил директор.

Он поведал о столетней истории нашего колледжа и намекнул, что лучше подарить нам в случае, если у кого-то порывы души совпадают с импульсами бюджета.

 

Первокурсники читали стихи.

 

Ведущие, с завидным упорством делая неправильное ударение в словах, поведали о том, выпускники каких лет празднуют сегодня юбилей.

 

Второкурсники спели что-то эстрадное.

 

Участники кружков показали пьяным от воспоминаний выпускникам расписные дощечки, птичек, игрушки из глины.

 

Третьекурсница исполнила рассказ Михаила Зощенко.

 

После этого стали давать слово и самим выпускникам.

 

Кроме меня, здесь есть еще пара стажисток совместных сеансов воспоминаний. И один стажист.

Одной шестьдесят пять. Она, думаю, собирается работать учителем рисования до тех пор, пока ее не вынесут, прикрыв плакатом советского периода, вперед ногами с парадного входа. Первая сплетница и завистница. У нее чутье на хорошее настроение. И талант вырубать его с первого слова, вроде: «аляпистый» (костюмчик).

Второму семьдесят, но выглядит он моложаво. Физрук наш. Серьезный возраст выдается его привычкой говорить безостановочно и выводить разговор с любой точки пространства в одну и ту же точку времени.

Третья — англичанка. И этим все сказано. Я один раз в столовой локоть на стол положил, так эта дамочка меня испепелила взглядом и потом неделю здоровалась еле заметным кивком.

 

Сами выступления чаще всего сводятся к тому, что та или иная старушенция, а то и чудом дотянувший до семидесяти ветеран педагогического труда, рассказывают, какие у них были учителя, как их группы ходили в походы… А напоследок, озорно улыбнувшись, признаются, что прогуляли одну пару физкультуры на втором курсе, в первом полугодии пятьдесят второго — пятьдесят третьего учебного года. Но поскольку людей, которые помнили бы не то что первый семестр пятьдесят третьего года, но даже сам пятьдесят третий год, в зале не наблюдается — улыбка зачастую висит в воздухе.

 

И вот впервые за двадцать лет я был приятно удивлен.

Признаться, на третьем откровении я поплыл и вернулся к жизни, когда на сцену вприпрыжку вбежала дама лет пятидесяти с гаком и внешности самой что ни на есть модернистской: в расклешенных брюках, немыслимой желтой кофте, обмотанной белым шарфом, с копной голубых волос…

— Я — внучка Казимира Малевича! — объявила она вместо приветствия. — И обязана этим нашему колледжу.

Тут, признаться, даже я, неприхотливый слушатель риторических текстов, начал задумчиво почесывать подбородок.

На всякий случай я стал вспоминать, не был ли сослан Малевич за свой «Черный квадрат» в наш уезд — теми или другими? А поскольку с его творчеством и жизнью я был более или менее знаком, то через минуту вспомнил, что Малевич к нам сослан не был, а значит…

Бывало, что на радостях у стариков нет-нет да и срывало крышу. А тут было похоже, что и вовсе — башню снесло.

— Я — его творческая внучка, — после минутной паузы возвестила гостья.

По залу прокатился вздох облегчения.

— Я — ученица ученика Малевича…

В зале захлопали. И даже ваш покорный циничный слуга бил в ладоши, причем с абсолютно искренним восхищением.

— Не буду утомлять вас воспоминаниями, которые больше подошли бы для вечеринки в клубе «Для тех, кто жил в прошлом веке и еще не потерял память»…

 

Я готов был встать и расплакаться. Да и не только я.

 

— А давайте я лучше расскажу вам о тех, кто здесь присутствует и кто, на мой взгляд, заслуживает в первую голову находиться на моем месте.

Глаза у пары десятков теперешних колледжных учителей стали как у детей в приюте: вот идет усыновитель и усыновить сможет только одного.

 

Далее дама и вовсе стала откалывать номера. Не испугавшись стыбзить со стойки радиомикрофон, она резво слетела со сцены и подскочила к пакостной рисовальщице.

— Разрешите представиться, — шаркнула внучка Малевича ножкой, — Буря Смирнова. А сейчас громко назовите свое имя!

— Аникина Эльвира Валентиновна, — жеманно воскликнула моя престарелая коллега.

— Буря Смирнова! — слышалось уже в центре зала.

— Здоров. Это фамилия. А зовут — Владимир Ильич. Как Ленина! — отрапортовал физрук.

— Буря Смирнова! — кричали у выхода.

— My name is Anna Filippovna Tumanova, — отвечали кричащей.

— Я хочу сказать вам вот что, — вещала Буря Смирнова-Малевич, мистиче-ским образом вновь оказавшаяся на сцене. — Слушайте! Перед вами сидят ваши учителя. Вы видите их такими, какими, уж простите меня, привыкли видеть…

 

К своему удивлению, я увидел слезы на глазах у Аникиной. Туманова кивала.

 

— Старыми развалинами, — задорно выкрикнул физрук.

— Нет-нет-нет! — раздельно возразила Дуня, покачав пальцем. — Терпкими винами с многолетней выдержкой и сложным букетом.

 

Зал грохнул.

 

— А я помню — молодое, хмельное вино, щедро бьющее в голову. Другими словами… Эльвира Валентиновна… Анна Филипповна… Если бы вы знали. КАКИЕ ЭТО БЫЛИ ДАМЫ. КАК МЫ СМОТРЕЛИ НА НИХ, БУДТО НА ИКОНЫ. КАК МЫ, ДЕРЕВЕНСКИЕ ДЕВЧОНКИ, УЧИЛИСЬ У НИХ… ВСЕМУ. ОДЕВАТЬСЯ. ГОВОРИТЬ. И ДАЖЕ — ХОДИТЬ!!! И КАК ОНИ ПОНИМАЛИ ЭТО И УЧИЛИ НАС…

Голос у Бури дрогнул.

Зал взорвался аплодисментами.

 

— А Владимир Ильич… Обещала не рассказывать случаев. Но расскажу. Вы помните наши походы! — как-то осторожно спросила Буря у Здорова.

Вместо ответа Владимир Ильич показал большие пальцы обеих рук.

— Представьте себе… Мне было семнадцать. А вам? А вам?

— Тридцать четыре!

— Так вот. Дорогие вы мои! Представьте себе Софью Андреевну Берс и Льва Николаевича Толстого или Александра Сергееича Пушкина и Натали, которые идут по лесу с сорокакилограммовыми рюкзаками и говорят…

— О том, что созидание — основа здорового человеческого духа, — возопил физрук, будто и не было тридцатичетырехлетнего перерыва.

 

Тут я почему-то подумал, что не буду больше смеяться над бабками, а Ильича в понедельник выслушаю на большой перемене — пока второй звонок не прозвенит. Пусть хоть раз в тридцать пять лет выговорится.

 

Свое выступление внучка закончила стихотворением, которое читала покачиваясь, с завываниями, закрыв глаза и обратив лицо к потолку.

 

2

Пьяная душа кричала в сломанный телефон:

— Когда? Через жизнь? Очередь в целый перрон.

За это время можно переплыть Дунай, взойти на Голгофу…

Я, кажется, снова сбился со счета номера…

 

3

Следом за Дуней Малевич откаблучивали выпускники прошлого года.

На шестнадцатой частушке я сломался и пошел курить.

 

4

После этого памятного эпизода прошло несколько месяцев.

Жизнь текла своим чередом.

Время от времени на уроках я становился свидетелем риторических шедевров, навроде:

— Как фамилия художника, который отрезал себе ухо?

— Безухов.

Или:

— Она аккомпанировала себе на гитаре или магдалине.

Столкнулся с «круто-микенской» культурой, «богадством» внутреннего мира и привычкой к «внутренним монголам».

Иногда уходил от всего этого в детский парк, сидел на скамеечке, смотрел на малышню и читал надпись на игрушечной крепости: «1 клаss — лохи».

Потом возвращался обратно в колледж и слушал, как тот или иной двухметровый недоросль басом читает: «Я очень ветрено, быть может, поступила»…

Однажды, когда я пришел после работы домой, жена заявила, что у нее вечер встречи выпускников, что она и так уже три года не ездила в alma mater…

Я поспешно сдал все позиции, сказав, что она может ехать на вечер встречи даже в свой детский сад, тем паче — в мединститут. Но, вкусив легкой победы, супружница заявила, что хотя бы раз должна показать однокашникам вашего покорного слугу, иначе ее замужество в общественном мнении окончательно превратится в миф.

Тут я заорал, что хоть в выходные-то имею право выспаться!

Жена разрыдалась и ответила, что тогда вообще никуда не поедет.

Полуторагодовалый сын подошел и стукнул меня игрушечным молоточком.

В течение вечера и ночи я чувствовал себя последним человеком.

А наутро согласился ехать на вечер встречи выпускников мединститута.

 

5

…на который мы опоздали, потому что поезд в областной центр приходил через полчаса после начала самого вечера.

И сразу начались сюрпризы, потому что на входе в актовый зал я услышал до боли знакомый голос, вещающий в микрофон, а войдя в помещение, где нет-нет, да и давалась тайна Гиппократа, увидел собственной персоной внучку Малевича.

Она заканчивала свой спич, и все уже рыдали…

— … и тогда он, профессор, сказал: «Я пью не за красные дипломы, а за посредственных студентов, но отличных врачей».

— Браво, Авдотья Романовна! — выкрикнули в партере.

Тут, признаться, я поплыл, потому что Авдотья Романовна, она же Буря Смирнова, она же внучка черного квадрата, стала читать стихи:

 

«…Алло! Наконец-то! Да ну! Перестань!..»
Это душа, возвращенная к жизни
Нашатырем и портвейном,
Снова кричит: «Я люблю тебя!» —
Сквозь прокуренную гортань.

 

6

Тем вечером я был очень задумчив.

Однокашники моей жены поняли это по-своему, и я нарубился перцовки с двумя хирургами из города Рыбинска.

 

7

…И так же выпил лишнего через два года, на курсах повышения квалификации.

То есть не на самих, конечно, курсах, а на фурште в честь их завершения.

В конце фуршета со мной за столиком вместо учителей почему-то оказались строители.

Я читал им раннего Пастернака, а они не хотели отпускать меня в общежитие, где я остановился, и звали на праздник.

— У нас сегодня вечер встречи!

Надо ли говорить, кого я встретил там на торжественном. Слушая поздравительные речи мужчин, привыкших работать руками, я, честно сказать, заснул, а когда проснулся, то…

 

Прямая соединяет в любой своей форме,
Но также в любой своей форме может разъединять.
Это сказал Архимед, а может, какой-то алхимик, который…

 

Потом Галина Тимофеевна рассказала про какого-то местного авторитета, говорившего, что нельзя садиться жопой на свой хлеб. Слово «жопа» прозвучало в ее рассказе как «жопа» или даже как «ЖОПА».

 

8

Проснувшись наутро, я сходил в университет, взял корочку о прохождении курсов и уехал домой.

А через месяц взял отпуск, снял денег с книжки, сорвался с места и стал лихорадочно искать разгадку непереносимой тайны.

Сын ходил в детский сад и освоил компьютер. Жена считала меня психом и училась водить машину, так что моего отсутствия никто, собственно, и не заметил.

 

9

Тем временем я искал объявления о предстоящих вечерах встречи — и катил туда прямой наводкой.

Я искал ее в Архангельске и Томи, на Орловщине и в Казани, под Саратовом и в Мценске… Перед глазами мелькали актовые залы, торжественные речи и лица педагогов, врачей, инженеров, биологов, химиков, юристов…

Я настиг ее в Питере, на вечере встречи в библиотечном институте.

Вера Павловна читала нараспев прямо со своего места в зале:

 

А старина Джек покуривает у камина трубочку,
Радуясь уюту построенного дома.
Ему скучновато и в то же время тепло и как-то радостно.
Он говорит: «Ну и что?» и потягивает эль.

 

И призналась, что замужем за Фаулзом.

 

А я так и не решился к ней подойти.

И как проклятый понесся дальше по России.

 

10

 

Расстояние-финка бьет под ребра.
Душит телефонный провод.
Пальцы ломаются в диске.
Тяжелая старомодная трубка
Разбила ушные раковины.

 

Рычала Капитолина Львовна выпускникам Вологодской школы милиции.

А потом рассказывала о своем первом задержанном, воре, который все повторял: «Чем унижаться и просить, лучше свистнуть и молчать».

Тут во мне признали чужака и турнули из зала.

 

11

Ирина Викторовна ушла из-под носа, канула в Лету, чтобы воскреснуть в Ростовском техникуме связи. С криком:

 

— Браво! — говорит сломанный телефон. —
Ты еще держишься? Ты еще не понял, что все это
Шалости старого Джека? Молодец!
— Какой там Джек? — кричу в исступлении, —
Я просто ошибся номером
Или сошел с ума?!

 

Здесь она ничего не рассказывала. И вообще чувствовалось: устала. Здесь-то и состоялся наш единственный разговор.

Причем первой заговорила она.

Мы нос к носу столкнулись на стоянке такси.

Там была только одна машина, и водитель замешкался — кого везти? Тогда она просто взяла меня за руку, подвела к задней дверце, впихнула в салон и уселась рядом.

— Куда? — поинтересовался сидящий за рулем юнец.

— Кататься, — ответила…

— Анна Сергеевна — протянула она мне руку. — Хотя это не настоящее имя.

— А… — попытался вмешаться водитель.

— Let’s go, — ответила Анна Сергеевна. — Или вам по-немецки?

Мы около часа колесили по южной столице.

Вопросов больше не последовало.

Водитель что-то понял, а я просто не успел их задать.

 

12

— Я заметила вас уже на втором нашем, так сказать, совместном вечере.

За вами вообще было интересно наблюдать. Этакий меланхолик в маске циника. Внутренний мститель. Революцьонер в недрах кишечника. Даже сейчас не могу избавиться от соблазна просто послать вас к черту, ну да ладно. Есть во всем этом некий смысл.

Так вот.

Однажды я оставила все, что у меня было, и отправилась искать прошлое. Нет, конечно, не каких-то конкретных событий. Чувств! Этого никакая машина времени вернуть не в силах. Да не особенно и хочется в моем случае что-то там возвращать, менять. Все — стандарт. Ценно лишь одно — ощущение… Не молодости. Нет. А именно прошлого, в котором ты чувствуешь себя частью… Чего-то хорошего и большого. Это не строй какой-нибудь. Формация! Это есенинское: «Как чужая юность брызжет новью на мои поляны и луга». Вот. Те самые поляны и луга.

Сначала мне как-то хватало своих вечеров встречи. Я ведь тоже училась, училась и училась. Потом… Потом изменились мои однокашники. Они разучились становиться прежними. А я стала искать тех, кто еще не разучился. Пару раз получалось.

 

13

Она вышла у вокзала, и я еще несколько лет гонялся за нею, но — увы.

При нашем прощании тень какой-то болезненной обреченности пробежала по ее лицу, и я так и не понял, гложет ли ее тайный недуг или она просто устала искать.

 

14

Однажды на вечере встречи в кулинарном техникуме я не выдержал, поднялся на сцену и стал говорить первое, что пришло в голову:

 

Свифт перелистывает страницу поваренной книги.
Вдрызг разбивается упавший на пол проклятый телефон.
Катятся какие-то диски и шестеренки…
Вспыхнул, как сено, сказочный дом.
Срок оттрубила девица, которая в темном чулане томится,
Ее утащил в Зазеркалье какой-то хохочущий гном…

 

Яркий огонь поленьев — голубой огонь поленьев — красные головни —
синие угли — мерцание — темнота — зола,
В ней тепло и ничто. Замолчал камертон.

 

А пьяная от любви и счастья душа
Все кричала в сломанный телефон.

Витька выбирает родину

Поначалу Витька вел себя, как и подобает человеку столицы, да еще и большому человеку.

«Скользкий, как щука», — недобро подумал Колька, но тут Витька ухнул на стол две литровые бутылки водки, за что собравшиеся в однокомнатной, доставшей ему в наследство от родителя квартире трущобного дома на проспекте Октябрьском мужики-соседи простили хозяину все: и холодную колючесть, и насмешливость, и свойственное москвичам, вдруг оказавшимся в глубокой провинции, невольное высокомерие.

Налили, выпили не чокаясь. Помянули Витькиного батю, окропив огненной водой сиротливо висящий на вешалке костюм с прицепленной медалью «За отвагу», которую забыли положить в гроб. Выдержали паузу.

Выпили по второй.

Закурили.

И пошел неторопливый разговор.

Пошел, но не покатился. Походка у начавшегося разговора была хромающая, нервная и неровная, как будто он долго не мог понять, в какую именно сторону ему идти.

Витька давал каждому высказаться, а потом весомо придавливал собеседника тем аргументом, что, мол, да, он тоже слышал о таких удочках от генерала, который приезжал к ним в авиационный полк. А песню эту пел со сцены Дома офицеров, когда играл в ансамбле.

После первой бутылки разговор зашел о бабах. И тут Витька поведал мужикам, не все из которых вкусили прелести французской любви, воспоминания о любви тайской. После этого собутыльники сникли и замолкли, снедаемые чувством попусту растраченных лет, а Витька почувствовал себя в теме и начал солировать.

Так что после второй бутылки — пели.

Иногда Витька перекрывал струны и просил того или иного «хориста» заткнуться и не портить песню.

Тем временем Колька сбегал в ночной магазин через дорогу. Принес третий литровик и сдачу.

Витька вздохнул:

— Эх, пошли дурака за бутылкой, он и купит одну.

Колька насупился.

— Эй, ты чего, — насмешливо улыбнулся Витек. — В армии-то теперь обижалки не ломают?

 

Наутро он не пустил на порог похмелиться двух участников давешнего застолья, которые возомнили себя корешами летчика в отставке, но которых он таковыми не то что не считал, но и вовсе не запомнил.

А Кольку зашел и позвал сам.

— Загляни, малой.

Двадцатилетнему, только что отслужившему малому это, конечно, польстило.

На кухне у Витьки было прибрано. С утра он уже успел перебрать ягоды, за которыми ринулся в лес чуть не с поезда. В чистой пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Витька подхватил ее, с удовольствием затянулся дымом и лукаво уставился на Кольку:

— Поправимся? Не могу в одиночку…

— Это можно, — шмыгнул носом Витькин сосед…

 

— Не учи-те меня жиить, — дерзко выкрикнул ему Колька через десять часов, тщетно пытаясь попасть в дверной проем.

— Ах ты, блядь! Ах ты, блядь! — голосил Витька. — Да я тебе, маленькому, жопу лопухом вытирал!

Наутро они помирились.

 

Между Колькой и Витькой установились довольно странные отношения, которые в книгах называются настоящей мужской дружбой.

Колька присматривал за Витькиной квартирой.

Витька мог из Москвы позвонить Кольке в два часа ночи и сказать:

— Завтра приеду. Печки истопи, мудило.

— Иди в жопу! — орал сонный Колька и бросал трубку.

Однако к приезду Витьки печки всегда были истоплены.

— Не дуйся, чучело. У меня возраст критический! — разводил руками Витька при встрече.

— Залупопипиндронический, — бубнил Колька, но протянутую руку жал тепло и крепко.

 

Обычно приезд Витьки длился неделю и строился по следующей схеме.

Первый день. Привальная.

Второй день. Рыбалка, охота, грибы, ягоды — по ситуации.

Третий день. Кладбище. Поминки.

Четвертый день. Реставрационные работы в жилище, стены которого протыкались палкой.

Пятый день. Званый обед с избранными. Границы богемы определял сам Витька. Допускались, действительно, только vip-персоны вроде местного психолога, ресторанного певца, филолога и, естественно, Кольки.

Зачастую к середине званого обеда с ухой и говяжьими котлетами, скажем, еще до котлет, психологу говорилось, что прапорщик Нечипоренко с девятью классами образования лучше разбирался в людях; филолог не сдавал экзамен по правильным ударениям в словах, а певцу предлагалось не «тцыкать», т.е. не вставлять между словами китайско-японской морфемы «тцы», потому что она модальна и выражает, собственно, уровень певца, или проще сказать, ставит крест даже не на его дальнейшей карьере (которая умерла при рождении), но и на возможности тихого и не заметного для окружающих внутреннего роста. И Витька с Колькой оставались вдвоем.

Витька затапливал печь.

Они сидели, молча курили, глядели на огонь и время от времени опрокидывали по стопочке.

Потом Колька уходил к жене и ребенку.

А Витька шел в кабак.

Шестой день визита приносил с собою разное.

Седьмой день. Сборы. Отвальная. Отъезд.

 

А потом график начал шататься и сыпаться.

 

Первый раз это случилось, когда Витька приехал с молодой красивой женой и взрослым сыном.

Состоялась лишь привальная.

Жена Витьки была со всеми приветлива. Всех угощала. Сын разливал водку. Все трое смеялись с апломбом, не по-здешнему.

А в шесть утра серый какой-то Витька позвонил к Кольке и первый раз извинился.

— Братишка, поспать тебе не даю. Уезжаем мы.

Но тут закричал ребенок, заворчала жена, Витька скорее сунул Кольке ключи от квартиры, где деньги лежали, но обычно недолго, хлопнул по плечу и был таков.

 

Спустя месяц он нагрянул без предупреждения, взял ключи, заперся и не подавал признаков жизни двое суток.

Впрочем, по ночам в его однокомнатной квартире кто-то тихо плакал.

— Или ты открываешь, или я выношу на хер дверь, — предупредил Колька на третий день.

— Жена и сын не хотят сюда переезжать, — как-то глухо и отрешенно проговорил Витька по ту сторону замка.

— Считаю до трех, — пообещал Колька.

 

— И правильно. Че тут у нас делать-то? — воспитывал он старшего товарища через минуту. — Винище жрать? Туалет — обчий, один на весь этаж — и без удобств. Куда им?

— Ты не-по-ни-ма-ешь! — бил себя Витька кулаком в грудь. — Встаешь утром — вонь, смог. Выглянул в окно: металл, металл, метал. Пластик. И реклама скотская. И больше ни хрена. Раньше хоть небо у меня еще было. Где душа на месте. А теперь… Только халупа эта.

— Цивилизация, — уважительно пожал плечами Колька.

— Залупопипиндризация! — заорал Витька и полез в холодильник за ополовиненной бутылкой…

— Ты вот чего, — застенчиво попросил Колька на прощанье. — Сегодня больше не синячь. Мне утром надо парня куда-нибудь пристроить. До обеда. Садик на карантине. Воот. Посидишь?

В семь тридцать гладко выбритый, отглаженный и пахнущий дорогим одеколоном Витька звонил в Колькину дверь.

— Подъем! — возвестил он заспанному родителю и помахал рукой ребенку. — В плане экскурсия на аэродром, посещение детского парка, просмотр мультипликационных фильмов советского периода и полдник в кафе «Мороженое».

«Чего еще надо? — думал Витька, вышагивая с мальчуганом по городу. — Крыша есть. Стены есть. Кругом все растет, цветет и пахнет. Сорвал — понюхал и съел. В реке — рыба. В лесу — звери. Ручка вон маленькая в руке. Чего еще надо?»

 

— Хочешь я с твоей женой поговорю? — брякнул Колька после того, как через полгода Витька поставил на стол только одну стопку, а к себе придвинул кружку компота. — Или с сыном?

— Да ни при чем они тут, — махнул рукой исхудавший, осунувшийся Витька. — Дело во мне. Лучше сказать — дело мое. А они… Пусть живут как хотят. Я на них не в обиде.

В тот вечер беседа не заладилась, и Колька рано ушел спать.

Утром заглянул проведать соседа.

Друг напевал «Yesterday» и жарил яичницу.

— Надолго приехал-то?

— Насовсем, — как-то легко ответил Витька и подмигнул Кольке так, как умеют подмигивать только настоящие мужчины.

 

А через неделю приехала Витькина жена.

У Кольки за стенкой кричали.

Ночью там билась посуда.

Под утро плакали, на этот раз двое.

— Я продаю квартиру, — сообщил Витька тем же днем.

Колька пожал плечами и сделал жлобское непроницаемое лицо.

Передача ключей не сразу нашедшимся покупателям должна была состояться через год. Но Витька приехал раньше.

 

— Пользуюсь временным правом хозяина, — приветствовал он Кольку.

— Дядя Витя! — всплеснула руками Колькина Машка, а мальчик не узнал своего старинного приятеля и спрятался за маму.

Перед молодой семьей стоял абсолютно седой, сутулый старик, опиравшийся на стариковскую же палку.

 

— Такой народ классный в «белочке»! — рассказывал Витька Кольке через полчаса за чашкой свежего кофе, которым терпко и вкусно пахло на холостяцкой кухне. — Прокапали, прочистили, глюки сняли, о жизни поговорили…

— Закодировался? — брякнул Колька.

Витька погрозил ему пальцем и полез в холодильник.

— Сколько же такое стоит? — поинтересовался Колька, осторожно крутя в руках бутылку коньяка.

— Не дороже денег. Себе в стопку наливай, мне в кофе капни.

 

— Если завтра продолжишь, звоню жене, — сказал Колька через неделю, ставя в угол оставленную с вечера на прибранном и чистом столе початую бутылку самой дешевой и паленой водки.

Витька, охая, подымался с дивана.

— Дудки.

— Что дудки?

— Остаюсь. Выбираю родину.

Он взял из угла бутылку и дрожащей рукой налил себе в стакан утренние сто пятьдесят грамм.

Колька громыхнул дверью.

 

А через двое суток и вовсе вынес ее ударом ноги.

Пригодились еще не забытые за пятнадцать лет навыки службы в спецвойсках.

Но ни эти навыки, ни что другое уже не могли спасти Колькиного друга.

«Спасти», конечно, лишь в житейском смысле этого слова.

Когда его в кубометре свежей березы зарыли рядом с отцом на сельском кладбище, все поняли: Витька, действительно, выбрал родину.

 

Дежа вю

Пожилые супруги сидели рядом в небольшом кинотеатре на юге Франции.

Они пришли посмотреть фильм, который называли римейком другого фильма.

На старой киноленте, которая шла здесь сорок лет назад, во время сеанса супруги решили пожениться.

Сегодня он был одет в трогательный костюмчик. Трогательный не дешевизной, но фасоном. Добротный костюм, который носили хлыщи и хлюсты в семидесятые. Все это дополняла лихая шляпа.

Дама была одета не столь броско. Однако сентиментальность прорывалась сумочкой, истертой чуть более, чем подобает для сумочки, с которой выходят в свет. Да и темная вуалька была сумочке под стать. А плащик был как плащик. И туфельки очень даже милые.

— Как думаешь?.. — взволнованно шепнула она перед титрами в начале.

— Посмотрим, посмотрим, — успокаивающе ответил он и прикрыл своей рукой ее маленькую ручку в белой перчатке.

Главной в фильме была первая сцена.

Герой еще не появился. Камера выхватывает полумрак. Набережную. Юношу и девушку, прогуливающихся под ручку. Юноша осторожно смотрит на девушку. На ходу разворачивает спутницу к себе, целует. Говорит: «Я люблю тебя. Выходи за меня замуж». Все это занимает от силы тридцать секунд. В конце эпизода за спиной влюбленных пробегает черная кошка…

…Однажды некий человек, у которого было много денег, подобрал на улице сначала одно падшее создание, затем другое.

Первым был молодой человек, попавший на дно сравнительно недавно. Черты его внешности не утратили врожденной резкой красоты. Да и сами предпочтения молодого человека в вопросах пола были тоже в некотором роде экзотическими. Хотя всякая экзотика, как известно, приедается.

Этой же приедающейся экзотикой была одержима и вторая из подобранных. Безвозрастная, на первый взгляд, алкоголичка, которая, тем не менее, после того как ее отмыли и приодели, оказалась вполне даже сносной, хотя и со стертой внешностью брюнеткой с глазами изумрудного цвета.

Откормив их и подлечив от расстройства желудка, этот самый безымянный человек устроил обоих в наркологическую клинику. Из нее выбивали током любовь к Бахусу, из него выпаривали страсть к Морфею.

Так прошло еще три месяца.

И вот как-то раз, ворочаясь без сна в разных палатах, он и она вдруг задумались, среди прочего, а зачем какому-то человеку нужно было спасать их жизни, без которых, откровенно говоря, могла бы выстоять и цивилизация гораздо менее мощная, чем их великая держава.

Примерно в это же время их и познакомили.

Первым чувством, которое вызвал у нее он, была ненависть.

Первым чувством, которое вызвала она у него, была брезгливость.

Вторым чувством, одновременно вспыхнувшим в его и ее сердце, было подозрение: что-то здесь не так.

Третьим — ощущение, что они когда-то где-то виделись.

Безымянный человек, познакомивший их, присутствовал при встрече и кратко объяснил суть дела.

Они были ошарашены, однако известие о том, что за это им заплатят кругленькую сумму, сделало ошарашенность недолгой и привело ей на смену деловитость.

Он потребовал за необычную услугу сто тысяч.

Она, подумав, заломила сто пятьдесят. Тысяч.

Еще несколько месяцев ушло на работу с режиссером.

Режиссер был хороший и, может быть поэтому, мрачный, но с хорошим чувством юмора.

Ему нравилось работать с режиссером, потому что режиссер ему нравился.

Ей нравилось работать с режиссером, потому что режиссер к ней не приставал.

Наконец настало время съемок.

Неизвестный человек присутствовал на съемках от начала до конца. Но человек этот сразу заявил, что главное для него — премьера. Здесь он просто для того, чтобы контролировать процесс. Чтобы не было халтуры. Чтобы его не надули.

Еще месяц ушел на съемки.

Перед самым концом съемок она сильно простудилась, и работу пришлось отложить еще на месяц. Вдобавок никак не удавалось договориться об отключении фонарей. Каких? Да неважно.

Неизвестный впервые вышел из себя. Но гнев его быстро утих, ибо не имел под собой никаких оснований.

Что сталось с чудесным образом воскресшей парочкой после съемок, никто не знает.

…На премьеру неизвестный человек пришел со своей женой…

…Жена неизвестного человека была со странностями.

Она проводила круглые сутки в своей огромной дорогой квартире, которую муж подарил ей на пятидесятилетие. По четным дням она принимала слабые наркотики, по нечетным пила слабоалкогольные напитки. В выходные не злоупотребляла ни тем, ни другим, а «отдыхала», вызвав себе по телефону пару-тройку смазливых молоденьких мальчиков. Поговаривали также, что до встречи с неизвестным она была сильно верующей, а потом опустилась на дно. И даже не то чтобы сама опустилась, а была выдана родителями замуж в счет погашения долга. Муж оказался скотом, заставлявшим молодуху оказывать любезности друзьям. Вот она и стала закладывать за воротник, почему оказалась вышвырнутой на улицу.

Сам неизвестный был действительно неизвестным, однако некоторые его пристрастия были известны довольно хорошо. Он часто посещал реалити-шоу, где были женщины и животные, и пользовался каким-то таинственным правом присутствия на одной смертной казни в год, пока смертную казнь не отменили.

Тому, что в прошлом он был боксером, которого злые люди посадили в тюрьму — и пошло и поехало — наверное, не стоило верить. Также вызывало сильные сомнения утверждение, что после отсидки он перебил по одному всех своих обидчиков, но, будучи существом испорченным в казенном доме, не нашел ничего лучше, чем приторговывать зельем, за что вскоре получил второй срок.

Потом он вроде бы поднялся, стал крестным отцом одной весьма могучей кучки и успел пожить самым развеселым образом, пока не загремел в третий раз. Тут уж ему вкатили по полной, но он не выдал подельников и вышел на свободу состоятельным человеком. Завязал с криминалом и наркотиками. Женился. Ударился в политику. Был у руля. Остался не у дел…

…Пожилая дама повернулась к своему спутнику в полутьме зала.

— Что надо! — торжествующе шепнула она и показала мужу большой палец правой руки. Неожиданно неизвестный наклонился через подлокотник и поцеловал свою жену, а потом взял ее за руку и потянул за собой.

Еще через полминуты они вышли из зала.

— Вам не понравился фильм? — удивленно спросила билетерша, старушка.

Неизвестный человек и пожилая дама прошли мимо нее так, что бабушка осталась не вполне уверенной, видела ли она живых людей или впервые за свою долгую и скучную жизнь столкнулась с нечистой силой.

Тем временем пожилая пара растворилась в темноте переулков Прованса.