С.Н. Ефимова. Записная книжка писателя: стенограмма Жизни

Самый свободный жанр

С.Н. Ефимова. Записная книжка писателя: стенограмма Жизни. — М.: Совпадение, 2012.

 

Книга о книжках. Не о маленьких книгах, которые предназначаются читателям, а именно о записных книжках, которые заполняются не для других, но исключительно для себя. Это подсобное средство, самые разные заметки о том, что трудно или не нужно запоминать и, однако, нежелательно забыть.

Могут ли такие сугубо подручные записи иметь самостоятельное значение и интересовать тех, кому заведомо не предназначались? Если это не только личный справочник — алфавитный указатель телефонов или адресов, то, оказывается, могут. Солидные филологи не тратят время на детальное изучение столь невыигрышного материала. А Светлана Ефимова с энтузиазмом первой молодости подняла необычную тему, бросилась в море малодоступных и часто малопонятных источников, посвятив им почти четыреста печатных страниц. У необычной книги необычный автор. В том, что Светлана трижды стажировалась и отчасти преподавала в университетах США и Германии, ездила в Китай с делегацией МГУ, опубликовала больше трех десятков статей и немаленькую книгу, не было бы ничего удивительного, если бы она к тому времени хоть успела окончить университет. Не сделанное профессорами сделала студентка. Профессорам и всяким любознательным людям остается ее благодарить.

Далеко не все записные книжки даже классиков мировой литературы напечатаны, а если напечатаны, то обычно не целиком. «Когда записные книжки А.А. Блока публиковались в приложении к его собранию сочинений, из них были исключены черновики стихо-творений, деловые записи, заметки о лечении болезней и ежедневных визитах к матери…» Многие рукописи подобного рода и невоспроизводимы буквально. Записи могут вестись непоследовательно, между ними бывают большие разрывы во времени и по месту расположения, иные делаются прямо поверх более ранних (при отсутствии дат лишь это доказывает, что они поздние), а, скажем, Венедикт Ерофеев в разных случаях с нерасшифрованной до сих пор целью, но явно намеренно пользовался чернилами разных цветов. В записях много сокращений, смысловых пропусков, намеков, которые были понятны только владельцам книжек. Нередко они полностью или частично уничтожались либо предназначались к уничтожению во избежание превратного толкования теми, кто после смерти автора в них полезет. С. Ефимова признает, что абсолютно точное, полное понимание таких источников и невозможно. Но, похоже, разобралась в них достаточно неплохо.

Подобие предисловия знакомит нас с высказываниями по поводу записных книжек, принадлежащими С. Колриджу, Ф.Ф. Вигелю (этот даже не писатель, тем более крупный, а скорее мемуарист), П.А. Вяземскому, который первым начал свои книжки печатать, А.С. Пушкину (у него — не совсем «книжки»), Н.В. Гоголю, А.Н. Толстому, Марку Твену, Ф. Кафке, А.П. Платонову, М.М. Пришвину (хотя, конечно, его дневники — а это в общем другой жанр — гораздо больше знамениты), Альберу Камю, американскому писателю немецкого происхождения Райнхарду Леттау. Все еще юной исследовательнице было на кого опереться! Но ученые так и не договорились насчет определения этого самого свободного литературного или, точнее, окололитературного, часто «предлитературного» жанра (при весьма условном употреблении слова «жанр»). «В существующей научной литературе записные книжки относят к автобиографическому письму, чистым документальным жанрам, эго-тексту или даже малой прозе писателей». По мнению лингвиста Анны Зализняк, все, что пишет писатель, — часть его профессиональной деятельности, поэтому писательские записная книжка и дневник представляют собой потенциальный «предтекст», материал, из которого потом делается «текст». С. Ефимова приводит немало примеров развертывания предварительных кратких записей в художественных произведениях, но отмечает, что не все заготовки для них потом используются, какие-то так и остаются в записных книжках сами по себе.

Теория и предыстория книжек, начиная с древнейших табличек VII века до нашей эры и «комментариев» Плиния Старшего, а в Древней Руси — от некоторых берестяных грамот до целой приходо-расходной книги боярина Морозова (1668), представлены в первой части монографии. Формирование, казалось бы, столь непритязательного жанра как такового потребовало, однако, появления более или менее развитого личностного сознания. Русское слово «личность» стало употребляться в XVIII веке, когда индивидуальный характер сделался предметом изображения в литературе и распространилась портретная живопись. Тогда «круг слов “записки”, “записная / памятная книжка”, “поденные записи / записки” узаконил личностный дискурс (тексты, отражающие внутренний мир и частную жизнь автобиографического автора) в жизни социума, хотя этому дискурсу еще приходилось бороться за свои права. Значения этих слов в XVIII веке еще были поделены между деловой и частной сферами жизни». Под «записками» понимались как синхронные записи личных наблюдений, впечатлений, событий жизни, так и мемуары, лишь в XIX веке это слово становится устойчивым наименованием последних. «Опубликованные под названием “Отрывок записной книжки” и “Продолжение отрывка записной книжки” статьи Дашковой представляют собой скорое собрание изречений автора <…>», специально написанные публицистические тексты под «маской» книжек. Но не женщина-президент двух академий оказала решающее воздействие и на литературу, и на отношение к самому свободному жанру записывания. «“Гимном записной книжке” можно назвать “Письма русского путешественника” Н.М. Карамзина. В центре этой книги — частный человек, его внутренний мир, эстетические и интеллектуальные интересы. Примечательно, что дневник ни разу не упомянут автором, а в жизни личности ведущая роль отводится именно записной книжке». С XIX века творческая и деловая сферы жизни в записных книжках уже часто не различаются. «В тех записных книжках Чехова, которые задумывались как деловые, начинают появляться мысли и наброски к рассказам. А Ф.М. Достоевский сначала пытался организовать заметки, связанные с редакторской деятельностью, в отдельный дневник, но потом стал вести их в общей записной книжке».

Записная книжка также рассматривается как «письмо самому себе», хотя и оговорено, что в ней автокоммуникативность максимальная, а в письме — минимальная. По мнению 40% опрошенных С. Ефимовой респондентов четырех возрастных категорий, записная книжка — это собрание отдельных субъектов, содержащих разнородную информацию, 27% считают ее личным телефонным справочником, 16% — местом хранения «самой главной» информации, 14% — собранием записей, «чтобы не забыть», и лишь 3% — дневником, а 2% — собранием кратких заметок. Очевидно, впрочем, что книжки бывают самыми разными. В них возможны также тост, анекдот, рецепт, словарик и т. д. Типичные сокращения позволяют говорить о том, что с психологической точки зрения это одна из ступеней между внутренней и внешней речью. Среди глав, интересных преимущественно для лингвистов, выделяется глава про русских писателей как лексикографов, собиравших или придумывавших неизвестные слова и выражения. В числе этих писателей, например, В.М. Шукшин. «В рабочих записях Шукшина есть заметки, содержащие интересные фразеологизмы: «О лысеющем человеке говорят: — У него волос — на одну драку осталось. О темном человеке: — Это же двенадцать часов ночи». Писатель также пытался создавать неологизмы: “Можно бы так сказать: вымечтал у судьбы”». Смог и француз Камю заметить одну из особенностей русского языка. Его внимание «привлекла многозначность слова «воля»: «По-русски воля означает и “вышеизъявление”, и “свобода”». А американец Ф. Скотт Фитцджеральд указал на противоречие между писателем и человеком в одном лице своего соотечественника: «Эрнест Хемингуэй, так тщательно избегающий штампов в своих произведениях, просто-таки обожает их в обычной своей речи <…>». Кстати, Бунин, с его изощренной стилистикой и проникновенным лиризмом, в быту был большим матерщинником.

Одна глава несколько эпатирующе названа «Записная книжка как постмодернист-ский роман». Однако в тексте эпатаж снят. Отмечено, что записные книжки по литературной обработанности «будут занимать очень низкую позицию. Более высокая позиция принадлежит дневникам. <…> Но записная книжка может трансформироваться в литературное произведение и таким образом занять высшую позицию на шкале литературной обработанности». Уникальные по жанру произведения В.В. Розанова «Мимолетное» и «Опавшие листья» близки к записным книжкам. Юрий Олеша в книге «Ни дня без строчки» считал эпопею ненужной и невозможной, а размышление или воспоминание в двадцать или тридцать, максимум в сто строк — современным романом. Ефимова находит это суждение в какой-то степени пророческим. Для постмодернизма характерны господство случая и отсутствие очевидного замысла произведения, «соединение фрагментов разнородной информации при помощи системы отсылок». Записная книжка — конечно, не роман, но «прототекст» постмодернистской прозы, сохранившей многие формально-содержательные особенности этих заметок. Специальная глава посвящена их роли в творческом процессе разных писателей, в том числе реализующемся на местах самой книжки: так, О. Уайльд «часто выписывал цитаты с указанием источника, но при этом всегда (как будто бы осознанно!) с небольшим отклонением от оригинала. Эти изменения — еще один признак “пережитости” цитаты». В конце первой части монографии даже сказано о главном признаке национальной специфики записных книжек. Для русскоязычных «в целом характерны бессистемные записи». А для многих англоязычных писателей типичны более структурированные записи, которые используются как средство хранения полезной информации. Значит, и тут подтверждается древняя мудрость: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… Западный же человек и в самом свободном жанре о пользе не забудет.

Во второй части детально характеризуются записные книжки Чехова и сопоставленного с ним Теннесси Уильямса, «многоликого» Евгения Замятина и субъективнейшей из поэтов-женщин (глава «“Я” перед лицом Времени: Марина Цветаева»), претерпевшего большую эволюцию и весьма противоречивого Б. Брехта, наконец, пока малоизвестного (больше всех статей о нем написала сама Ефимова) поэта и эссеиста из яро-славской глубинки Константина Васильева (1955—2001).

Со страниц записных книжек последнего русского классика XIX века «встает образ живого человека. Человека, борющегося с неразрешимыми противоречиями, не доверяющего своим пяти чувствам и привязанного к ярким разноцветным образам, верящего во всеобъемлющую роль разума и страдающего от иррациональности человеческого счастья, видящего кошмарные сны и понимающего всю парадоксальность окружающей действительности, избегающего местоимения «я» и создающего категоричные максимы…» В чем он был последователен, так это в культе работы, дела. По воспоминаниям Бунина, в речи Чехова «проявилась особая важность для него понятий “работа”, “ум — глупость” (“премудрый”) и “талант — бездарность”. При этом положительно оцениваемая “работа” оказывается выше и ума, и таланта <…>». И записные книжки доказывают, что «по шкале ценностей» Чехова любовь уступает не только уму, но и делу». Отмечены и показательные частности, например: «По-настоящему красивы в записных книжках Чехова только зрительные образы». Сопоставление этих книжек с письмами приводит к психологическому выводу: «Писатель не любил напрямую говорить о себе, но при этом испытывал потребность в общении».

Американец Т. Уильямс подражал пьесам Чехова, по-своему переписал его «Чайку», даже в жизни, никогда не будучи серьезно болен, «старался соответствовать образу смертельно больного Чехова». Это отражено и в его объемистых записных книжках, но по своей сути и по форме это скорее дневники.

В главе о Е. Замятине можно многое узнать не только о нем как о писателе или как о русском человеке, вынужденно оказавшемся в эмиграции, в чуждой среде, но и о его времени. Например, со ссылкой на исследование Е.Я. Шмелевой и А.Д. Шмелева «Русский анекдот. Текст и речевой жанр» (2002) говорится, «что именно в 1920—1930-е гг. распространилось рассказывание анекдотов как «тип фамильярного и семейно-бытового общения». А не читавшие записных книжек Цветаевой могут найти цитату из них с абсолютно уверенным предсказанием самоубийства. Вообще же они доказывают, «что в самом сознании Цветаевой заключен ее особый способ существования, ее внутреннее время — противоположное календарному».

О Б. Брехте у нас представление упрощенное (наследие советских трактовок). Естественно, в Германии его знают лучше (в том числе ранние экспрессионистские произведения), он не утрачивает популярности. В нем могли соединяться противоположности. «В декабре 1928 в списке “лучших книг года”, составленном Брехтом, рядом стоят две книжные новинки: роман “Улисс” Джеймса Джойса и биография “Маркс. Жизнь и творчество”, написанная Отто Рюле». Из хранящихся в берлинском архиве многочисленных записных книжек Брехта С. Ефимова проработала шесть относящихся к разным периодам его жизни. Они заполнены словно не одним и тем же человеком. «В записных книжках 1919 и 1920 годов творческие наброски (поэтические, прозаические и драматические) составляют большинство записей, в то время как в записных книжках 1931—1932 и 1932 годов доминируют, напротив, размышления и публицистические заметки. А послед-ние записные книжки (1948—1950 и 1953 годов) представляют собой компромисс между двумя крайностями: одна часть записей имеет творческий характер (наброски к прозе и драмам), а другая состоит из размышлений и замечаний». С. Ефимова даже подсчитала количество некоторых характерных словоупотреблений.

В заключительной главе она стремится познакомить читателей с личностью и творчеством талантливого поэта и оригинального мыслителя К. Васильева. Поэтому в ней много стихотворных и прозаических цитат из произведений и записных книжек, также в основном найденных в архивах. Вот одна из цитат: «Верующий не способен “проиграть” ни при каких условиях. Атеист не способен «выиграть» ни при каких условиях. Если Бог и Вечная жизнь есть, то верующий за гробом — убедится в земной своей правоте, получит желанное и искомое. Если Бога нет, то верующий об этом не узнает. Если Бог есть — атеист «там» поймет, что вся его земная жизнь — псу под хвост… Если Бога нет — атеист о своей земной правоте не сможет узнать — он превратится в ничто, и подтверждения его земной правоте — не будет. Вот почему мне трудно так, запросто уверовать в Бога, — слишком уж это беспроигрышно, слишком это — в каком-то смысле — легко… Это даже выгодно, — вот что и страшно!». И вслед за еще одной, стихотворной, цитатой дается комментарий Ефимовой: «То, что Васильев провел почти всю жизнь у стен Борисоглеб-ского монастыря, оставаясь некрещеным человеком, — очень символично. Наверное, само творчество стало для него внутренним монастырем, служением, крестом, который он пронес через всю жизнь. Неслучайно крест — один из частых образов в его стихах <…>». Далее опять стихотворные цитаты.

В книге есть немногочисленные ошибки (И.С. Шмелеву дважды присвоены инициалы И.А., отец Чехова, мелкий торговец, произведен в купцы) и опечатки. Несолидно цитировать известнейшие и доступные издания по Интернету (он, бывает, врет). Но главное — Светлане Ефимовой удалось доказать, что записные книжки представляют собой интересный, очень информативный материал, достойный и изучения, и просто чтения.