Идеологией по филологии
П.А. Дружинин.
Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. —
М.: Новое литературное обозрение, 2012. ТТ. 1—2.
Самый
объем книги — 81 печатный лист большого формата при убористой печати, т.е. не
менее сотни авторских листов — способен повергнуть читателя в трепет. Тем более
перед нами не собрание сочинений, а монография на четко определенную и,
казалось бы, частную тему. Автор заявляет, что в центре его исследования —
разгром филологии в Ленинградском университете и в Институте литературы АН СССР
(ныне ИРЛИ РАН) в конце 1940-х годов. Если бы книга Петра Дружинина была только
об этом, она стала бы значительным вкладом в историю отечественной науки,
идеологии, внутренней политики и жизни общества. Однако ее содержание
значительно шире.
Собственно нарратив начинается с четвертой главы. О чем же
говорится ранее? Цель автора — показать не только ход событий, их непосредственные
причины и последствия, т.е. ответить на вопросы «что?» и «как?», но и выявить
глубинные причины случившегося. Почему филология? Неужели после войны партийным
идеологам было нечем больше заняться? Почему Ленинград? Почему именно эти люди?
Глава первая «Большая идеология» — компактный и информативный
аналитиче-ский очерк главных репрессивно-идеологических кампаний 1944—1949
годов в сфере гуманитарных наук и искусства, от обсуждения «Истории философии»
до разоблачения «антипатриотической группы театральных критиков». Новых,
впервые вводимых в научный оборот материалов здесь немного, зато читатель
получает необходимую информацию для понимания того, как и почему
разворачивались (и сворачивались) подобные кампании. Среди наблюдений и выводов
автора, которые имеют особое значение для дальнейшего исследования, отметим
включенность в эти кампании высшего руководства партии и государства, активное
участие «снизу» и зачастую случайный выбор жертв. На этом фоне разгром
ленинградской филологии не выглядит ни неожиданным, ни исключительным.
Важно и сделанное здесь уточнение сроков кампании по борьбе с
космополитизмом. Ее первым «выстрелом» Дружинин считает обнаруженное им письмо
В.В. Ермилова к А.А. Жданову (февраль 1948 года) в связи с противоборством А.А.
Фадеева и Л.И. Субоцкого, а не события осени того же
года. Конец кампании корректируется по дате, а не по событию. Автор
документально установил, что совещание главных редакторов газет в ЦК ВКП(б), на котором М.А. Суслов призвал к окончанию травли лиц
с еврейскими фамилиями, состоялось 10 марта 1949 года, а не в конце этого
месяца, как считалось ранее.
Глава вторая «Формирование нового “класса” и “ленинградская
ситуация”», основанная на массиве архивных и печатных, но малодоступных
источников (в первую очередь ведомственных нормативных документов), относится к
числу наиболее ценных в книге, поскольку автор, не стесняясь обильным
цитированием, наглядно, с цифрами в руках, показал, как улучшилось материальное
и социальное положение научных работников в первые послевоенные месяцы и годы. Это один из ключей если не ко всем, то ко многим
«кампаниям», точнее, к «инициативе снизу». Профессии преподавателя и сотрудника
академического института стали материально и социально привлекательными, а
академики и члены-корреспонденты воспринимались как «небожители».
Неудивительно, что это привело в науку большое количество карьеристов, включая
армейских политработников, которые по окончании войны остались без дела. Именно
они сыграли заметную роль в разгроме ленинградской филологии — и не только ее.
Теперь понятно почему.
Глава третья «Идеологическое «оздоровление» филологии»
продолжает первую, показывая ситуацию на «филологическом фронте» в общеидеологическом контексте. Здесь, как и везде, шла борьба с
«низкопоклонством перед Западом», «космополитизмом», «формализмом» и
«реакционными идеями» (в данном случае «достоевщиной»). Как и в
остальных главах, здесь задействован обширный материал из периодики: автор
просмотрел полные комплекты за 1945—1949 годы более десяти центральных и ленинградских
газет, более двадцати журналов и ряда ведомственных изданий. Чтение обширных
цитат из них способно ввергнуть в депрессию даже тренированного
читателя-специалиста, но Дружинина не упрекнуть в немотивированности
или голословности. В частности, он впервые показал роль личного фактора в
развертывании кампании и случайность многих деталей, вроде избрания Фадеевым —
с подачи его приятеля В.Я. Кирпотина — давно умершего
академика А.Н. Веселовского «мальчиком для битья». Невольно вспоминается
«кампания критики Конфуция и Линь Бяо»…
Завершающая первый том глава четвертая «1947: дискуссии
заканчиваются» начинает вводить в научный оборот главную архивную находку
монографии — стенограммы заседаний партийных органов и ученых советов филфака
ЛГУ и Института литературы. Возможно, десятки и сотни страниц унылого,
изобилующего повторами погромного словоблудия на партийном «волапюке» одолеют
немногие, но автор отказался от разделения на собственно исследование и
документальное приложение, инкорпорировав документы в основной текст и сделав
установку на их максимально полную публикацию.
Открывающая второй том глава пятая «1948 год: критика
уступает место политическим обвинениям» на обширном документальном материале
показывает механизм практического проведения кампании. Первым этапом было
заседание партбюро, на котором, исходя из полученных «сверху» указаний, ставилась общая задача и назначались докладчики на партийное
собрание. На собрании — как правило, закрытом, т.е. недоступном большинству
будущих жертв, — обкатывались основные тезисы будущего погрома и намечались
конкретные жерты, причем именно на данном этапе
проявлялась «инициатива снизу». По ретивой ортодоксальности и «жажде крови»
рядовые коммунисты нередко превосходили выборное руководство, которому
приходилось лавировать между разными «рифами» и учитывать различные факторы и
силы. Наконец, на ученом совете, заседания которого могли быть как закрытыми,
так и открытыми, докладчики от парторганизации громили «врагов», однако делали
это не столько как коммунисты, сколько в качестве «коллег». «Погромщики по зову
души», как называет их автор, выступали и здесь.
Глава шестая «1949 год: погром» содержит кульминацию и
развязку позорной кампании, жертвами которой стали четверо выдающихся ученых:
Марк Азадовский, Григорий Гуковский, Виктор Жирмунский и Борис Эйхенбаум. Автор не только исчерпыва-юще
документирует погром, но и всесторонне анализирует его, включая «еврейский» и
«ленинградский» факторы: ректор ЛГУ А.А. Вознесенский — родной брат Н.А.
Вознесенского, одного из главных фигурантов «ленинградского дела» того же года.
Приводимые Дружининым тексты говорят сами за себя. Задним числом напрашивается
крамольная мысль: жертв только четыре. А могло быть намного больше…
Заключительная глава седьмая «Действующие лица и исполнители»
дополняет рассказанное выше последующими биографиями «героев» и «жертв»,
служебными, научными и человеческими. Красноречивой иллюстрацией к ней являются
вклейки с портретами тех и других: «Посмотри на эти лица — сразу пыл сойдет с
лица». Больше добавить нечего.
Итак, перед нами новаторское по замыслу и фундаментельное
по исполнению историческое исследование, которому найдется немного аналогов в
отечественной науке. Затронутые в нем проблемы — прежде всего отношение власти
к науке, влияние идеологии на науку, нравы профессионального сообщества — имеют
отнюдь не только академический интерес, но как раз в наши дни выглядят пугающе
актуально. По содержанию и по своим достоинствам книга П.А. Дружинина
заслуживает как можно более широкой читательской аудитории, но не помешают ли
этому ее объем и избранная автором форма подачи материала, часть которого
интересна только «узким» специалистам? Автор сделал выбор, и я не берусь
оспаривать его. Однако менее объемная и рассчитанная на более широкую
читательскую аудиторию монография на ту же тему — разумеется, того же автора —
представляется очень желательной.
Несколько частных замечаний. Говоря об
одной из самых колоритных «погромщиц снизу» доценте
Е.Б. Демешкан (Т. 1. С.
328—331), следовало бы упомянуть новаторскую работу Г.А. Бордюгова
«”Сталинская интеллигенция”. О некоторых смыслах и
способах ее социального поведения» (Новый мир истории России. М., 2001; Бордюгов Г.А. Чрезвычайный век российской истории: четыре
фрагмента. М., 2004), который едва ли не первым привлек
внимание к этой одиозной, но характерной фигуре. Едва ли уместно
отмахиваться от Льва Гумилевского — неплохого беллетриста
и выдающегося популяризатора науки — фразой «как писатель он не был даровит»
(Т. 1. С. 68) и ссылкой на довоенную «Литературную
энциклопедию» — не самый объективный источник. Упоминая
переведенные в СССР «труды» британских лысенковцев
Джеймса Файфа и Алана Мортона
(Т. 1. С. 167), следует отметить, что их выпустило
коммунистическое издательство «Lawrence & Wishart», так что они не свидетельствуют даже об
относительном признании учения «народного академика».
Пишущего эти
строки особенно поразил один приведенный в книге факт. Седьмого августа 1946
года, в день 25-летия со смерти Александра Блока, в Ленинграде проходило
торжественное собрание в его честь. В большой серии «Библиотеки поэта» только
что появилось двухтомное «Полное собрание стихотворений» Блока. Готовился
персональный том в «Литературном наследстве». В «Гослитиздате»
продолжались тянувшиеся с довоенных времен разговоры о собрании сочинений
Валерия Брюсова. Казалось, русский символизм не то что реабилитируют, но… Но
уже «пятница 9 августа 1946 г. оказалась траурным днем для советской культуры:
в этот день <…> состоялось расширенное заседание Оргбюро ЦК ВКП(б). Именно на этом заседании рассматривались вопросы
литературных журналов, кинофильмов и театров, вылившиеся впоследствии в три
знаменитых постановления ЦК ВКП(б) по так называемым
идеологическим вопросам. Этот печальный триумвират оказал
огромное влияние на все дальнейшее развитие советской культуры» (Т. 1. С. 75). Как верно сказал Марк Тарловский:
Так и земные
племена
Не чуют пушечных раскатов,
Когда в портфелях дипломатов
Уже объявлена война.
