Предвестие истины
Наталья Ванханен. Ангел дураков. Стихи. — СПб.: Алетейя,
2012.
Предыдущая
книга стихотворений Натальи Ванханен вышла
четырнадцать лет тому назад. Правда, за это время появлялись ее переводы и
стихи в периодике. Переводы для нее плодоносная нива, не в смысле заработка, а
в смысле культурного слоя, из которого выросли ее Лопе
де Вега, Кальдерон, Гарсиа Лорка, Габриэла Мистраль и
другие не менее значимые в мировой литературе поэты. Если переводчик не
механический труженик, то, вживаясь в оригинал, невольно учится у него. У Ванханен — первоклассная профессиональная школа. А школа
жизни — наша российская, со всеми ее заворотами и тупиками.
Преобладающее свойство ее поэтики — изобразительность.
Рукодельная «штучная работа», как она говорит о своем ремесле. «Сова проплывает,
и страшен / могучий ее баттерфляй», или «Смолкли отзвуки литавр, / и куда ни
кинь / как гигантский динозавр, / вымерла латынь». Блики сюрреального
видения совместимы с традиционным реализмом: «Одна, костяк, сутуля, /
бредет за горизонт. / Пальто из пье-де-пуля, / в руке
огромный зонт».
Участь поэта, отвечающего за свои слова, нелегка. «Тяжкий
труд, непосильная ноша / быть на уровне собственных слов». Автопортрет — без
претензий и лукавства. Трезвость придает силы и защищает изнутри. Здесь есть
чему поучиться: сочувствию и участию, стремлению сблизить слово и поступок.
Сочувствию братьям нашим меньшим ( в книге много
стихотворений, им посвященных), безмолвной живой природе, которая изнасилована
техническим прогрессом. Сочувствие, но и попытка спасения. Взять на руки
четвероногое бездомное существо, пригреть, приютить. Если есть силы и
возможности. Или хотя бы накормить… Настоящее сочувствие всегда находит
возможности. Человек со щенком на руках — символ чадолюбия, «основа, сердцевина
бытия, / надежда мира и любовь моя». Звучит, может быть, декларативно, но это
есть символ, как Голубь мира у Пикассо.
С четвероногими бывает проще, чем с людьми, с которыми
связывает сложная сеть взаимоотношений. Порой можно запутаться в порыве
осчастливить ближнего. И тогда наступает охлаждение и
опасная самооценка: «Вроде многим помогала — / никому не помогла». К кому
претензии: к себе или к тем, кому вроде помогала? Вроде или на самом
деле? Не случайная оговорка. Ведь помогать — это жертвовать собой без остатка,
когда правая рука не знает, что делает левая. Рефлексия на этом пути
разрушительна для обеих сторон. Дальше — больше. Близость ослабевает, и
наступает инерция, подмена близости. Нужда друг в друге, когда-то яркая и
горячая, становится безликой вежливостью. «Теперь: «Привет», «Спасибо», «Ты
права». / Все отстоялось, все перемололось. / Я говорю приятные слова / и слышу
свой противный лживый голос». И наконец — полный разрыв: «Некому «Здравствуй»
сказать». Банальная динамика, банальная развязка. Зачем все это вытаскивать на
свет Божий? А затем, что в единичном случае все это актуально и
значительно. Стихи — не нравоучение, а попытка разобраться в себе. Глубинный,
честный самоанализ.
Но «В мире переполнено-пустом» мало что меняется. Духовный
вакуум втягивает в дурную бесконечность. «Те же неприглядные картины, / те же
реки крови и тоски, / те же гвельфы, те же гибеллины — / олигархи и силовики».
Воюющие стороны всегда похожи, какую бы правду они ни отстаивали с оружием в
руках. Война касается каждого. Начало ее заложено в нашей сердечной черствости
и глухоте. Она неистребима, потому что мы не слышим сокровенного голоса: «Дай
старику недоданный кусок, погладь собаку и не бей ребенка». То есть с мировой
войной можно бороться на собственном уровне, на своем фронте.
Прошедшее не выкинуть из настоящего. О прошедшем все острее и
острее свидетельствует процесс увядания телесного состава жизни. Скорбная нота
слышна во многих стихотворениях. И чего стесняться, когда «Зимние сумерки» —
это реальность, которой нужно посмотреть в глаза. Правда, можно увидеть такое,
чему подивился бы и Сальвадор Дали: «Страшна из могучего тела / растущая жадно
трава». Но видятся и майские соцветия, и нерасцветшие бутоны, и тонконогая
юность, летящая за окном трамвая: «Как он бежит в отдаленье и возле / маленький коник, олень». Мелодика и образ в этих
стихах напоминают кедринское: «Профиль юности
бессмертной промелькнул в окне трамвая». Трогательно, что они соприкоснулись в
похожей ситуации. И, наверное, неслучайно. Драматизм кедринского
мирочувствия родствен лирике Ванханен.
Аукнулся оклик безвременно ушедшего поэта.
Ее волнуют вечные вопросы в преломлении земных сроков. В
«Записках сумасшедшего» обмолвилась скороговоркой: «А жизнь — она прошла, ну, в
общем, пролетела». Хотя, кто знает?.. Может быть, земная жизнь «В небесные
круги / короткое введенье»? Или все-таки «зияет в глубине эпохи / вечности
голодное жерло»? Вопрос, на который она не имеет ясного ответа. Теряется в
догадках. Но не хочет суесловить. Не смеет. Неприлично выступать на котурнах непроясненной веры. Потому что «дойдя до земного предела»,
честно признается: «А далее я не глядела». Далее чувство, имманентное
человеческой природе, как бы пресекается. И переходит в другое: в надежду
обрести свое имя в будущих поколениях. Имя не исчезнет абсолютно, не
аннигилируется во времени. Но это совсем не то, о чем говорил ее знаменитый
предшественник, — «воплотиться в пароходы, в книги и в другие добрые дела».
Здесь теплится скрытое упование…
Человек живет
недолго.
Упадает, как иголка,
в стог столетий и минут.
Но надеется: — Найдут!
Два слова о названии книги — «Ангел дураков».
Первые ассоциации: песня Окуджавы, монолог Смоктуновского в «Девяти днях одного
года». Дураки как элемент больного общества. Но Ванханен реабилитирует тех, кто таковыми себя считает, кто
не знает имени своего спасителя, своего ангела. «Говорят, его никто не видел.
Что с нас взять — вестимо, дураки». «А потом сквозь
сумерки и вьюгу / добрый ангел, улетая ввысь, / бросит нас в объятия друг к
другу, / чтобы мы здесь не перевелись». Название, которое можно понять,
прочитав не только одноименное стихотворение.
