«Возьми мою любовь как посох…»
Елена Макарова.
Фридл: Роман. — М.: Новое литературное обозрение,
2012.
Елена
Макарова известна по серии публикаций о терезинском
гетто (см., например, «Знамя» № 3 за 2004 год), организованном фашистским
руководством в качестве потемкинской деревни — вот-де как прекрасно живут в
рейхе евреи.
Фридл — имя главной
героини книги. Нарочно пишу «книги», поскольку слово «роман»
не отражает главного — история художницы Фридл Дикер-Брандейс воссоздана на шести сотнях страниц с
предельной документальной точностью, длинными выдержками из реальных писем,
цитатами воспоминаний, фотографиями и репродукциями картин, на основе
многолетнего изучения ее биографии и многочисленных встреч с теми, кто пережил
Холокост и был с ней знаком.
Дикер-Брандейс
родилась в 1898 году в Вене, пережила все трагедии и увлечения эпохи (включая
революционный идеализм, художественные поиски начала века, восточные практики,
новую вещественность, коммунистические мечты, свободную любовь к мужчинам и
женщинам), прошла терезинское гетто и погибла в
октябре 1944 года в Освенциме. Яркая личность, неяркая судьба. Память о Фридл, ее редком таланте, кипучей энергии сохранили все
знавшие ее, но в истории искусств ее имя попало куда-то на за-дворки. Коллеги,
учителя и друзья, среди которых Пауль Клее, Арнольд
Шенберг, Иоганнес Иттен,
отзывались о ее творчестве с неизменной похвалой, проча большое будущее, но
этого будущего не случилось — приход к власти нацистов, участие в политической
борьбе, тюрьма, побег из Вены, смена имени и фамилии прервали суливший многое
взлет. Разрыв с кругом творцов-экспериментаторов: художников, дизайнеров,
музыкантов, поэтов вырвал Фридл из привычной
питательной среды, дававшей таланту импульс и направление, подпитывавшей идеями.
Вскоре исчезла и сама эта среда, будучи объявленной рассадником дегенеративного
искусства…
Это — внешняя канва, за которой Елена Макарова пытается найти
живого человека и понять его. Сложнейшими кинематографическими приемами автор
приближается к своей героине, рассказывая в предисловии о многолетних поисках
ее следов, передавая впечатления свои, других людей, давая слово сквозь
десятилетия самой Фридл. Елена Макарова описывает
свои встречи со стариками, неповторимыми, многих из которых к окончанию работы
уже не было в живых, про каждого и каждую из которых можно было написать по
отдельной книге. Эта атмосфера расследования, поиска живого свидетельства
ничуть не менее ценна, чем текст самого романа, — ведь интересно часто не
столько прошлое, сколько его отражение в настоящем, протянутые сквозь время
нити, ощущение причастности к истории.
…После Вены были мытарства в Чехии, довольно быстро
разделившей судьбу пережившей аншлюс Австрии. Ощущение, что вокруг стягивается
кольцо, побег из которого сперва кажется таким
реальным. Но Фридл не бежит и остается — и это один
из самых драматичных сюжетов книги — читатель ведь уже прекрасно знает, чем
обернется ее нерешительность. Почему она не уедет, ведь столько друзей уже там,
где нет страха, — в Англии, Палестине?.. Они уговаривают ее, но она остается.
«Убегая, вы уносите свой страх с собой», — повторяет Фридл слова Декарта. А легко ли расстаться со страхом,
оставшись? Кругом запреты: на сборища, обучение евреев в школе, потом на собак
и посещение библиотек, потом евреев увольняют с работы, затем выселяют в дома попроще, а потом и вовсе на чердаки, отбирают для германской
армии теплые вещи. Все хуже с деньгами и продуктами. Ходят слухи о депортации.
Что происходит там, куда депортируют, — неизвестно, оттуда доходят лишь
почтовые сообщения в тридцать слов — больше писать запрещено.
Яркая, неуемная,
талантливая Фридл, покорившая немало мужских сердец,
вдруг выходит замуж в Чехии за двоюродного брата Павла — простого бухгалтера,
не умеющего рисовать и рассуждать об искусстве. Почему он? Словно это
замужество — попытка обрести якорь в сметаемом ураганом истории мире. Если бы
не он, его забота, любовь, тепло, она вряд ли бы выжила в этом
разворачивающемся акт за актом театре абсурда и ужаса. И если бы не он, у нее
был бы шанс остаться в живых и не сгинуть в Освенциме.
Другой якорь — картины, книги и письма. «Страх возникает там,
где теряется ощущение правильного направления», — пишет Фридл.
Она пытается нащупать это правильное направление в жизни, меняется ее манера,
картины становятся одновременно и более традиционными, и более бесхитростными,
и более глубокими. Приведенные в книге пространные письма Хильде
Котны могли бы составить учебник по истории искусств, а заодно философии и
психологии творчества. Абсурд жизни сгущается, обнажая подлинное:
подлинные законы искусства, подлинные чувства. Парадоксально, письма рубежа
30—40-х посвящены книгам, картинам, творчеству в гораздо большей степени, чем
пейзажу фашистской Европы и собственной жизни. Впрочем, цензура и не дала бы
возможности писать их иначе. На всякий случай друзья скрыты за кличками, все
самое важное — обиняками. «…Я довольна, что ничего не совершила», — это про
попытки самоубийства.
Терезин — это
отдельная страница истории, следующий акт, заорганизованный хаос, полная нереальность
происходящего, театр абсурда с тысячами актеров. Все выворачивается наизнанку,
получая иной смысл: из художников и музыкантов формируются строительные
бригады, семьям не разрешается жить вместе, детям не позволено навещать больных
родителей, на фоне постоянного недоедания, перенаселенности и несвободы
рождаются театры и организуются музыкальные вечера, тут есть библиотеки,
которыми можно пользоваться! Но здесь уже не скроешься в своем маленьком мирке
книг и картин — просто нет для этого места: строгий режим, обязательная работа.
Фридл учит рисованию детдомовских детей, организует детские спектакли и проектирует мебель (вот где
пригодились идеи конвертируемого пространства, выросшие из Баухауса!).
Уроки рисования Фридл — это гораздо
больше, чем простая передача навыков владения карандашом или красками. Цель —
намного серьезнее (как и у многих начинаний терезинских
педагогов) — сохранить в детях человеческое. Сохранить
их душевное здоровье для послевоенной жизни, воскресить память о нормальной
жизни, в которой нет бараков, недоедания, постоянной охраны и надсмотрщиков,
насилия и транспортов, вместе с которыми исчезают друзья и родные. Рисование
становится реабилитирующей практикой, на листе бумаги можно все, что запрещено
в жизни.
В Терезине Дикер-Брандейс
— одна из многих: она талантлива, ярка и одновременно незаметна в массе тех
талантливых и ярких, и бесталанных и серых, кому выпало вести абсурдное
существование в показном гетто и исчезнуть в газовых камерах.
Исход ожидаем и неожидан: в
сентябре 1944-го Павел получает повестку на депортацию в Польшу. Фридл хочет быть с ним и записывается добровольцем на
следующий транспорт. Дальше — ничего. Повествование на этом обрывается. Да и
можно ли человеческим языком описать, если бы сведения были, что происходило
дальше — по месту назначения транспорта?
Известно лишь послесловие. Павел, ради которого Фридл едет в Освенцим, остается жив. Она — нет. Он женится
после войны на вдове композитора, прошедшей Терезин.
У них будут дети.
Знала ли Фридл, что ее запись на
транспорт равнозначна самоубийству? И когда! Всем уже ясно, по доходящим
слухам, — война скоро закончится! Фридл жертвует
собой даже не ради Павла — он проходит селекцию в лагере благодаря обретенной
профессии плотника и работоспособности, — а ради никому не известного человека,
которого просто вычеркивают из списков на уничтожение, как лишнего, уже не
вмещающегося в эшелон и в газовую камеру. По нечеловеческой иронии, это был
последний транспорт из Терезина в Освенцим. Но она
смогла на него попасть. Если бы она осталась — она бы осталась жива.
Почему Елена Макарова пишет именно про Дикер-Брандейс?
Ведь самобытных мастеров со сходными судьбами в Терезине
была не одна сотня, такой плотности талантов (особенно с учетом трехъярусных
нар) могла бы позавидовать любая культурная столица мира.
Ответ — в личности Фридл, том
доходящем сквозь чужие рассказы магнетизме, постоянной неудовлетворенности
результатом и бесконечном поиске, но главное — в той ощущаемой автором на
мистическом уровне похожести на свою героиню, подтверждением которой —
совпадения и встречи.
Автор обращается к своей героине на интимное «ты», обретшее
почти сакральное значение в череде глубинных связей и отголосков: философия
диалога, религиозный экзистенциализм, наконец, «Ты», с которым обращаются к
Богу.
Может быть, ответ и в той удивительной способности, несмотря
на собственную, личную трагедию, поддерживать других, пустить свой большой
талант на помощь другим. Быть опорой другим несмотря ни на что. Перед отправкой
Фридл собирает в несколько чемоданов пять тысяч
детских рисунков и передает их в надежные руки. О своих картинах она не
побеспокоилась. Сейчас эти рисунки — неумелые и зрелые — наглядная летопись
жизни Терезина, энциклопедия детских переживаний,
страхов и надежд. Большая часть их авторов осталась детьми навсегда, разделив
участь своего учителя.
Становится ли Фридл символом? Лишь
отчасти. Она считает себя несостоявшейся. И в этом она символична. Как
несостоявшимися оказались дети из терезинских детских
домов и многие еще, чья жизнь была сломана или прервана.
Роман написан от первого лица, от лица погибшей, но словно
ищущей возмездия и понимания собственной жизни Фридл,
пребывающей где-то тут среди живых — образ пронзительный и… современный. Как ни
удивительно, Елена Макарова видит слишком много общего между временем Фридл и своим, нашим теперешним временем. Она пишет книгу в
Иерусалиме под звуки выстрелов арабо-израильской войны, в которой, как и тогда,
семьдесят лет назад, гибнут в основном не солдаты, а мирное население. Она
видит слишком много обезличивающей прагматики в современном западном обществе,
грозящей новым видом тоталитаризма. Она видит общее в том, как отправляли в
лагеря смерти (придет или не придет повестка на транспорт?), и в том, как
террористические акты и обстрелы вырывают людей из жизни теперь. Она читает
ответы на свои жизненные и творческие искания в письмах Фридл,
написанных в годы фашистской оккупации Чехии, находит в них поддержку и опору в
минуты неверия, когда опускаются руки.
Неупокоенный дух Фридл продолжает свой путь среди живых, словно говоря обращающимся к ней: «Возьми мою любовь как посох…».
