Бывальщина

Публикации, мемуары, воспоминания в журналах 2013 года

 

 

Марк Харитонов. Степень свободы. Разговоры с Вениамином Кавериным (Звезда, № 4).

Расшифровки стенографических записей бесед Марка Харитонова с В.А. Кавериным 1971 года, высказывания Вениамина Александровича о Гоголе и Тынянове, Федине и Катаеве, Солженицыне и неизбежном Евтушенко. Вот о Леонове: «Я упомянул “Вора”. — Каждая фраза у него прихорашивается перед зеркалом и подкрашивает губки. Ему нечего сказать. И это стремление подражать Достоев-скому, на что у него нет никаких оснований. Нет, это шелуха». Записи доброжелательны, но не пиетичны сверх меры, например, Харитонов прохладно отзывается о «Скандалисте». Вениамин Александрович и сам немало написал о писатель-ском труде, но эти несколько страничек просто необходимы, мне по крайней мере.

 

Вадим Ковский. Литературный быт в позднесоветских декорациях. Взгляд из-за кулис (Звезда, № 3—4).

«Вместе с тем в развитии самой литературы два десятилетия, предшествовавшие перестройке, вряд ли правомерно называть застойными. Подтверждался давно сформулированный классиками марксизма, ныне в России немодными, закон несоответствия социального и художественного прогресса. Ведь “деревенская проза”, самая сильная ветвь литературного процесса (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин, Ф. Абрамов), фактически сошла на нет только к 1980-м годам. Гораздо раньше завершила свое существование “молодая проза”, но зато основоположник ее и самый яркий представитель В. Аксенов писал все больше. Совершенно изменила свое лицо при сравнении с 1950-ми — новой правдой о “проклятых и убитых” — «военная» литература. Стали возвращаться из “спецхранов” “репрессированные” книги. Встретились наконец с читателями вне самиздата и А. Солженицын, и В. Гроссман, и В. Шаламов. Ю. Трифонов, А. Битов, Ю. Казаков, А. Вампилов, многие другие — это все именослов застойного времени. Русскую поэзию украшали имена Б. Слуцкого, Д. Самойлова, Л. Мартынова, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной. В те же годы разрасталась мировая известность И. Бродского, а Б. Окуджава помимо песенного творчества выступал с блестящими историческими стилизациями. Распада советской империи не мог предвидеть никто; национальные литературы через переводы на русский становились общим художественным достоянием, и всесоюзную известность завоевывали имена белоруса В. Быкова, казаха О. Сулейменова, киргиза Ч. Айтматова, армянина Г. Матевосяна, грузина О. Чиладзе, литовца Ю. Марцинкявичюса — всех не перечислить». И т.п.

Что ж, всех не всех, но очень многих В. Ковский все же перечислил. (Кстати, я и не знал, что Ю. Казаков и А. Вампилов пришли к читателю именно в самиздате, как, впрочем, и Ю. Трифонов). Случаются, конечно, колоритные эпизоды, вроде того, как Евтушенко, про гардероб которого не раз сообщает читателям автор, на обширной пьянке в Алма-Ате, в которые обычно превращались помпезные Дни литературы, советует «большому поэту малого народа»: «Юран! Блюй влево!»

Но тут я вынужден остановиться и сделать извинительный реверанс в сторону автора и вопросительный в сторону редакции, ибо прочитать по ее воле смог лишь первую часть текста в 3-м номере — вторая же в 4-м для читателей ЖЗ закрыта. А ведь, быть может, вторая часть и содержит…

Подобное, но уже в обратной последовательности «Звезда» проделала и с воспоминаниями польского генерала Андерса, которые закрыты в 1-м, 2-м и 3-м номерах, но неожиданно доступны в 4-м, в 5-м.

Процитирую поразившую меня еще одну публикацию в том же журнале.

 

Адриан Топоров. Неопубликованная глава из книги «Крестьяне о писателях» (Звезда, № 4).

1—7 июля 1927 года алтайские коммунары с подачи учителя обсуждают сборник рассказов Михаила Зощенко «Уважаемые граждане»:

«БЛИНОВ Е.С. Против нашего Остроухова не годится (Остроухов — крестьянин-балагур, весельчак из села Верх-Жилинского. — А.Т.). Смешно не на писание, а на то, что писатель ерунду мелет, собирает кого зря. И как ему охота была сгребать разную дрянь! Уж шибко легки его рассказики! Ни голове ничего, ни крошки умственного они не дают. Кое-где растянешь губы для смеху, но это так, нарочно, от нечего делать улыбнешься, а черт знает чему. Чудно как-то образуется: всхохотнешь над одним — и сейчас же забудешь. На другой рассказик перелезешь, а первый уж пухом из головы поднялся, вынырнул. И не помнишь его. <…>

БЛИНОВ И.Е. В смехе Зощенко, по-моему, нет ничего смешного. Пустое все. Не коренное. Когда настоящее смешное читают, тогда смеешься и сам себя не чуешь. А тут смех по уму идет. Не прет он из нутра сам. Вот наш мельник Иван Петрович скажет слово, и будто от простоты он его скажет, сам не смеется, а над ним умора. Над этими рассказиками только за компанию рассмеешься.

ШУЛЬГИН Т.И. Как наш глухой Мамаев смеется, когда люди смеются, а сам не слышит. Смеется, глядя на людей. И я так же смеялся над этой книжкой.

СТЕКАЧЕВА П.Ф. Этот писатель сам, как баба, размазывает. Инда смешно. Инда — нет. А где и смешно, то так как-то... Не верится в эту пустоту.

БОЧАРОВА А.П. Посиди-ка коло наших баб да послушай — они смешнее выкозюкивают. И всякое место — с хвахты. <…>

ШИТИКОВА М.Т. Ничего интересного. Можно бы писать и смешно и правдиво. А у кого написано не везде смешно и почти везде брехливо. Ярмарочное хулиганство, все. Все у него — шушель-мушель...» <…> выдумано. У него берется для описания все самое обыкновенное, а на деле прикидывается все на манер выдуманного. Деревня им, по-моему, не заинтересуется. Там своих таких много. Да еще похлеще. Не видал, должно, этот писатель еще настоящего смешного.

Заключение

(Принято всеми против двух категорически отрицающих необходимость «Уважаемых граждан» в деревне. — А.Т.)

Почти вся книга по мыслям несерьезна. Смеху в ней мало. Какой есть — поддельный, скучный. Много неправды. Язык хорош. Все понятно. Двенадцать рассказов (выписаны мною в примечании. — А.Т.) можно читать: они имеют значительные мысли и смешны. Остальные — труха. Книгу надо принять в деревне во вторую очередь, так как смешной литературы там почти нет».

А ведь алтайских коммунаров спустя два десятилетия почти дословно повторят тт. Сталин и Жданов. Что это означает? Что их уровень восприятия мало чем отличался от крестьянского? Или что Зощенко писатель для избранных? Или секрет в том, что собранные учителем для чтения, обсуждения и «принятия» книг крестьяне — это члены коммуны, сознающие себя людьми, которым дано властное право судить, разрешать и запрещать литературу? И такие же крестьяне, став партийными и советскими работниками, на деле начнут властвовать и управлять советской литературой.

 

Борис Мессерер. Слово о родителях. Предисловие Эдуарда Кочергина (Октябрь, № 1); Борис Мессерер. Промельк Беллы (Октябрь, № 2).

Читать про давно прошедшую жизнь Асафа Мессерера и Анели Судакевич мне было почему-то гораздо интереснее, чем про жизнь их сына и Беллы Ахмадулиной. Впрочем, кажется, могу и объяснить. В «Промельке Беллы» множество славных грузинских и русских имен, множество поездок, множество застолий, множество шуток, стихов, такое множество, что текст приобретает утомительную монотонность вечного праздника.

 

Михаил Успенский. Как сделаться темным властелином (Октябрь, № 3).

Единственное вразумительное место в тексте — цитата из М.Е. Салтыкова-Щедрина, остальное, как выражался провинциальный актер у Куприна: «Темыно, темыно!»

 

Юрий Кублановский. Десятый (Новый мир, № 3).

Продолжение «записей» Юрия Кублановского, которые привлекают на редкость спокойной для наших дней, раздумчивой интонацией пожившего и помудревшего человека.

 

Наталья Громова. Скатерть Лидии Либединской. То немногое, что осталось за пределами «Зеленой лампы» (Дружба народов, № 3).

Вероятно тот, кто возьмет на себя труд тщательно просеять этот текст, что-то «запредельное» в нем и обнаружит. Мне же открылось нехитрое изложение кусков из «Зеленой лампы», перемежаемое длинными цитатами из нее же или из интервью Лидии Либединской, изредко дополняемое откровениями типа «В те годы на петербургских улицах можно было встретить самых удивительных личностей».

 

Марюс Ивашкявичус. Цивилизация Вержболово (с литовского перевел Георгий Ефремов) (Дружба народов, № 4).

Это история знаменитой до революции пограничной ж.д. станции на пути в Европу (в советские времена такой стал Чоп). Позволю себе одно дополнение. Эпиграфом к тексту стоит:

 

Все ново лишь до Вержболова, —
Что ново здесь, то там не ново

Вяч. Иванов

 

Далее цитируются еще два «литературных упоминания» Вержболово — в статье Маяковского «Россия, искусство и мы» и в стихотворении Эренбурга. Интересно, что в другой статье того же 1914 года «Как бы Москве не остаться без художников» Маяковский пишет: «Опять и опять приходит на язык эпиграмма Хлебникова.

 

Новаторы до Вержболова,
Что ново здесь, то там не ново!

 

Но в очерках «Париж (Записки Людогуся)» (1922), цитируя эпиграмму, он ссылается уже на Вяч. Иванова. Подумал: ошибся ли Владимир Владимирович в первом случае или сознательно приписал авторство собрату по футуризму?

 

Геннадий Евграфов. Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове»; Виталий Амурский. «Все у меня о России…» Вспоминая Владимира Соколова (Вопросы литературы, № 2).

Без всяких экивоков скажу: безусловное первенство за Виталием Амурским. В тексте Евграфова многовато слишком известного, вроде слухов о вопросе Сталина по поводу вечера Ахматовой «Кто организовал вставание?» и т.п., а главное — обилия трюизмов о Пушкине и не о Пушкине, которые, по сообщению автора, записаны им за Давидом Самойловым: «Впрочем — слово самому поэту». Я не имею права подвергать сомнению правдивость этого утверждения, но неужели и впрямь выдающийся мастер русского стиха вещал так: «Истинная поэзия не устаревает, не устарел и Пушкин, хотя восприятие его в разные эпохи было разным. В пору шестидесятников недооценивалось гражданское содержание пушкинской поэзии, он казался поэтом слишком эстетичным, то есть устаревшим. Таким же он казался и футуристам, которые призывали сбросить его с парохода современности», и т.д. и т.д.

Цитировать воспоминания Амурского не буду: жаль выдергивать куски текста, столь густо насыщенного новыми сведениями и наблюдениями, наполненного особым восприятием поэта; я могу лишь рекомендовать их всем, кому дорога поэзия Владимира Соколова.

 

Михаил Щукин. Белый фартук, белый бант. Судьба гимназии и гимназисток (Сибирские огни, №№ 3, 4).

Неожиданный по теме и очень свежий по исполнению, какой-то национально-веселый очерк. На материале Новониколаевска, ставшего в 1926 году Новосибирском.

 

Раздел «Запрет как культурный механизм» (составитель Константин Богданов, НЛО, № 119).

Мне особенно близка и важна внятность статей раздела, авторы которых проговаривают или табуированные, или презираемые, или игнорируемые, или тенденциозно решаемые темы. Выделю две из них.

 

А.И. Разувалова. Писатели-«деревенщики» в поисках оппонента: эстетика конфронтации и этика солидарности

«Примечательно, что в интеллигентском габитусе определяющими качествами “деревенщики” посчитали легко ими считываемые и высоко ценимые “органичность”, “естественность” (на этом строилось их собственное позиционирование), связанные с таким типом самопредставления, который полностью свободен от потребности предъявлять кому-либо свою образованность, хорошие манеры, компетентность и, как следствие, демонстративно выстраивать дистанцию по отношению к тем, кто не владеет необходимыми социальными навыками, не обладает доступом к важным материальным и культурным благам. “...Люди настоящие — самые «простые» (ненавижу это слово!) и высококультурные — во многом схожи, — заявлял Шукшин. — <...> Ни тем, ни другим нет надобности выдумывать себе личину, они не притворяются...”

“Органичное” поведение интеллигента и крестьянина, по Шукшину, не предполагает игры, в то время как цивилизованное поведение интеллектуала и претендующее на “культурность” поведение мещанина в шукшинских фильмах и рассказах подчас предстает театральным. Вообще стратегии публичной самопрезентации с эффектом не акцентируемого, но всеми ощутимого присутствия (когда говорят о “масштабе”, “величине” личности, о харизме), характерные, по мнению “деревенщиков”, для подлинных “людей культуры”, интеллигентов, — это стратегии мягкого контроля над “объективирующим взглядом других”. Это образец, идеал, желанный и труднодостижимый — ведь оригинальная стратегия самопрезентации “деревенщиков”, преследовавшая все ту же цель освобождения от “объективирующего взгляда”, чаще достигала ее посредством бунта против правил, эпатажа, еще больше подчеркивавшими зависимость. Интеллигентские “естественность” и “органичность” в сочетании с образованностью и культурной утонченностью, так же как крестьянские “органичность” и “естественность” в сочетании с душевной деликатностью, давали в итоге “внутреннюю культуру”, которую “деревенщики” провозгласили ведущей позитивной ценностью. Судя по частоте использования понятия “внутренняя культура” в их публицистике и письмах, оно превратилось для них в один из наиболее эффективных способов самолегитимации в поле культуры. “Чем выше уровень эстетический у человека, чем богаче его внутренняя культура, тем он сдержанней, уважительней и человечней в своих замечаниях...”. “Дело ведь не в классах, а в самообразовании, в прирожденной внутренней культуре, которая порой бывает тоньше, поэтичней, чем у людей с «поплавком» на борту пиджака”».

 

Ю.А. Говорухина. Власть, запреты, нарушения без наказания в современной литературной критике

«Статья В. Бондаренко “Подлинный Веничка. Разрушение мифа” — показательный пример использования стратегии захвата и типичных для этой стратегии тактик легитимизации нарушения. Критику необходимо вывести из “чужого” поля фигуру Вен. Ерофеева и расположить ее на периферии “своего”.

Эта процедура предполагает работу сразу в двух направлениях: необходимо снять идеологическое противоречие, до сих пор не допускающее рецепцию образа Ерофеева как “своего” для патриотической критики, нейтрализовать тот комплекс смыслов, которым Ерофеев как знак был наделен в интерпретационном поле либеральной критики, и, как результат, скорректировать читатель-ское восприятие писателя в обновленных координатах».