Об авторе | Иван Евгеньевич Волков родился в
Москве в 1968 году. Учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Автор
четырех поэтических книг и многочисленных публикаций в журналах «Знамя»,
«Октябрь», «Колокол» (Лондон), «ШО» (Киев). Инициатор литературного проекта
«Полюса» и поэтического фестиваля «Костромские каникулы». Лауреат премий им.
Бориса Пастернака (2002), им. Бориса Соколова (2004), Международной
литературной премии «Леричи Пеа-Москва»
(2010), премии Anthologia (2012), Большой премии
«Московский счет» (2012). Живет в Костроме. Последняя публикация в журнале
«Знамя» — 2005, № 9.
Когда поэт перестает писать и печататься, он естественным
образом перестает интересовать литературных критиков, которым вроде бы положено
отзываться на свежую продукцию. Вероятно, он должен переходить под надзор
литературоведов. Но для науки со времени творческой активности Александра
Еременко прошло слишком мало времени. Вот и получается, что сегодня писать о
нем некому. И в результате выросло уже целое поколение поэтов, которые просто
не поймут сакраментальное восклицание Евгения Бунимовича
«Разве есть поэт, кроме Ерёмы?». Они не помнят его былой славы, и некому
рассказать им, что сделал Еременко в русской поэзии.
Между тем — а хорошо ли мы знаем, что сделал Еременко в
русской поэзии? Написано о нем немало, но в основном это были попытки «положить
на полочку», дать название автору или направлению — попытки почтенные, но
совершенно не объясняющие непреходящего обаяния стихов, которые уже больше
двадцати лет сохраняют свежесть и новизну. Кажется, единственное исключение —
увлекательное послесловие М. Липовецкого к книге «Opus magnum» (Екатеринбург,
2001), где речь о безумной геометрии Еременко, построенной на метафоре и
порожденной миром тотального насилия. (Впрочем, сам Еременко, кажется, не очень
доволен этой статьей, в одном интервью1
он назвал Липовецкого всего лишь «грамотным
интерпретатором».)
Во всяком случае, когда речь идет о поэте такого класса, в
одной заметке вряд ли возможно исчерпывающе рассказать о его творчестве. Можно
только попробовать посмотреть на него с какой-нибудь одной стороны, увидеть
одну особенность — оставив всестороннее изучение будущим исследователям.
Сегодня меня не интересует «центонщик»
и «метаметафорист», сегодня меня интересуют
портретные стихи Еременко. Хочется поближе присмотреться к людям, которые
населяют тот необычно устроенный мир, где ласточка летает в глуши коленчатого
вала. Честертон писал о Диккенсе, что при чтении его ранних романов возникает
ощущение, будто «по земле разгуливают боги» (мистер Пиквик и другие). Некоторые
герои Еременко так же эпически разрастаются — давайте вспомним и начнем с
пустячка.
1.
ФОТОФАКТ
Непритязательная полукомическая
картинка: у тралмастера Феди на руке татуировка «нет
в жизни счастья» — и выражение всепоглощающего счастья на лице. Кажется, и
говорить не о чем, кроме того, что стихотворение неизбежно вызывает радостную
улыбку. Текст однозначен и ясен, он не требует расшифровки. Это именно
изображение, «фотофакт», его надо не объяснять, а
увидеть. Но важно отметить энергию обобщения (без которой нет искусства): «…и о
том, как много в жизни счастья, на лице написано его» — много счастья в жизни
вообще, и герой не просто лично счастлив в данную минуту. Сам Федя настолько
рельефен, с «большими красными руками», что счастье заполняет все пространство
стихотворения и — в идеальном случае — передается читателю.
2. «Я ДОБРЫЙ,
КРАСИВЫЙ, ХОРОШИЙ...»
Одно из самых смешных произведений Еременко, и один из самых
гротескных персонажей. Абсолютное самолюбование, фактически приписывание себе
божественных атрибутов — всемогущества и, главное, всеобщей любви:
Мне в этом не стыдно признаться:
когда я вхожу, все встают
и лезут ко мне обниматься,
целуют и деньги дают.
Можно было бы просто посмеяться, но хочется спросить: а
откуда взялся такой персонаж? Есть ли у него «старший родственник» — прототип,
реальный или литературный? Прямого литературного я не
вижу. Утрированный Хлестаков? Но ведь нигде не сказано, что «добрый, красивый,
хороший» врет. А вот попробуйте представить: удался эксперимент профессора Выбегаллы из «Понедельника», и «исполин духа» пережил свой
первый день, был инкорпорирован в общество… Думаю, его
мозги были бы устроены похожим образом. Но гораздо интереснее другое — герой стихо-творения восходит, на мой взгляд, к
совершенно реальному социальному типу.
Все сразу становятся рады
и словно немного пьяны,
когда я читаю с эстрады
свои репортажи с войны.
Перед нами — советский, совсем советский поэт, знаменитый и
официальный, эдакий, если угодно, Евтушенко.
Несъедобная смесь эстрады и войны — это и есть тогдашняя метка
«поэта-международника». А набор сверхчеловеческих возможно-стей («я женщину в
небо подбросил — и женщина стала моя») — и издевательская расшифровка знаменитого
«поэт в России больше, чем поэт», и доведение до абсурда
официально-романтической (и такое бывает) функции поэта, как всеобщего то ли
Деда Мороза, то ли неуловимого мстителя, то ли национальной святыни... Но при
всем том одно из главных свойств персонажа — неот-разимое личное обаяние, а
может быть, даже и масштаб личности. Ведь и Хлестаков — человек обаятельный,
милый и бесспорно талантливый.
3. ИЗ ПОЭМЫ («Я
МАСТЕР ПО РЕМОНТУ КРОКОДИЛОВ...»)
Абсурд и высокое безумие придумали не сегодня, и у мастера по
ремонту крокодилов нашелся очень древний предшественник: «Чжоу Пиньмань учился закалывать драконов у Чжили И. Он истратил все свое семейное богатство
стоимо-стью в тысячу золотых, но за три года в совершенстве овладел этим
искусством. Одно было плохо: мастерству своему он так и не нашел применения» (Чжуан-Цзы, указано А. Скворцовым в монографии «Игра в
современной русской поэзии»2 ). Далее Скворцов детально
сопоставляет необычных специалистов по атрибутам: крокодилы вместо драконов,
советский вуз вместо мудрого учителя, «дебил» вместо
аристократического мастера, ремонт вместо уничтожения. И убедительно
показывает, как на смену даосской иронии приходит мрачный социальный сарказм.
Полностью соглашаясь с этими наблюдениями, хочу, тем не менее, кое-что добавить.
Во-первых, персонаж Еременко еще и просто очень симпатичный! И, возможно, не
совсем дебил: ни для кого не секрет, кого брали и кого не брали в МИМО. А во-вторых, кроме сарказма в стихотворении есть
прямое (возможно, авторское) высказывание:
Хотя, конечно, говорящий клоп
полезнее, чем клоп не говорящий,
но я хочу работы настоящей,
в которой лучше действует мой лоб.
Мне кажется, именно в этом отчаянно-торопливом выкрике (поэт
допускает даже стилистически сомнительный «лоб» в значении «мозг»3 ) и
есть ключ к стихо-творению, вернее, к той социальной ситуации, которая видится
за ним.
Позволю себе немного отвлечься: недавно по телевизору выступал Жванецкий и ему задали вопрос: «А что бы вы
поменяли в современной России?». Он ответил приблизительно так: «А что бы вы
поменяли в “Жигулях”?». Было очень смешно и очень понятно. И, конечно, очень
правильно. А все-таки, если отключить чувство юмора — нельзя ли ответить на
вопрос конкретнее? Можно ли поменять что-то одно — и чтобы все изменилось?
Думаю, можно: в России надо поменять кадровую политику. Именно она не меняется
у нас никогда, и мы живем в стране, где веками все занимаются не своим делом.
И за частной бедой слесаря-крокодильщика
мне слышится крик о помощи целой генерации невостребованных интеллектуалов. И
персонаж Еременко достоин занять почетное место в
грустной компании «дворников и сторожей», а ремонт крокодилов можно представить
героически-бессмысленной альтернативой дворницкой и котельной.
4. «ДА ЗДРАВСТВУЕТ
СТАРАЯ ДЕВА...»
Поэзия если и не должна, то вполне может быть глуповатой —
при условии, что поэт не дурак. А вот насколько
серьезным должно быть стихотворение, если его герой — еще один интеллектуал,
вернее, интеллектуалка? И если это очень веселые стихи, должен ли в них быть
тайный смысл? Я не вижу в стихотворении про старую
деву никакого тайного смысла и второго дна. Глубина здесь достигается другим
способом — раздвоенностью восприятия.
Разумеется, стихи очень смешные. Комизм (да какой там комизм,
это просто читательский хохот!) нарастает по мере торжественного нагромождения
атрибутов интеллектуального бытия и достигает апогея, когда героиня мутирует:
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде.
(Надо отдельно с благодарностью отметить замечательный пассаж
«и словно в помойную яму, в цветной телевизор глядит»).
Одновременно это тонкое и нежное лирическое стихотворение об
одиночестве. Безмерно жалко героиню с ее искалеченной жизнью, неестественной,
как сама подмена нормальной человеческой судьбы идеей «всего мирозданья».
Думаю, именно в одновременности нашего смеха и сочувствия и
есть главный сюжет и парадокс этого стихотворения.
5. РЕПОРТАЖ ИЗ
ГУНИБА
Обычно стихотворения Еременко населены частными лицами.
Исторические и культурные герои часто появляются, но редко действуют, обычно
только называются, это такие сигналы-дразнилки («Я пил с Мандельштамом на
Курской дуге...» и проч.). Тем интереснее редкие примеры, когда исторические
лица выступают в своей реальной исторической функции (а не карнавальной, как
Питер Брейгель).
В «Репортаже из Гуниба» их сразу несколько, но речь пойдет не
о всех. Сталин («один грузин, фамилию соврем,
поскольку он немного знаменитый») — слишком распространенная фигура в поэзии
тех лет, скорее символ, чем действующее лицо. А присутствие в стихотворении
Льва Толстого — для меня загадка, особенно фраза «... я претензии имею, / нет,
не к Толстому, / этим не болею / — берите выше — к русскому царю». Смущает
«берите выше» — трудно объяснимое в контексте всего
творчества Еременко, а тем более — данного стихотворения. Почему это русский
царь выше Льва Толстого? Не хотелось бы списывать на иронию, на которую вообще
все можно списать...
Возможно, мне еще кто-нибудь объяснит значение «простого
артиллериста» в этом тексте, но даже если нет — все можно простить за
великолепные реплики в адрес двух главных персонажей: князя Барятинского и
русского царя (может быть отнесено и к Александру, и к Николаю). Когда речь
идет об истории, поэт неожиданно переходит к поэтике прямого высказывания,
немодной и почти недопустимой по литературному этикету тех лет.
Конец кавказской войне, Барятинский принимает сдачу имама
Шамиля. Князь, фельдмаршал, победитель, герой. Казалось бы, поэт должен
воспевать его победы, но вместо этого получаем небрежно-брезгливое:
«Барятинский? Не помню. Я не пил / с Барятинским. Не пью я с
кем попало». А потом очередь доходит до царя:
А царь, он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает морщась, так жестоко
он на Россию и тянул Восток.
Мне кажется, взгляд настоящего поэта на историю должен быть
взвешенным, трезвым, близким к объективному. И в
«Репортаже из Гуниба» безапелляционно предлагается именно такой взгляд:
гуманистический в противоположность имперскому. И вместо
славной победы мы видим глобальную политическую ошибку, за которую
расплачиваемся до сих пор, и бессмысленную жестокость (подчеркнутую
тавтологической рифмой).
У Еременко еще немало портретных стихотворений. Про всех
персонажей — колоритных, разнообразных, объемных, значительных — за один раз не
расскажешь. Наверное, можно было выбрать других, вспомнить «начальника отдела
дезинформации полковника Бокова», или Питера Брейгеля, или кочегара Афанасия
Тюленина, а кого-то из упомянутых пропустить. Но есть
одна героиня, без которой не обойтись.
6.
«ТУДА, ГДЕ РОЩА КОРАБЕЛЬНАЯ...»
Одно из самых загадочных стихотворений конца ХХ века так и
хочется как-нибудь истолковать. Ведь должна же эта самая «девочка дебильная» что-нибудь символизировать! Самое напрашивающееся:
а вдруг перед нами какое-нибудь очередное «Эмма — это я»?
Ей очень трудно нагибаться.
Она к болту на 28
подносит ключ на 18,
хотя ее никто не просит.
— чем не метафора поэтического
творчества? Особенно если вспомнить, сколько технического инвентаря в стихах
Еременко — легко вообразить себе промысел на урбанистической свалке (которая,
опять же, может оказаться свалкой отработанных слов), составление непонятных,
но осмысленных текстов из неподходящих друг к другу болтов и гаек.
Притом что все вроде сходится, такая интерпретация — скорее
пример упрощения стихотворения в пользу очевидной схемы, чем путь к пониманию
(хотя ничто не мешает иметь ее в виду как запасную или дополнительную).
Другой очевидный ход: может быть, это метафора
взаимоотношений человека с природой? Или, скажем, познания человеком природы?
Такое понимание может быть подсказано финалом:
…но не допустит, чтоб вовек
в осадок выпали, как сода,
непросвещенная природа
и возмущенный человек!
В этом случае очень удачно, что природа появляется как бы
ниоткуда и благодаря контексту оказывается не природой в старом, тютчевском смысле слова, а современной, «сталкеровской», словно порождающей индустриальные отходы:
«Вокруг нее свистит природа и электрические приводы...» (собственно, мы и есть
сегодня дети такой природы).
Тоже возможная и непротиворечивая интерпретация — и таких можно придумать немало.
А еще можно вспомнить программное стихотворение «Человек
работает во сне...», представив себе, что проводить по поломанным болтикам стершимся напильником — и есть работа во сне,
деятельность внутреннего мира.
Да вот только метафор поэтического творчества или научного
поиска — бесконечно много, а стихотворение слишком своеобразное и удивительное,
чтобы просто пополнить статистику метафор. И, как мне кажется, любое
истолкование будет обеднять и искажать смысл
стихотворения.
Есть такие стихи (приходит в голову «Анчар»), которые вроде
бы напрашиваются на символическое объяснение, но на деле ни одно объяснение не
подходит, ибо всегда возможно противоположное. И просто «хороший интерпретатор»
видит стихотворение только с одной стороны.
Чтобы правильно понять эти стихи, надо отказаться от
интерпретаций (хотя их можно держать в поле зрения) и просто представить себе
не загадку с отгадкой, а настоящую тайну, все время повторяющуюся картинку,
видеоряд: желтая насыпь, усеянная мертвыми запчастями, и по ней гуляет
прекрасная в своем упорстве девочка, как будто полоумная (хотя вообще
дебильная) — возможно, собирает запчасти для мастера по ремонту крокодилов, он ведь тоже хочет настоящей работы, в которой лучше
действует мозг.
1
http://modernpoetry.ru/story/aleksandr-eryomenko-intervyu
2 Скворцов А. Игра в современной русской
поэзии. Казань: изд. КГУ, 2005. С. 73—74.
3 Впрочем, по мнению
костромского поэта Александра Бугрова, «работа, в которой действует лоб» —
биться головой об стенку. Почему бы и нет.
