Василий Васильевич

Об авторе | Елена Георгиевна Козелькова родилась в Киеве. В 1960 году окончила геологический факультет МГУ. Работала в геологических партиях. В 1964 году, окончив театральную студию народного артиста СССР Ю.А. Завадского, была принята в труппу московского театра «Современник», где работает до сих пор («Вечно живые», «Вкус черешни», «Обыкновенная история», «Эшелон», «Крутой маршрут» и другие спектакли). Работает на радио и телевидении, снимается в кино («Обвиняются в убийстве», «Повесть о человеческом сердце», «Дамский портной» и др.). Заслуженная артистка России, лауреат Государственной премии СССР. Живет в Москве. Публикуется впервые.

 

 

Это было давно. Иногда кажется, что это было не со мной. А на самом деле…

Был год 1958. Я — студентка геологического факультета, зачислена стажером в Центрально-Казахстанскую экспедицию. Я младший, самый младший геолог. На центральной станции, под Карагандой, мы собираем все необходимое на трудовой сезон, с мая по октябрь. Палатки, котлы, сковородки, спальные мешки, обмундирование, молотки, рюкзаки… А кроме того, мы набираем для полевых работ трех наемных рабочих и повариху. Из кого? Из заключенных, которые, отбыв свои сроки, должны были выходить из лагеря, немного заработав. И побыв в более человеческих, свободных условиях.

За одним из них послали меня. В ближайшую зону — а их там немало. С лагерной администрацией все было оговорено — много подобных работников нанимали в геологические экспедиции, в каждую партию. Но этот запомнился мне навсегда.

Я ждала в проходной. Рядом конвой, зона окружена стеной с колючей проволокой поверху, смотровые вышки — и там охрана. Во дворе собаки на цепях. А мне — чуть более двадцати лет, я худая-худая, белая — не загорела еще, а мама еще и кофточку мне сшила — плечики очень оголены, брючки окоротила: жарко ведь, лето, Казахстан. Солдаты охраны поглядывают на меня с недоумением. Я сижу на шатком стуле с амбарной книгой, в которую впишут нашего рабочего, а я поставлю подпись, что я его увезла в геологическую партию.

Жду. Долго. Уже вторая половина дня, а в Казахстане быстро наступает вечер — и сразу тьма. Входит лейтенант, мы все оформляем, я расписываюсь в книге, в каких-то еще бумагах. Но самого работяги нет. Лейтенант уходит. Я жду. Еще знойный день, тишина, трещат цикады.

Шум за проходной. Грубые голоса конвойных и прорывающийся высокий голос подростка. Говорят по-казахски, только мат русский. Подросток ругается, с ним ругаются, оплеухи. Кто-то ударяется о дверь с той стороны, явно — потасовка. Дверь, как-то скрипя, приоткрывается, вваливается конвоир, хохочет. Паренек увертывается, отбивается, матерится. Он еле вырывается от конвоиров, бежит мимо меня к выходу. Не побег ли? Но конвоиры за ним не спешат. Обменялись папиросами-спичками, обменялись репликами по-казахски с вкраплением мата. Тишина.

Я сижу на стуле, все жду. Вдруг распахивается наружная дверь, и подросток, не входя внутрь, начинает визжать, явно обращаясь ко мне.

— Бля! Сколько я ждать здесь тебя буду! Сопля белая! Посидеть сюда пришла, а я жди ее! Тоже мне, прислали глисту. Конечно, для меня ничего солидного не нашлось.

— Вы мне?

— Ох, мы еще не понимаем! Не понимаем человека! Страдающего, между прочим! Обеда лишили, и ужина не будет, бля!

— Вы Василий Васильевич такой-то?

— Ох, ох, ох. Василий Васильевич! Ох, как говорит, бля! Столица, бля!

— Прекратите, отвечайте, если вы — Василий Васильевич, скажите, и мы пойдем.

— Ох, пойдем? Пойдем? А машина? Что, пешком? Это ж километра два… Суки, паскуды, бля, за мной не пришлют, все под свою жопу, а Вася топай с этой гнилой гнидой, надо ж так исхудать на воле!..

Он бежит по дороге, знает, куда, я еле поспеваю за ним. Он ворчит пискляво, не идет, а все крутится по дороге, оборачиваясь ко мне, то забегая вперед, то приближаясь. Юла, юла. Но я успеваю в этой крутежке его разглядеть. Это не подросток, это мужчина, лет тридцати пяти, а вид — старичка. Он периодически сдергивает с себя шапку-ушанку, кидает на дорогу, топчет, поднимает, отряхивает. Я вижу редкие, выцветшие волосы, огромный череп, высокий лоб. Тельце щуплое, сутулое, короткие ножки и длинные руки, огромные ладони и очень, очень маленький размер ноги — тридцать шесть, не более.

Он садится прямо на дорогу, он плачет в шапку.

— Василий Васильевич?!

— Ой, не говори так, не говори… Ненавижу!!!

Он кричит с мольбой, с надрывом, это кричит его нутро, его душа. Я обомлела, я не понимаю, меня еще никто так явно не ненавидел. И вдруг просто, спокойно, как-то по-домашнему просит:

— Ну просто, Вася…

Вася отряхивается, опять мнет свою ушанку. Сгорбился, усталый, с поникшей головой. И в этот момент рядом с нами, создав огромное пыльное облако, тормозит с жутким скрипом огромный обшарпанный грузовик. От него несет ужасной гарью. Из кабины вылезают два бугая — в майках грязного цвета, в сапогах. Со сверкающими золотыми зубами в осклабившихся ртах. Оба огромные, совсем одинаковые — сама наглость и звериная сила.

Радостное приветствие:

— Ой, Вася! Вася-петушок! А теперь геолог!

Вася орет:

— Заткнись!

Короткий разговор, и я понимаю, что это ветеринары, едут в соседнюю зону кастрировать взбесившегося быка. Предлагают нас подвезти, благо наша база совсем рядом. Я чувствую, что не отвертеться, тем более что вечер и тьма быстро надвигается. Влезаю в вонючую кабину водителя.

Водитель, я, рядом второй бугай. Едем. Я сижу на самом краешке сиденья, ближе к стеклу. Бугаи уселись с не сходящей с лиц улыбкой, молчат. Смотрят на дорогу.

Вася залез в кузов, и чувствую, что смотрит в нашу кабину через грязное, мутное оконце.

Бугаи вдруг откидываются назад, к спинке сиденья, и что-то непонятное мне руками показывают. Какое-то жуткое, страшное напряжение. Что-то надвигается на меня, в чем я не отдаю себе отчета, но чувствую по дыханию их, по запаху, по напряжению огромных ручищ.

И вдруг на ветровое стекло обваливается что-то мягкое и темное, вижу Васину шапку-ушанку. Машина резко тормозит, бугаи с рычанием выскакивают из машины. Вася уже крутится возле кабины, отбиваясь и кусаясь, пытается помочь мне спрыгнуть на землю.

Неожиданно звенит рында геологического лагеря. Не говоря ни слова, бугаи садятся в машину и с вонью срываются с места. Мы молча идем в лагерь.

Вот так, в первый же день знакомства с этим подростком-старичком, он меня спас.

 

А через некоторое время наша партия поставила свой лагерь на берегу маленькой речушки. В партии появилось еще двое рабочих и повариха Ларис (Лариса). Рабочие были мрачные, молчаливые, с зоркими, но всегда косящими в сторону глазами. Доверия особого они не вызывали, на дружбу-братание с нашими мужчинами, а тем более с женщинами, не набивались. Вели себя осторожно и особого приятия не вызывали.

Ларис была колоритная. Смуглая, черноволосая, коротко стриженная, с голыми руками в любую погоду и всегда босиком. Ноги большущего размера, огромный торс, руки очень загорелые. Ходила гигантскими шагами, таская огромные кастрюли и сковородки. Была груба и нагла. Говорила, что отсидела семь лет за то, что в Риге обворовала палатку, но это ее, что называется, подставили.

— Ну, ничего. Я все поняла. Больше меня никто никогда не продаст, я сама всех сделаю.

Она собиралась на волю, на новую жизнь. Уже по тюремной науке ограбить палатку.

Готовила плохо, неохотно, с озлоблением швыряла на обеденный стол свою стряпню, с неприязнью оглядывала нас, дураков-вольняшек, которые по собственной воле живут в полевых условиях, в палатках, жрут эту жуткую еду. Она нас откровенно презирала.

И Вася в нее влюбился.

Это было восхищение, это было обожание. Он все время пытался ей помочь — подтянуть мешок с картошкой, оттащить к речке грязные кастрюли. Она, не глядя, отбрасывала его ногой в сторону. Он обижался, ложился за бугром и с восхищением, прикрывая свою обиду, шептал:

— О, о, о, смотри — ходит, ходит! Во ножищи, понимаешь. О, о… пошла, пошла.

И все следил, следил глазами за этой великаншей, буквально открыв рот. Она иногда сплевывала в его направлении, и все.

А мы работали свою геологию. В камеральной палатке раскладывали образцы, описывали их, дешифровали аэрофотоснимки, готовились к маршруту на следующий день.

Маршрут — примерно десять километров. Сбор образцов с поверхности, если необходимо, то проверка шурфом — небольшой ямой-траншеей, из которой тоже берутся образцы, — обычно это камень величиной меньше ладони, но определяющий весь пласт залегания, иногда мешочек с вырытой породой. На каждом образце стоит опознавательный номер, и этот же номер нанесен на полевую карту и описан в твоей полевой книжке.

По правилам трудовой дисциплины мы должны были в поле, то есть на маршрут, ходить втроем. Геолог и два рабочих-подручных, которые должны нести рюкзак с образцами, лопату, молоток, кирку. У меня с собой фляжка с водой, кусок хлеба, немного сахара, карта, аэроснимки, полевая книжка, молоток. Все! Но народу в партии было немного, и я ходила на маршруты вдвоем с Васей. Нас оставляли в одной точке, а к вечеру машина подбирала нас в другой, километрах в десяти.

Неописуема красота казахской степи с низкими холмиками и сопками, за-стывшими рыжими солончаками, со скудной растительностью в виде серых мхов и маленьких, неярких травинок и цветочков. С островками красных маков, с редкими, корявыми деревцами. А главное — наполненный пряными ароматами воздух. С тех пор больше всего люблю степь.

Но вся красота меркла — рядом был Вася. А это в поле — беда. Конечно, беда: на базе не оказалось ботинок его размера, все больше 42—44. И каждый маршрут были слезы, ругань, проклятия.

— Ой, что это делают! Унижают! Всю жизнь унижают! Думал, люди, а они — бляди, бляди! Специально? Да? Ну что, гнида, молчишь, ведь это ты! Ты подговорила, чтобы не дали размер, ты, я вижу по глазам гнилым, чтобы мучить, смотри, что сделала!

Вытаскивает свои ноги — скрюченные, все стерто в кровь. Ужас. Он, подпрыгивая, бегает по сопке — камушки колются, плачет, вытирает рукой сопли, заматывает портянки, еле тащит свой груз.

— Ничего, ничего, я отомщу. Еще узнаешь!

Я хочу прекратить истерику, дать ему отдохнуть от ходьбы.

— Вася, пожалуйста, здесь выкопайте шурф.

Новый всплеск.

— Здесь?! А! Нарочно! Самую твердую каменюку долбачить! Ну всё. Всё. Вот и конец тебе. Сейчас убью и в шурф закопаю. Все, доигрались с человеком! Чтоб умер, умер. Ведь тут еще и радиация! Да знаю, знаю, слышал в камералке, приказывали, всем приказывали — замерять. А вы счетчик этого Гегера, как его, Мюллера — не взяли?! Так? Я понял теперь, какое зло с человеком свободным — ну, не совсем, конечно, — сотворяют! Всё! Убью и в шурф закопаю!

Я устаю все это слушать. Жара, хочется пить, пить надо маленькими глотками. Я сажусь на землю, пытаюсь сосредоточиться, подумать, что происходит с моей геологией, на моем маршруте. Трудно. Он долбачит землю, причитает, вытирает пот, сопли, слезы.

И вдруг — о, наитие! Я начинаю тихо:

 

Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.

 

— Что, что? Как это? Лежит красивая и молодая? Боже мой, что произошло? Что же? Пришили?

Он потрясен, он заинтересован крайне. Его волнует сюжет, драма.

 

Бывало, шла походкой чинною…

 

И я начинаю читать в голос, во весь голос, соединяясь со всеми обездоленными, взывая стихами Блока к состраданию и любви, к доброте и помощи ближнему.

Он остолбенел. Его напугал мой голос, но что за история?! И очень красиво рассказано. Он с опаской смотрит на меня — может, я ку-ку? Он немного испуган и подавлен.

— А я ведь человека убил! Нет, нет, не убил, конечно, так, ранил, из его же оружия. Офицера на Крещатике. Он же сам к девушке — ну, к даме моей — пристал. Пьяный, как положено. А я вырвал его пистоль и в него. А они, они, они меня… и на десять лет. Вот и все! Кончили, кончили они жизнь мою, бляди! Еще и наврали, оболгали, теперь не отмыться.

И крик, крик от всей души, на всю степь:

— Бляди-и-и-и!..

Я молча осматриваю вырытый шурф — жалкую ямку. Описываю в своей книжечке, проставляю несуществующие размеры этого «шурфа» — ему будут дополнительные деньги.

Мы идем дальше. Он, тихий, тащит свои ноги в огромных ботинках, рюкзак, кирку, молоток. Все у него падает, он подбирает. Молчит, идет.

Я набредаю на чудесный, ясный выход породы. Вот то, что надо для доказательства правильности версии залегания предполагаемых пород, нашей версии. Я рада, я с удовольствием откалываю один кусок за другим. Потом, чуть подальше, еще и еще. Образцы отличные, все ясно. Нумерую на пластыре, приклеиваю к моим «камушкам», передаю Васе, чтобы он аккуратно завернул в бумагу, сложил в рюкзак.

— Это все мне?!! Невозможно!!! Зачем, одного хватит! Смотри, этот похож на этот! Ой, ой, а какие огромные! Нарочно, чтобы я умер, упал и умер, тяжело ведь! Боже, боже, что делают с человеком! Нарочно? Да? Ну всё, это точно всё. Сейчас убью и в шурф закопаю!

Но я уже знаю, как кончить эту истерику. Я тихо, с улыбкой, спокойно начинаю:

 

Свищет ветер, серебряный ветер,
В шелковом шелесте снежного шума.
В первый раз я в себе заметил,
Так я еще никогда не думал.

 

Есенин мне помогает. Вася — весь внимание, тащит вещи, пытается забежать передо мной, смотрит и повторяет:

— Да, да. Значит, удача промчалась мимо. Точно, промчалась мимо моя удача. Боже, боже, что сделано…

Да, можно сказать, это был мой первый зритель. Он весь обращался внутрь себя, я видела, как двигались мысли в его большущем черепе. Магия стиха. Боже! Боже!

 

А на одном маршруте он меня действительно чуть не убил — так треснул по спине, что я упала. В недоумении смотрю на него, а он еще и улегся рядом. Что это значит? Я в гневе готова вскочить и начать орать, но он неожиданно рукой прижал меня к земле, прикрыл даже собой.

— Тихо, заткнись! Ой, что же это будет! Сейчас обосрусь, точно. Все, конец тебе, конец! Смотри! Что творят, суки!

Я, лежа на вершине сопки, смотрю вдаль. Вижу — у горизонта, создавая пыльное облако, мечется грузовик. В одну сторону, в другую. Явно не понимает, куда ехать.

— Что это, кто?

— Это побег, бля! Они же тупые, не знают дороги! Они ищут, ищут. Ох, у них же нюх, бля! Они тебя ищут, им карта нужна! Отдай! Отдай, сука!

— Вы что, Вася, это же самое ценное, это секретно, нельзя!

— Дура, давай! Сука! Пытать будут — так есть торговля!

Мы боремся, он вырывает карту из моих рук, ползет по склону вниз. Я в ужасе — он сбегает, сбегает!.. Но он копошится в камнях, приползает обратно.

— Все. Не найдут, паскуды. Я хорошо закопал. Только лежите, башку не поднимайте. Блондинка, бля. Патлы так и сверкают, прямо огонь, бля!

Лежим, не шелохнемся долго. Пронесло — шальной грузовик скрылся из вида. Мы буквально бежим на встречу с нашими. Вот и опять Вася спас меня.

 

Вечером, после работ все разбредались по своим палаткам. Хотелось побыть в одиночестве, писать письма. Да и усталость!

Ларис садилась у костра. Куча высохших коровьих лепешек — кизяка — не горела, а тлела, поднимаясь легким дымком. Она любила сидеть и смотреть на угасающее небо — и это было Васино страдание. Она не разрешала ему посидеть у дымящихся лепешек. Он ходил кругами, а она совсем не замечала его. Он уставал ходить, ложился на землю недалеко от нее и тихо скулил. Она поднималась — на фоне неба вставал великан, — отходила в сторону, приседала, оправлялась. Потом шла огромными шагами, переступала через него и скрывалась в своей палатке, а он лежал и скулил. Скулеж этот один раз вырвался незатейливой, тоскливой тюремной песенкой.

 

Милая, милая, сядь и послушай,
а если поймешь — пожалей.
Будь для меня ты не самою лучшей,
так будь же хорошей моей.

 

Самая лучшая странствует где-то,
и кто-то ласкает ее.
Может, ласкают достойные люди,
а может, хмельное ворье.

 

Милая, милая, маленькой тучкою
можно все небо затмить.
Ты не заменишь мне самую лучшую
может, поможешь забыть.

 

На моих глазах разворачивался, вызревал страшный сюжет. Любовный сюжет. Он изнемогал от нежности, от загнанности, от одиночества. Но в моих ушах звучали страшные слова ветеринаров-бугаев: «Вася, Вася-петушок!». И его истошный крик «Заткнись!». Так мог кричать оболганный человек, бессильный что-либо исправить, доказать, смыть гадостное клеймо. Но это же было его положением в жизни. А Ларис не пренебрегала им и не не замечала его — она его ненавидела. Эта ненависть питалась постоянным присутствием его в ее жизни, это оскорбляло, это унижало ее. Ярость прорывалась в дергающихся ноздрях, в узко сомкнутых злобных глазах. Еще немного, и она убила бы его. Причем походя, зашибла бы сковородой — переступила бы и руки обтерла о бедра. Так бы и было, но…

 

Наш полевой сезон подходил к концу. Уже становилось холодно по ночам. Утром тоненькая корочка льда покрывала лужицы, воду в ведре, в ковшике. Все, нам предстояло ехать в Караганду сдавать материалы. Сговаривались по рации о дате переезда, нужны были дополнительные машины и нужны были деньги — расплатиться с наемными рабочими. «Шеф», начальник нашей партии, бывалый геолог, закаленный в многочисленных экспедициях, мудрый, спокойный всегда, — нервничал. Понять можно. Должны были привезти много денег. В его палатке, заваленной бумагами, книгами, картами, а также грязными куртками, майками, сапогами, стоял в углу небольшой сейф. Документов много, да и деньги ходовые на продукты и бензин надо было хранить. Я видела это его хозяйство, хотя заходить к нему в палатку было не принято. Так вот, в эти дни он часто бегал к себе, гремел ключами, хлопал громко дверцей сейфа — все проверял. Проверял замки сейфа, вздыхал, нервничал и не скрывал этого. Работягам нашим это его состояние передалось, они насторожились, боялись, что их надуют: не привезут деньги, и тю-тю. Несколько дней длилось это ожидание.

И вот приехал бухгалтер с охраной. Начальство Центрально-Казахстанской экспедиции. Выгнали всех из камеральной палатки, начальство уединилось.

Мы бродили по лагерю в ожидании праздничного обеда-ужина. Наши мужики предвкушали даже выпивку, кто-то видел ящики с прозрачными бутылками. Ларис особенно проворно швыряла свои сковородки-кастрюли.

Пахло тушеной бараниной, в реке у берега в небольшой запруде плавали арбузы. Все суетились, бегали. Но особенно Вася. Он относил помои из «кухни» Ларис — уж это она ему разрешила. Он таскал помойное ведро с легкостью, радостно зарывал помои в яме, подальше от реки, он был веселый, готовый на подвиг. Пробегая мимо меня, хихикая, писклявым голоском проговорил: «О мое счастье и все удачи! Счастье людское землей любимо», — запомнил Есенина. И побежал дальше с помойным ведром. Готовился. Что задумал? Наверное, отдать ей свои деньги. А что еще он мог бы?

И вот состоялся замечательный, даже вкусный обед-ужин. Все выпили, разомлели, затянули песни. Начальство, явно довольное нашими геологическими делами, уехало, а мы продолжили есть арбузы и петь песни. Только шеф уж очень суетился. Часто бегал к себе в палатку, гремел ключами, прибегал, снова убегал.

Потом собрал всех разбредшихся по большой палатке. Все были, были все вместе. Мы — геологи, и старшие, и младшие. И наши картографы, и работяги во главе с Ларис. Шеф поздравил нас с окончанием полевых работ и велел готовиться к отъезду: привести в порядок чудную казахстанскую землю, где стоял лагерь, не оставлять хлам, даже мусор увезти с собой (бутылки, банки, железные бочки). Особо поблагодарил работяг, Ларис и Васю в том числе. Сказал — все, конец, отдых. Завтра трудный день, по палаткам. Мысли у всех уже были в пути, в Москве, так что мы весело разошлись спать. А утром…

Истошный крик, басовитый, знакомый. Шеф орал: «Все ко мне! Радист, вызывай милицию! Сволочи! Все-таки сперли!».

Мы сгрудились у распахнутой палатки шефа, смотрели в темный проем. Такого безобразия, такого беспорядка я не видела никогда. Везде валялись вещи: куртки с вывернутыми карманами, брюки, все-все, особенно много было разбросано грязного белья: носков, портянок, носовых платков комками. Угол палатки был пуст, сейфа не было. Не было в лагере и работяг, и Ларис.

Вася, топтавшийся с нами, бегал, моргал, спрашивал, не видел ли кто Ларис. Все отмахивались от него. Немного страшно и противно было на душе. Потом приехала милиция, собаки, солдаты конвойные. Шеф встречал их, мрачный и усталый. Поисковая команда помчалась по следу. Мы, притихшие, сидели у его палатки, недоумевая, что он будет делать, он же отвечает за эти деньги.

И вдруг он спокойно сказал:

— Что? Страшно? Не на того напали. Хотели надуть, а это я — их всех… Вытаскивай все из палатки!

Оказалось, что он весь вечер распихивал купюры в белье, в носки, в сапоги и разбрасывал вещи по палатке, под ноги жуликам, которые мечтали завладеть сейфом. Они подкараулили, когда он ночью вышел…

Как они вытащили сейф через разрезанную палатку — такую тяжесть? Их было двое — и Ларис. Дотащили куда-то в сопку, вскрыли. Они так и сидели на сопке рядом с раскуроченным сейфом; бежать было некуда и не с чем. Их задержали милиция и конвойные.

Вася так и не увидел больше Ларис. Он стал тихий, молчаливый. Сутулый, голова ушла в плечи. Мы свернули палатки, собрались, садились в машины. Я уезжала в Караганду, Вася — к себе в зону, сопровождал его уже другой геолог. Прощаясь со мной, он сказал:

— Ну… ты, то есть вы, простите, пожалуйста…

— Все хорошо, Василий Васильевич! До свидания. Всего вам самого доброго, Василий Васильевич!

— Ну не надо, не надо так, просто Вася бля.

Стушевался совсем и побрел к своей машине.

 

Я потом поменяла профессию. Теперь я актриса, сейчас уже старая актриса. Но первого своего зрителя помню.