Мария Маркова.
Соломинка. — М.: Воймега, 2012.
Стихи вологодской поэтессы Марии
Марковой — это естественная разговорная речь, изящество метафоры, тонкая лирика,
доверительная интонация, нежность к миру, мягкий, как сквозь облака, свет. Этот
сборник, если считать с самиздатовскими, третий.
Весь
сборник — большое прощание с детством. Сведение счетов с детством за всю его
остроту и непереносимость, и одновременно — отдавание
детству всех неоплатных долгов. За бесконечное лето,
бесконечные зимы, за всех «жуков своих, бабочек ломких, стрекоз, цветов
разноцветные головы», за ягоды, речки, рябины, половицы деревянного дома,
безграничную (потому что ворованную) детскую свободу, за пронзительное детское
одиночество и отчаянное, злое — детское братство. С единственным
желанием, «чтобы время — остановилось», чтобы «детское прозвище вслух бы мое
назвали / дали с собою бы сладостей мне в кульке» — и с полным сознанием
непоправимости прошедшего.
Осталось только чистое,
простое,
из детства — чабер, липовый отвар.
Задрав башку, заучиваешь, стоя,
листвы и ветра легонький словарь.
(«Соломинка»)
Это оставшееся — чистое, детское, простое, легонькое, —
остается уже только в памяти, а на деле — бесконечно прощается, буквально
каждым стихом.
Это память не плачет, не просит,
только узкую ленточку вьет,
только белые платьица носит,
только детские песни поет.
(«С высоты, — и с такой, что не страшно…»)
И вот
еще:
Что ты видишь? Ни дома, увы, ни лета.
Износились платья, исчезла плоть <…>
(«Дай мне руку,
пойдем по родным и близким…»)
Платье
здесь неслучайно. Образ девочки в беленьком платье Маркову буквально
преследует, равно как и девочки, подведенной к краю леса, оставленной в лесу,
заблудившейся так, что вся жизнь стоит высокой сосновой стеной вокруг нее — и
ничего не видать, и куда идти — не ясно: «Всех нас детство
слегка опалило, / подменило, к черте подвело*» («Говоришь, говоришь, и
впустую…»), «Но повтори — лес, лес, река и мостик» («Соломинка»), «Твои сосны
сияют на вырост, / нам на вырост, на вынос, на рай» («Пели ангелы, птицы
взлетали»), «О, этот возраст! Ты еще дошкольник, / тебя подводят к
самой кромке леса, / потом толкают — и бегут назад» («Еще бы вышло
что-нибудь из жизни…»), «Где ты, Ирочка, где? Спишь ли в травах шумящего
леса…» («Ирочка»), «и обморок у леса на краю» («О
покинувшей меня музыке»). И, наконец:
Меняется все так непоправимо,
что некуда становится идти.
Тебя любили в детстве — херувима —
за яблоко твоих пяти—шести.
Потом забыли, вычерпали, съели,
не разбудили, бросили в лесу,
и стала жизнь высокая, как ели,
и стала смерть похожа на осу.
(«Соломинка»)
Все
это, безусловно, прямое наследство раннего Мандельштама: «Только детские книги
читать, / Только детские думы лелеять» — стихотворения, как раз-таки заверша-ющегося
словами «Я качался в далеком саду / На простой
деревянной качели, / И высокие темные ели / Вспоминаю в туманном бреду».
Смерть,
похожая на осу, остается собой тоже от стиха к стиху, уже совершенно вписавшись
в авторский мир.
Я сказала: осы,
не летайте
Над сладчайшим сахарным песком, —
И достала беленькое платье
С кружевами, с узким пояском.
(«Осы»)
Девочка-Смерть,
«как стрелочка остра», приходит к Марковой в гости, «грызет орешек и
леденец грызет», и неуклонно вырастает. Так же (т.е. как
напоминание о смерти) надо понимать и частые у Марковой слова «жало»,
«ужаленный», «иголка», «уколотый».
Интересно
и вот что. Кроме смертельных ос у Марковой есть пчелы — «жало крит-ской пчелы»,
«укус пчелы и бьющееся сердце», «Пчела Паганини», «память, пчела повивальная» и
даже «Пусть в саду, над лугом и в лесу / пчел моих за то, что рядом были, /
держит этот воздух на весу / легче легких ангелов и пыли». Вот
эти-то пчелы — греческие пчелы, выкормившие Зевса, пчелы — души умерших, пчелы
— птицы муз, «пчелы Персефоны» Мандельштама, но, вероятнее всего, не только.
Вероятнее всего, весь этот ад и этот блеск пчелиный — воденниковский*.
Вот
лишь несколько примеров интонационных, ритмических и текстуальных совпадений,
никак не относящих к собственно пчелам, но (по их общему числу) позволяющих
предполагать и такой исток образа.
Стихотворение
«Ирочка» — «Помню, все мы бежали к реке, / в ослепительном солн-це горели, / на
своем языке щебетали / и летели, летели с горы» — отсылает к «Черновику» Воденникова: «...Мы стоим на апрельской горе — в крепкосшитых дурацких пальто». И
«пальто» сразу находится, у той же девочки, но в соседнем стихотворении: «над
Ирочкой в пальтишке тесноватом» («Сойти с ума и вырасти над домом…»), и к нему
в пару встает «советское пальто» Логвиновой — с полубуханкой рижского за пазухой из «Когда зима, то по
дороге в школу / Еще темно, и колокол звонит». И если
эта параллель — слабая, неочевидная, то есть и более явные.
Вот
дети в «Ирочке» находят землянику у Марковой:
А теперь никого
не найти,
но из пестрого гомона, крика
выделяется голос один —
земляника, — зовет, — земляника.
<…>
Земляника, — шепчу, — обернись,
руки сладким испачканы соком,
грузный птенчик двора, что нам жизнь,
искупавшимся в смерти высокой.
А вот
сыплется та же земляника в «Черновике»:
Потому что всех
тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут — на зеленых ладонях — домой.
В
посвященном Андрею Нитченко стихотворении «Нежный
Андрей недужный» есть строчки: «пишет: «Я весь воздушный — / облачком в
рукаве…». И нельзя не вспомнить:
— Это кто ж,
интересно, у нас
тут такой неземной и нездешный?
— Это я, это я тут у вас — весь такой неземной и нездешний,
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш.
— из «Единственного стихотворения 2005 года» Воденникова.
Кроме
того, стихотворения Марковой населены персонажами. Это частый случай в
современной поэзии, это, вероятно, своеобразное эхо эпоса в лирике, очень
личного, даже частного эпоса. Но дело в том, что Женя, Вера,
Рая, Тоня, Коля, Ирочка, Елена, Тома, тетя Клава, Гриша, Андрей, Нинушка выходят из стихов Марковой почти так же, как из
стихов Воденникова не так давно выходили «Оля, Настя
и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто», и «нежный Андрей недужный / в Городе
на Неве» Марковой пишет почти так же, как «приходит Антон Очиров» и
«стрекочет Кирилл Медведев». Вот и еще пример интонационной близости: «Я писала
о девочке Жене / с красным яблоком в бледной руке» у Марковой и «Я хотел
рассказать тебе там, / а теперь расскажу тебе тут / про двух
мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю» в том же
«Единственном стихотворении 2005 года».
Но
попадается и Воденников более чем десятилетней
давности: «Вот так и мне не то чтоб неприятно, / что лично я
так долго шел на свет» из «Так дымно здесь…» легко узнается у Марковой в «Еще
бы вышло что-нибудь из жизни…»: «Вот так и жизнь — подходишь к самой
кромке…».
Разумеется,
когда разговор касается поэта с подобным уровнем владения стихо-творной
техникой, с самостоятельной интонацией, с полноценным поэтическим миром, речь о
подражательности, сознательной или нет, не идет никогда. Но созвучность, даже в
каком-то смысле наследственность, тут заметна. В стихах Марковой сливаются
несколько голосов, и если вдруг, помимо собственно авторского, расслышишь тот
или иной, узнаешь его, то интересно, что с ним будет дальше, куда он поведет
автора, насколько заглушит или же — куда его поведет автор, куда заставит идти
и когда расстанется с ним, если расстанется.
