Границы и основания

 

От редакции | Мы открываем новую рубрику, в рамках которой наши авторы будут откликаться на публикации в литературно-художественных журналах по разделам: проза, поэзия, критика, публицистика, мемуары.

 

 

Критика в журналах начала 2013 года

Осознание границ, или Жизнь за заборчиком? Литературные итоги 2012 года. Заочный «круглый стол» (Дружба народов, №№ 1, 2).

Для участия были приглашены Евгений Абдуллаев, Николай Александров, Роман Арбитман, Александр Архангельский, Ольга Балла, Владимир Бондаренко, Евгений Ермолин, Елена Иваницкая, Ольга Лебедушкина, Андрей Рудалев, Алиса Ганиева, Валерия Пустовая, Майя Кучерская, Алла Марченко, Лиза Новикова — так сказать, представительный срез критического сообщества. Картина литературы, которую совокупными усилиями нарисовали критики, вызывает эффект стойкого дежавю. Такое ощущение, что мы вернулись в начало ХХ века. Политические события последнего времени обострили вопрос о миссии литературы — этической, эстетической, политической, а литература вновь оказалась «должна» народу и стала чем-то вроде рупора интеллигенции. Это прочитывается в материалах «круглого стола», как и то, что со своей «старой новой» миссией литература в ее нынешнем виде справиться не в состоянии. По словам Евгения Ермолина, литература стремится «по многим поводам отгородиться не стеной, так заборчиком. …Оказалось, что в актуальной литературе крайне слаб ресурс сообщительности. Она изрядно аутична». Эта мысль продолжается в высказывании Елены Иваницкой: «Литература пришла к осознанию своих границ. Сиречь — к осознанию слабости своих средств перед реальностью, которая оказывается сильнее любого вымысла». Именно эти высказывания определили заглавие круглого стола. «Аутичность» литературы осознается участниками обсуждения как ее главная проблема. Стремясь догнать убегающую реальность, литература не только осознает свои границы (вернее — ограниченность и слабость своих художественных средств), но и «выходит» за них: Александр Архангельский говорит о ренессансе колумнистики как о главной именно литературной тенденции, а Алиса Ганиева и Валерия Пустовая отмечают, что прозаики в ушедшем году работали в основном в пограничных, странных, между фикшн и нон-фикшн, жанрах.

То есть литература «вышла из себя». Но это не помогло, и она все равно осталась «страшно далека от народа». Именно эту проблему заостряют почти все участники обсуждения. В этом, подзабытом уже противопоставлении «искусства для народа» и «искусства для искусства» сходятся такие разные персонажи, как Ермолин и Бондаренко, Кучерская и Рудалев. Что и определяет своего рода полюса литературного процесса. Они персонифицированы именами архимандрита Тихона Шевкунова и Дмитрия Данилова. Это наиболее часто и в наиболее значимой позиции называемые имена. При этом «Несвятые святые» понимаются (с разными знаками) как «книга для народа», а творчество Данилова призвано воплощать как раз элитарную составляющую нашей литературы. Книга же «Крестьянин и тинейджер» третьего часто упоминаемого писателя — Андрея Дмитриева — характеризуется как «снятие» противоречия между «народным» и «элитарным». По словам Ермолина, он ломает тот самый «заборчик», которым литература отгородилась от социальной действительности, а Лебедушкина дает ему такую значимую характеристику: «Про “две России” — столичную и деревенскую — и что “с места они не сойдут” писали и пишут многие, это давно уже литературная традиция, а с недавних пор — и политический тренд, но в романе Дмитриева все происходит как раз наоборот — эти два полюса национальной жизни сдвинулись с мест и начали движение навстречу друг другу, так что само противопоставление вдруг оказалось ложным и надуманным».

 

Дмитрий Кузьмин, Евгений Никитин. Диалог, состоявшийся в «Фейсбуке» 5 февраля 2013 года (журнал «Новая реальность»¹, портал «Мегалит»).

Отрывок из сетевой дискуссии Евгения Никитина и Дмитрия Кузьмина. Дискуссия была вызвана статьей Евгения Никитина «Здравый смысл и черемша»², которая, в свою очередь, была спровоцирована статьей Кирилла Корчагина «Нос Андрея Белого»³, написанной по поводу двух литературных премий («Нос» и Премия Андрея Белого), но в существенной своей части — посвященной проблеме «инновативной» поэзии.

Эта полемика, на мой взгляд, симптоматична для современного состояния поэтического процесса. Двухтысячные были временем баталий: «Арион» и «Вопли» против «Вавилона» и «НЛО». Военное положение бодрило, и не допускало сомнений. У каждой из сторон были свои ответы на основные вопросы (о «назначении» поэзии, о критериях оценки, об отношении поэзии к реальности). Теперь, похоже, наступило время, когда вопросы звучат убедительней, чем ответы.

Именно вопросами и сомнениями делится Евгений Никитин в своей статье «Здравый смысл и черемша». Его не устраивают ни критерии, по которым оценивает поэзию Кирилл Корчагин, ни избранный Корчагиным язык описания поэзии. В основном Никитину не нравится слово «исследовать», применяемое Корчагиным к авторам, которых он считает принадлежащими к инновативному полюсу поэзии (например, в такой позиции: «Наконец, Павел Жагун в своей последней книге “Carte blanche” исследует ту промежуточную область, что возникает на пересечении подчеркнуто субъективизированной авторской поэзии и обезличивающей дигитальной техники»). Для Никитина мысль о том, что поэзия — исследование, эксперимент, буквально невыносима. Несколько пародийно и ернически Никитин пишет: «Мне не кажется, что любой эксперимент по умолчанию оказывается удачным. Эксперимент может быть и неудачным. К тому же я считаю, что целью поэта не является эксперимент как таковой. Поэту нужно найти свой язык, вот он и пробует, экспериментирует. Но целью поэта является создание стихотворения, а не само экспериментирование».

В этой дискуссии о сущности поэзии отчетливо выявляются две противоборствующие точки зрения. На одном полюсе — понимание поэзии как «исследования» или «открытия». Оно предполагает, что существует достаточно объективный критерий оценки поэтического явления — то, насколько это явление расширяет и меняет наше представление о литературе или о внелитературной реальности. Об этом пишет Кирилл Корчагин в своем ответе Никитину: «Для меня стихотворение и вообще поэзия — это именно исследование. Исследование мира, благодаря которому мы начинаем лучше его понимать. Эта точка зрения кажется мне продуктивной для разговора о тексте, и она же позволяет сказать, что критика также обеспечивает понимание. Но критика рационализирует это понимание, излагает его на другом языке. Этот язык необязательно проще языка стихотворения, но он позволяет говорить одинаковым образом о разных текстах, в то время как язык самого стихотворения всегда ограничен рамками конкретной поэтики».

Другой полюс — это понимание поэзии как факта чисто «эстетического», реализующего определенные свойства художественной формы. В формулировке Дмитрия Кузьмина противопоставлены «поэзия как поисково-исследовательская деятельность» и «поэзия как мастерство, изготовление объектов с некоторым набором заданных свойств». Последняя позиция, по мнению Дмитрия Кузьмина, приводит к «борьбе вкусов» и, за отсутствием объективного критерия оценки произведения, — к полемике репутаций и авторитетов, а не аргументов. Третьего же, по мнению Дмитрия Кузьмина — если не выходить за рамки поэзии в политику или метафизику, — не дано.

Именно с этим и пытается не согласиться Никитин. Он продолжает сомневаться. Ему кажется, что в поэзии существует еще и нечто «невербализуемое», то, что до конца не рационализируется ни самим поэтом, ни его интерпретатором. То, что трудно уловить и еще труднее описать. Вот оно-то и есть поэзия. Потому он и сомневается в возможности и правомерности «рационалистического» описания поэзии: «Позволю себе усомниться в том, что высказывания о поэзии, сделанные с рационалистических позиций, сами по себе будут 100% верифицируемы. Если проанализировать такие высказывания, то за ними тоже обнаружится персональная интерпретация. И разве по-другому может быть, когда все мы живем и работаем в интерпретации интерпретаций как в длинном зеркальном коридоре?».

Смущает в этом, симптоматичном во всех отношениях, диалоге вот что. Его участники — Кузьмин и Корчагин, задающие жесткую бинарную схему, и Никитин, пытающийся выскользнуть за пределы этой бинарности (найти «третью позицию»), — совершают одну и ту же логическую ошибку: они выдают метод анализа и описания поэзии — «познание реальности при помощи поэзии» за предмет анализа — саму поэзию. Ведь авторское усилие, порождающее текст, никогда не может быть рационализовано до конца. Это не значит, что мы не можем рассмотреть поэзию как познающую деятельность. Но это и не означает, что у автора при создании текста не может быть какой-нибудь другой интенции, отличной от познавательной.

 

Марианна Ионова. Культура. Текст. Жизнь. О некоторых аспектах отношения к культуре в современной поэзии (Гвидеон, № 4).

Статья-манифест Марианны Ионовой посвящена — как и предыдущая дискуссия — определению поэзии через ее отношение к реальности. Это отношение может быть задано тремя способами, что дает, соответственно, три модели поэзии и три типа поэтов, метафорически названных «поэт — собиратель культуры», «поэт древа жизни», «поэт-конструктор» (он же — «ученый поэт»). В основе классификации лежит идея культуры в ее глобальном, нововременном понимании, реконструируемом на основе работы Р. Гвардини «Конец нового времени». Идея культуры, возникшая в эпоху Ренессанса, объединяет различные формы интеллектуальной деятельности в единое целое и наделяет это целое сверхзадачей: «Культура приобретает религиозный характер. В ней открывается творческая тайна мира. Благодаря ей мировой дух осознает самого себя и человек приобретает смысл бытия». Именно эта — метафизическая — сверхзадача культуры и лежит в основе «поэзии собирания культуры». Такая поэзия — это «нагорная проповедь культуры» как некоего сакрального убежища, противостоящего косной и деиндивидуализированной неокультуренной реальности. Таковы, по Ионовой, поэты старшего постсоветского и позднего советского поколения — ряд от Кривулина и Седаковой до Кушнера. Следующему поколению поэтов уже само существование реальности вне культуры кажется сомнительным: «То, что мы принимаем за непосредственное переживание реальности, на самом деле культурно обусловлено; когда мы в восторге смотрим на цветущее дерево, то, не отдавая себе отчета, следуем определенной культурно-психологической парадигме, а если попытаемся выразить словами объявший нас восторг, то незаметно для самих себя прим-кнем к какому-нибудь тоталитарному дискурсу», — пишет Ионова. В поле культуры в этой ситуации втягивается вообще все, включая мелочи повседневного быта, и она теряет метафизическое измерение, перестает быть высокой. Мир оказывается текстом, который поэт может лишь «зафиксировать» и «отрефлектировать». Такова ученая поэзия «конструкторов» (среди них оказываются и Анастасия Афанасьева, и вышеупомянутый Кирилл Корчагин, и — даже — Мария Степанова). Налицо тезис («собиратели культуры») и антитезис («конструкторы»). Ни то ни другое — не устраивает автора статьи. Чаемый синтез находит воплощение в метареализме и в его окрестностях (что неудивительно, ведь «Гвидеон» — журнал, декларирующий свою связь с метареализмом и развивающий традиции этого направления в поле современной поэзии), прежде всего — у Парщикова, которого Михаил Эпштейн (именно на него ссылается Ионова), собственно, и характеризует как «поэта древа жизни». В этой разновидности поэзии одновременно осуществляется и прорыв к реальности, непосредственный, «здесь и теперь», контакт с ней, и возвращение к метафизическому измерению культуры. «Текст» осознается как часть «мира», а мир — как проявление Абсолюта. Могут возразить, что и это всего лишь возвращение к старой романтической утопии или частный случай «поэзии-исследования» (просто объектом исследования оказывается не «посюстороннее», а «потустороннее»). В любом случае налицо тенденция: наша поэзия на рубеже 10-х вновь обратилась к поиску собственных — в том числе и метафизических — оснований. Рассуждение Марианны Ионовой — в русле этих поисков.

 

Евгений Абдуллаев. Десятилетие поэзии — или прозы? (Вопросы литературы, № 2).

Статья Абдуллаева рассматривает еще одну актуальную тенденцию современного поэтического процесса: проникновение в поэзию «прозаических» элементов и создание «гибридных» образований, выпадающих из родо-видовых классификаций. Актуальная литературная ситуация помещена в перспективу истории литературы и, по мысли автора, является реализацией общей закономерности: всякий раз циклически повторяющиеся периоды обновления поэзии, ее выдвижения в центр литературного процесса совпадают с явлениями ее «прозаизации». По мнению Евгения Абдуллаева, 2000-е — один из таких «поэтических» периодов в истории нашей литературы. Мысль теоретически продуктивная, но хочется большей четкости в разделении классических оппозиций «стих — проза» и «поэзия — проза». Иногда возникает ощущение, что разноплановые явления, описываемые этими оппозициями, у автора смешиваются.

 

Юлия Щербинина. Оскорбительная критика: опыт отражения (Нева, № 1).

Статья посвящена явлению, которое на нашей литературной сцене существует давно, обосновалось прочно, не устраивает никого, но обсуждать которое в публичном пространстве, а тем более — развернуто и серьезно, почему-то не принято. Явление это называют по-разному — кто «траблмейкерство», кто «литературный троллинг». Щербинина на основе анализа риторических приемов и конструкций называет его «оскорбительная критика». Причем анализирует она высказывания критиков-траблмейкеров средствами судебной лингвистической экспертизы и опирается на юридическое определение оскорбления как «умышленного унижения чести и достоинства другого лица, выраженного в неприличной форме».

Это — на моей памяти — вообще первый серьезный разговор о литературной этике, об этике литературной критики. Критик в не меньшей, чем врач и журналист, степени нуждается в подобного рода рефлексиях. Не исключено, что нынешнее неписаное правило — не замечать выходок траблмейкеров («много им чести от нашего внимания») — отчасти и сформировано в ситуации неотрефлектированности, непрописанности статуса явления. В том числе и юридического.

 

Никита Войткевич. Критика. Филологический очерк (Октябрь, № 1).

Статья не стоила бы упоминания, если бы не место публикации. Она представляет собой очерк критики ни много ни мало за два последних десятилетия. Заявка на диссертацию. Чтобы размещать подобные тексты в разделе «Критика», у редактора должны быть серьезные основания. Например, особо оригинальный взгляд автора на предмет. Но — увы. Перед нами не диссертация, а реферат. Работа соткана из цитат и лишена внятной авторской позиции. И это бы ничего, но из текста куда-то пропали все ссылки на источники. А без них о том, чей же текст пересказан или взят в кавычки — Чупринина ли, Менцель ли, Кукулина ли — остается только догадываться. Так что если это и очерк, то вряд ли филологический.

 

  1 № 46, 2013:. — http:// www.promegalit.ru/publics.php?id=6723

  2 http://www.promegalit.ru/publics.php?id=6504

  3 Новый мир, № 1, 2013.