Тринадцатого
марта, на Масленицу, в Атриуме Государственного музея А.С. Пушкина, что на
Пречистенке, состоялась торжественная церемония оглашения лауреата и вручения
национальной литературной премии Ивана Петровича Белкина (за лучшую повесть
минувшего года). Речи финалистов публикуются ниже. А лауреатом на этот раз по
решению жюри (Юрий Буйда, Алексей Алехин, Леонид Бахнов,
Евгений Богатырев, Денис Драгунский) стала Ирина Поволоцкая
с повестью «Пациент и Гомеопат».
Диплома «Станционный смотритель» были удостоены Андрей
Василевский (за постоянное и многолетнее ведение рубрики «Периодика» в журнале
«Новый мир») и Анна Кузнецова (рубрика «Ни дня без книги» в журнале «Знамя»).
Специальную
премию учителей словесности «Учительский Белкин» получил писатель Эдуард Веркин (повесть «Облачный полк» — Москва, «КомпасГид»).
Наталья Иванова,
координатор премии
Дмитрий
Верещагин
(«Заманиловка», «Дружба народов», № 4)
Друзья
мои, согласитесь, что такое название для повести очень клевое?
Да, конечно, скажете вы, клевое. И,
однако же, не попади она в руки умному человеку, такому, как Леонид Владленович Бахнов, эта моя
повесть, пожалуй, лежала бы в мусорном контейнере; но он сперва обратил
внимание на мой рассказ «Клакеры», напечатал его в журнале «Дружба народов»; и
после этого между нами началась, я говорю вам это честно, между нами началась
дружба в «Дружбе народов». Но это название, «Заманиловка»,
у меня не от Гоголя, хотя в «Мертвых душах» Чичиков спрашивает мужика, где тут
деревня Заманиловка, и на это мужик ему отвечает:
«Может быть, Маниловка? А Заманиловки тут нету», — но нет, господа вы мои хорошие,
это у меня не от Гоголя, а от святителя Игнатия Брянчининова,
благо есть у него очерк «Сети миродержца», в котором
наш гениальный святитель говорит о вселенской беде человека, даже, вернее
сказать, всего человечества, да, да, потому что все люди барахтаются, как мухи
в сетях паука. Очень многие люди попадают в сети этого «паука»,
например, у Льва Толстого Наташа Ростова попадает в сети такого, именно такого
«паука» (помните, как она влюбляется в Анатоля Курагина); конечно, и
Достоевский очень большой мастер творить такие романы, в которых такой Паук,
практически у него везде присутствует; да что тут много говорить,
ведь даже такой человек, судари, как Пушкин, да, да, и он тоже оказался в сетях
такого Паука; а Лермонтов, ведь и он тоже: гениальный поэт, но — увы! —
оказался в сетях его, такого страшного Паука. Вот это вам, господа, еще
две повести «Заманиловка»; или еще такая вот повесть
«Петр Столыпин» — она сама ведь просится на бумагу, понимаете? Так что эта наша
дружба с Леонидом Бахновым очень даже хорошая дружба.
Благодарю за внимание, товарищи.
Дмитрий
Ищенко
(«Териберка», «Октябрь», № 4)
Каждый
творческий человек мечтает быть услышанным. Каждый пишущий — прочитанным.
И если этот момент наступает, то автор переживает минуты наивысшего творческого
счастья.
Находясь
на этом месте, я прежде всего хочу выразить
признательность сотрудникам журнала «Октябрь» и в особенности ответственному
секретарю редакции Анне Воздвиженской. Их доброе и внимательное отношение к
моей повести «Териберка» позволило тексту увидеть свет, а позже — быть
отмеченным на столь высоком уровне, как конкурс, носящий имя Ивана Петровича Белкина.
Скромный
провинциальный сочинитель Иван Петрович — сам по себе гениальная придумка его
родителя. Отставной военный, не слишком удачливый помещик, запустивший свое
хозяйство и находящий отраду в сочинении повестей. Пушкин неслучайно прячется
за этой маской. Могу предположить, что ему было важно связать авторство повести
со среднестатистическим представителем россий-ского среднего класса, а не с
именем прославленного поэта.
Но кто
же он — этот представитель?
Знаменитая
фраза о том, что все мы вышли из гоголевской шинели, напрашивается сама собой.
Вышли — в прямом и переносном смысле. Большая часть жителей
России носила и носит шинели, какого бы покроя они ни были: чиновничьи,
как у Акакия Акакиевича, или армейские — как у Ивана Петровича. Их шьют на одних
и тех же фабриках, по одним и тем же лекалам. Универсальная
форма и для тяготеющей к Европе западной части нашей страны, и для теряющимся
перед натиском Китая Дальним Востоком, и для мусульманского Кавказа, и для
скованного снегами Севера. И носят эти шинели по бескрайним, затерянным
во времени и пространстве просторам нашей страны со всеми странностями ее
устройства…
Если
быть честным, то надо признать, что эти просторы не так уж многое объединяет.
Слишком велики порою отличия между представителями разных культур, религий,
национальных традиций.
Но
шинель-то у всех общая! И чувство абсурда, зачастую наряженного в эту шинель, —
общее. Оно близко и понятно каждому из нас.
Об
этом я думал, когда описывал свою «Териберку». Увы, реальные события, которые
дали толчок работе над повестью, гораздо менее веселые, чем это описано в
тексте. Но что я мог сделать для прототипов своих героев? Только помочь им
увидеть абсурдное начало нашей рутинной жизни и вместе посмеяться над ним.
Я
действительно счастлив от того, что был услышан и понят, какому бы ведомству ни
принадлежали мои герои и читатели и по какой бы линии они ни служили.
Да,
чиновничий аппарат неповоротлив и смешон. Но проходят десятилетия, а вот абсурд
остается. И значит, скрытые пружины, которые им движут, неизменны. Убери всю
эту административную машинерию, и как собрать,
объединить столь разные российские Запад и Восток,
Север и Юг? И, возможно, подлинная трагедия нашей страны в том, что на
протяжении веков российское общество так и не смогло выработать иные механизмы
полноценной, совместной жизни огромных территорий.
Бороться
с абсурдом бессмысленно, словно говорят жители Териберки, ведь он — часть
повседневной жизни. Тем более что благодаря ему мы говорим друг с другом на
одном языке и понимаем каждое произнесенное слово. Смеемся и плачем над одними
и теми же глупостями. Совершаем одни и те же ошибки, а потом, как обычно,
напрягаем все силы, чтобы справиться с ними.
Это и
объединяет нас…
В
повестях Белкина нет того описания административного абсурда, который появится
у Н.В. Гоголя или М.Е. Салтыкова-Щедрина. Но Александр Сергеевич тоже говорит о
самоощущении жителя этих мифических российских просторов. О тоске и
безысходности станционной жизни. О противостоянии англоманов-прогрессистов и
промотавшихся русских помещиков. О бытовой заносчивости и извечно-российском
ущемленном чувстве собственного достоинства.
Вера в
чудо — это спасение для Белкина и его героев: неожиданно счастливый поворот
сюжета, и выход из ситуации найден. Что это, как не русская надежда на удачное
стечение обстоятельств и традиционное «авось», на то, что оно как-то само
«рассосется»? В конце концов, Иванушка-дурачок — это ведь наш национальный
герой. Он знает, как выжить в России, как справиться с пронизывающим ее
мистические пространства абсурдом.
Спрятавший
свою улыбку и грусть за как бы наивными рассказами скромного Ивана Петровича
Белкина, великий русский поэт поделился с нами своим опытом и знанием. А еще
подарил надежду и протянул нам руку помощи, на которую мы неизменно опираемся
из века в век.
Благодарю
за внимание!
Ирина
Поволоцкая
(«Пациент и Гомеопат», «Новый мир», № 9)
Узнав
о необходимости выступления, да на этот раз еще в атриуме Пушкинского музея,
бросилась я к Ивану Петровичу Белкину, а к кому же еще? Ведь Иван Петрович тоже
не был всамделишным литератором. В крайнем случае, так подумалось, угостит
лесными орешками да брусникой, которыми платили горюхинские
крестьяне оброк незадачливому своему помещику. А если без лукавствия,
стала я, отойдя от повсеместных забот и тревог, заниматься счастливым
времяпрепровождением — перечитывая самого Ивана Петровича, надеясь найти нечто,
что имеет хоть какое-то отношение к написанному мною,
грешной. И нашла.
И не
пугайтесь, господа, я и сама боюсь.
Это —
«Гробовщик».
И не потому, что со слезами угробила я любимого мною героя, и
не потому, что в два раза старше самого Ивана Петровича — все мы под Богом
ходим, а потому, что это единственная повесть из всех пяти, действие которой
происходит в моей Москве: с Басманной на Никитскую
тащатся прохоровские дроги, а купчиха Трюхина, которая все никак не умирает, умирает, но опять живет, она с Разгуляя, эта купчиха
Трюхина, а новая мастерская нашего гробовщика
недалеко отсюда — у Никитских ворот, как раз рядом с Вознесением. Так
обозначено у Белкина.
Волшебная
московская топонимика, когда так многое изменилось, но хоть это нам, выросшим,
как теперь принято с нареканием заявлять, — в пределах Садового Кольца,
вернулось.
Я
долгое время жила на Садовой,
правда, на внешней стороне Садового кольца, а в том доме были у нас две
лифтерши, одну звали Анна Егоровна, другую Ольга Викентьевна.
Анна Егоровна пятьдесят лет проработала в родной милиции, должность неизвестна,
а Ольга Викентьевна, по ее словам, в государственных
структурах не служила, а была, как утверждали некоторые приближенные к ней
жильцы, не кем-нибудь, а дочерью генерала, оставалось только гадать — какой
армии. Анна Егоровна была вселена властью в наши Трубниковские, Конюшковские, а
Ольга Викентьевна, напротив, уплотнена до
невозможности. Ольга Викентьевна иногда изящно
махала-мазала мокрым веничком по грязному полу, напротив, Анна Егоровна, не
стесняясь подымать подол, терла кафель тряпкою в
мыльной хлорной пене. И, если Анна Егоровна повязывала платок ли, косынку как
положено, то есть концами вниз, то Ольга Викентьевна,
даже когда у нее не болели зубы, а зубы у нее болели ох
часто, платок повязывала исключительно ушками вверх. Приглядывая за жильцами,
Ольга Викентьевна упоенно читала что-нибудь вроде
«Джейн Эйр», или «Вечерку», уже в те времена, кажется, редактируемую Индурским, при этом мурлыкая себе
под нос нечто романсовое, а бдительная Анна Егоровна никогда и ничего не
читала, а, напротив, вязала, наподобие Парки, вечный чулок, или наколенники из
собачьей шерсти…
Так и
жизнь твоя притворяется то Ольгой Викентьевной, то
Анной Егоровной, то вяжет чулок, то бубнит в уши, пришепетывает разными
голосами, то разольется благоуханием, а то — вонь от
собачьей шерсти, и вдруг грозное — Кто? Куда? И зачем?
Почему, безуспешно снимая кино, мне хотелось припасть к
таинственному, волшебному, фантастическому, что, кстати, нимало не поощрялось и
вызывало подозрения, а ныне, да хоть сидя в той же электричке рядом с
существом, прихотливо увешанным проводами, с жадным обнаженным пупком, когда
худые лапки с черными перламутровыми ногтями рядом с тобою ласково почесывают
мобильник, играя в жизнь и жизнью, вызывая и рождая потоки отрицательных энергий, только вздохнешь, охнешь,
призадумаешься, а потом, опустив голову в тетради, окончательно утвердишься,
что ты сугубая реалистка. Может, оттого, что глаз видит сумасшедшую картину
стремительно меняющегося мира, а ухо слышит не фэнтези,
а родимый отечественный абсурд.
И еще наверное — не ты пишешь, тобою пишет что-то…
А уж из какой шинели мы вышли? К сожалению, в этом повествовании
точно не из гоголевской. Из какого рукава выпали? Нет,
не из онегинской шубы бобровой, хотя и кличут героя
Евгений. Думаю, из ничем не
примечательного, отечественного советского пиджака, и моль не съела, пока были
в эвакуации. Так теперь кажется.
А Белкин?
Что наш Белкин?
Историю
села Горюхина начинает обожаемый Иван Петрович
следующей фразой: «Если Бог пошлет мне читателей, то, может быть, для них будет
любопытно узнать…»
Я же
этим закончу.
Спасибо!
Геннадий
Прашкевич
(«Упячка-25», журнал «Знамя», № 3)
«Я
поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)».
Даже
книжку явственно вижу — нисколько не затрепанную, в коричневой обложке с
роскошными завитками под названием. Школа осталась за спиной, многое осталось
за спиной... фраза запомнилась.
Осенью
1968 года я работал на мысе Марии. Это самый север острова Сахалин. Пустынное
Охотское море, песчаные убитые берега, базальтовые непропуски,
долгие геологические маршруты. Иногда дождь, иногда ветер с моря. Зато как
приятно было думать о возвращении! Вот вернусь, а в Южно-Сахалинске как раз
выйдет моя первая книга стихов! Буду дарить книгу девушкам, всем будет счастье.
Вернувшись,
первым делом отправился в издательство.
Но
почему-то настроение царило в книжном издательстве не праздничное, а Толя
Кириченко, редактор, сказал мрачно: «Ну, ты даешь! Наделал и исчез на все лето.
Книжка твоя практически готова, осталось подписать в свет, а у цензора возникли
вопросы». Он смотрел на меня серыми немигающими глазами. «Поговори сам с
цензором».
Конечно,
Толя сказал это, не подумав. Раньше плавал на сейнере замом по политработе,
запамятовал, что в СССР никакой цензуры не существовало и не существует, и
никаких цензоров тоже нет. Работают во благо соблюдения важных государственных
тайн сотрудники Лито — некие невидимки, общаться с которыми имели право
исключительно редакторы, но ни в коем случае не авторы.
Но я
тогда был молод, наивен, искал красоты и добра, хотел помочь общему течению дел
и слова редактора принял всерьез. И в тот же день без труда разыскал в
Южно-Сахалинске нужное здание, поднялся на нужный этаж и вошел в нужный
кабинет. Женщина за столом сидела — средних лет, внимательная, умные понимающие
глаза. А главное, как тотчас выяснилось, ей чрезвычайно нравились мои стихи.
«Давно не читала ничего такого вот свежего», — прожгла она меня своими все
понимающими глазами. Я радостно покивал. Я даже недоумевал радостно: вот ведь
контакт с первой минуты! Как это наш бывший зам по политработе не сумел
договориться с такой обаятельной женщиной?
«Правда,
мелочи... Имеются мелочи... — деловито пояснила Лилия Александровна, так звали
мою визави, распрямляя и без того по-военному прямую спину. — Вот, к примеру...
Совсем чепуха, дребность, как говорят болгары... Вы
ведь знаете болгарский язык? — Непонятно было, гордится она моими знаниями или
втайне их осуждает. — Интересная у вас получилась книжка, интересные стихи.
Сейчас много интересных книг появляется, — повела она все понимающими глазами.
— Читали Замятина? Нет? — удивилась она. — Странно. А Солженицына?.. Да нет, не
верю! Что? Правда, не читали? Обязательно попросите у своих друзей, —
посоветовала она знающе. — И Оруэлла попросите. Все нечеловеческие какие-то
имена, — кивнула она, — правда? Но читать надо больше, а то вот даже в вашу
интересную книжку вкрался неинтересный стишок. “Путь на Бургас”. В общем,
хорошее название, но вы вдумайтесь, что такое пишете? “Где Кормчая книга? Куда
нам направить стопы?..” Вообще-то программа построения социализма давно
написана, товарищ Прашкевич!.. “Сократу дан яд, и
прикован к скале Прометей...” Ну, в самом деле, зачем так сразу? Яд...
Прикован... “Болгары бегут. Их преследует Святослав”... Ну, почему сразу
преследует? В братской-то стране! “Сквозь выжженный Пловдив дружины идут на
Бургас... Хватайте овец! Выжигайте поля Сухиндола!..”
Да как такое может быть? Вы же пишете о нашем (советском) князе Святославе.
Якобы в девятьсот шестьдесят восьмом году, ровно тысячу лет назад, правильно я
понимаю?.. он застиг врасплох мирные (братские) болгарские
города, выжег дружеский Сухиндол, изнасиловал… —
голос Лилии Александровны сладко и страшно дрогнул. — А где доказательства?
Разве мог наш (советский) князь вести себя подобным образом в солнечной
(братской) стране Болгарии?»
Мне
чрезвычайно понравилась открытость Лилии Александровны.
«В
работе известного советского болгароведа академика Н.
С. Державина...»
Но она
даже не позволила мне договорить: «Пожалуйста, предоставьте его труды».
На
другой день, в предвкушении удачи, я с удовольствием предоставил бдительной
сотруднице Лито второй том «Истории Болгарии» академика Н. С. Державина, что
дает мне гордость утверждать, что дважды в своей жизни я (автор) напрямую
встречался с представительницей практически не существующей профессии. На
странице тринадцатой принесенного мною тома черным по белому было напечатано:
«В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной
армии спустился в лодках вниз по Днепру и двинулся по Черному морю в устье
Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава
30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле
(теперь Силистра). Центром своих болгарских владений
Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная.
Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в
переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем
самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это
согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но
значительную часть своей армии он оставил в Преславце.
Ликвидировав в Киеве угрожавшую ему со стороны печенегов опасность, в следующем
969 г. Святослав вновь направился в свою болгарскую область...» И все такое
прочее.
Отложив
книгу знаменитого болгароведа, Лилия Александровна
долго рассматривала меня своими все понимающими глазами. «Откуда же эта печаль,
Диотима?» Я даже встревожился. Да снимем мы сейчас с
вами, Лилия Александровна, этот сраный стишок, ошибочно посвященный нашему
(советскому) князю Святославу, и пусть книга отправляется прямо в типографию!
«В
каком году издан том академика Державина?»
«В
одна тысяча девятьсот сорок седьмом».
«А
какое, миленький, сейчас тысячелетье на дворе?»
Лилия
Александровна, несомненно, хорошо знала русскую советскую поэзию.
«От
рождества Христова — второе, — ответил я, стараясь быть понятым правильно. — А
если уж совсем точно, — пояснил я, — то сейчас идет одна тысяча девятьсот
шестьдесят восьмой год».
Наступила
минута молчания.
Потом
Лилия Александровна вздохнула.
Потом
произнесла слова, которые я помню до сих пор.
«В
девятьсот шестьдесят восьмом году, то есть ровно тысячу лет назад, — произнесла
она ясным и ровным голосом, не допускающим никаких, так сказать, лишних
толкований, — и даже в одна тысяча сорок седьмом году наш (советский) князь
Святослав мог делать в солнечной (братской) стране Болгарии все, что ему
заблагорассудится... — Она сделала небольшую, но хорошо продуманную паузу. — Но
в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы с вами ничего такого ему не
позволим!»
И моя
первая книга ушла под нож.
Но...
Всегда у нас но... «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался
еще мой выстрел»). Эти слова никто ведь не мог выкинуть из моей головы. «Звание
литератора всегда казалось для меня самым завидным». Так и носил я эти слова в
себе — не годы, а десятилетия. Ничего странного, в общем, все-таки Иван
Петрович Белкин — свой человек, коллега. С ним можно болтать, можно спорить.
Это Пушкин всегда остается Пушкиным. Он всегда вдали, как гроза. Он доносится
из будущего, а не из прошлого. Жизнь течет, упячка
раскручивается. И однажды приходит день, когда ты возвращаешь свой выстрел...
Главное, чтобы пистолет (журнал «Знамя») и секундант (Сергей Иванович) под
рукой оказались... Так что, еще раз спасибо — всем. А особенно — за Пушкина!
Владимир
Холодов
(«Шанс», «Знамя», № 4)
Уважаемые
дамы и господа!
В
жизни не так много вещей, о которых следует говорить серьезно. Литература?..
Да, несомненно. Во всяком случае, великая русская литература. Поэтому каждый,
кто собирается в нее войти — да что там войти, хотя бы только постучаться! —
обязан задать себе простой вопрос: а ты там нужен? Что ты можешь сказать
человечеству после Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова? Трезвое отношение к
своим возможностям долгие годы удерживало меня от соблазна, хотя прозу я пишу с
юности и все время находился где-то рядом, в близких и смежных областях.
А в
литературу — точнее, пока лишь в ее предбанник — меня чуть ли не насильно
затащил роман, над которым я работал так долго, что уже невозможно с
уверенностью сказать: то ли я его писал, то ли он меня. Когда же все наконец было кончено и я нутром ощутил этот жесткий
императив «Иди! Пора!», то и тогда я не был уверен, что это следует делать. К
тому времени уже не было ни иллюзий, ни особых амбиций, ни даже желания
печататься. Но зато было стойкое отвращение к путям проверенным и быстрым: я
дал себе слово, что никогда не воспользуюсь протекцией и рекомендательными
письмами, никогда не буду ходить по редакциям, надоедать звонками, сторожить
несчастных редакторов у подъездов и просить знакомого критика написать обо мне
хоть пару слов.
Писатель
— это прежде всего текст. Все остальное вторично. А
текст — и я в этом совершенно уверен! — субстанция живая, обладающая
собственной потенцией и энергетикой. Или не обладающая. Вот это я и хотел для
себя выяснить, отправляя в свободное плавание свои рукописи. По электронной
почте, разумеется — как самый последний графоман. Это шло не от глупости и не
от незнания: несколько лет я работал редактором и прекрасно знал, как относятся
к самотеку. В этом смысле за десять лет ничего не изменилось. Есть редакции, в
которых вообще никто ничего не читает. Но, к счастью, есть и такие,
в которых профессиональный и уважающий себя редактор считает своим долгом как
минимум просмотреть рукопись незнакомого ему автора. И вот тогда возможны уже
всякие чудеса… Я не стану утомлять вас подробностями, но ровно за год были
напечатаны абсолютно все тексты, которые я и планировал опубликовать. Включая
роман, который в московских журналах вообще отказывались читать. Во всех. Кроме
«Знамени», но здесь милейшая Елена Сергеевна Холмогорова просто оказала мне
любезность, поскольку к этому времени уже была принята к публикации повесть
«Шанс» и мы начали плотно работать над текстом. Кстати, работали, как во
времена Ивана Петровича Белкина — письма друг другу писали.
А
теперь о том, о чем лично я не могу говорить серьезно, — о литературных
премиях. Особенно о так называемых «больших премиях» — где много денег, много
интриг и скандалов и практически всегда предсказуемый победитель.
О
премии Белкина я с полной уверенностью могу сказать лишь одно — это чест-ная
премия! Когда увидел свое имя в лонг-листе, то и
обрадовался, откровенно говоря, не сильно — понятно было, что при наличии в
списке столь известных имен рассчитывать мне абсолютно не на что… Я даже по
старой привычке попытался угадать победителя и шорт-лист.
В результате не угадал ни одного финалиста из пяти! Разумеется, это, прежде
всего, заслуга жюри, которое оценивало не имена, а тексты. Поэтому и радость
моя столь велика.
В
конце речи принято благодарить спонсоров. У меня для этого есть две причины.
Во-первых, совершенно очевидно, что без спонсорской поддержки этой
замечательной премии просто бы не было. Во-вторых, я хочу заручиться согласием
организаторов и спонсоров на несколько неожиданный поступок: мне бы хотелось
перечислить причитающиеся мне деньги в Благотворительный фонд Чулпан Хаматовой. Исхожу из простого соображения: деньги нужны
всем, но больным детям они нужны явно больше, чем мне.
Спасибо.
