Об
авторе | Михаил Айзенберг — постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация в № 3, 2012. Лауреат премии журнала «Знамя» за
2001-й, премии Андрея Белого за 2003 год, премии «Anthologia»
(2009).
Михаил Айзенберг
свет какой-то из
ничего
* * *
Над
рекой, где талый лёд
стал подмокшею периной,
снег смеркается, идёт
с осторожностью звериной.
Кто
в поленнице живёт
возле заднего крыльца?
Свету хочется болеть.
Вышел месяц без лица.
* * *
Что,
голубка?
Что, касатка?
И тебе несладко?
И твоя скорлупка
треснула, голубка?
А
тверда была как будто
и прочна, казалось,
и подземная побудка
не тебя касалась.
*
* *
За
стеклом загорается баккара
На лице зажигается темнота
Пропадай моя голова
Ещё раз; ещё полтора
Наново вставленные глаза
учат снова, как в первый раз,
дотемна разыгрывать черноту,
дочерна распахивать темноту.
* * *
В
тёмном её не узнаешь, в светлом
То темна она, то светла
Тает
в облике самом бедном
Слезоточица и кручина
Жизнь, которая не была,
в самом деле неизлечима
Разделил
бы её, да не с кем,
и забыть её не смогу —
просиявшую мягким блеском,
словно закутанную в фольгу.
* * *
Мите,Филе
Деревце
светлое, белое
такое нарядное
тонкая трость ствола
белая кость природы
Бледное, ненаглядное
Зелень рассыпчатая бела
Деревце
охорашивается.
Осы возвращаются, беглецы.
Воздух сияет во славу саженца,
жёлтым огнём и красным сигналит здравница.
Светят
сирени розовые столбцы,
на каждом капустница не нарадуется.
* * *
Живительного
воздуха пласты,
стрекозами развёрнутые ткани;
расходятся зелёные листы
и воздух пьют мельчайшими глотками.
И точками животворящей пыли
усеяна воздушная стена.
Крылатые пылинки-семена
светящиеся в воздухе застыли.
Неслышный ветер входит налегке
при лиственном движеньи осторожном —
в берёзовой летящей шелухе,
соединившей будущее с прошлым.
* * *
Чуть
вечер — лампочка в углу
подсветит штриховой рисунок
ночниц, приклеенных к стеклу —
крылато шелестящий сумрак.
Здесь и лимонницы нередки,
и нимфалиды. Но душе
мельчайшие всего дороже:
в
невидимой узорной сетке,
почти не бабочки уже.
* * *
В
небе облачная лестница
расплывается, непрочная,
как речное отражение.
И немногое поместится,
выходя из окружения.
В
небе облачная вотчина
вьёт верёвки, строит крепости.
Не пугается вторжения
и не этим озабочена.
Восходящими
ступенями,
пропадающими звеньями
в небе лестница изгладится.
Опоздавшего не хватится.
* * *
Буквы,
будь они неладны,
жуковатые шмели;
слушать тайные команды,
всё подхватывать с земли —
это правило известно.
Только вовремя начни —
пишет время, пишет место,
птичьи голоса ничьи.
И усилия неравны,
если будет суждено,
чтоб однажды слово правды
показалось — хоть одно.
Правды
хоть одно словечко,
оловянное колечко,
из земли извлечено.
* * *
На
глазах зелёный луг
поминальным станет залом,
где кузнечика паук
заворачивает в саван.
Кто
остался, кто исчез,
сообщит лесная почта,
кто на лестнице существ
поминается заочно.
Только
мёртвые зачем нам?
Отпусти её одну
по дороге с белым щебнем —
непонятную вину.
Так
вздыхает, не таясь,
так заламывает руки,
словно детская боязнь
снова просится во внуки.
И
виднеется пока
у забора за сиренью
тень
умершего зверька,
не подверженная тленью.
Вслед Стивенсону
Моряк,
причалив, покинет борт,
охотник уйдёт с холма;
оставляют бремя земных забот
и находят свои дома.
Оттого
глубинный могильный пласт,
над которым луг и коровий выпас,
никому чужому себя не даст
и своё схороненное не выдаст.
И
земля, которую мы не купим,
не присвоим тучных её низин,
на себя стянув из последних сил —
загудит, натянутая, как бубен.
* * *
В
тёмном сводчатом приделе
на романской капители
человека гладит лев.
В яму каменной постели
князь ложится, ослабев.
Воздают ему по вере
все улыбчивые звери,
кровь забывшие и гнев.
* * *
Что
было мыслью, в камень превратилось.
Истаял облик в смертном обороте,
чтобы таких в природе не водилось,
чтоб им подобных не было в природе.
Но
в воздухе расходятся круги,
неявные живут прикосновенья,
и лёгкие неслышные шаги
обходят опустевшие владенья.
* * *
Что
новый автор?
Кажется,
молчит он.
Легко
сказать, что и на этот раз
полуизвестен, толком не прочитан.
Где Харджиев? Где новый ОПОЯЗ?
Кто
между нами жил, но не мелькал,
а вдалеке искал себе поживу,
соседнюю лесам и облакам —
или горам, когда, как великан,
перелетал с вершины на вершину.
Дурная
весть, и верится с трудом.
В сознание, обложенное льдом,
она доходит в виде документа.
Но
облако слоится на лету,
и голоса живую широту
магнитная сворачивает лента.
* * *
Каждая
ночь держит привычной хваткой,
где б ни застала. И за её подкладкой
мелкие бесы меряются чинами,
где бы ни жили, где бы ни ночевали.
Окна
сигналят о небольшом достатке,
старые рамы с ворами играют в прятки,
и ни на чём держится крестовина.
Вечная
ночь тоже непредставима.
Всё же и там слышится шаг нетварный
и вдалеке топот враждебных армий
рваный
какой-то крик
лунный как будто блик
или там где совсем черно
свет какой-то из ничего
Два голоса
—
Что у тебя с лицом?
Нет на тебе лица,
выглядишь беглецом.
—
Топкая здесь земля.
Тонок её настил.
Долог её отлив.
Быть не хватает сил,
жабрами шевеля.
—
Вот объявился тать,
командир этих мест.
Что ни увидит, съест.
Нечего ему дать.
Всех
коров извели.
Зверя сдали на вес.
Множатся стригали,
но никаких овец.
—
Да, но ещё вдали
множатся голоса
выброшенных с земли,
стёртых с её лица.
В
камни обращены.
Гонит воздушный ключ
запахи нищеты.
Камень ещё горюч.
—
Время-то на износ.
Времени-то в обрез.
Что бы ни началось,
некогда ставить крест.
Выбери
шаг держать,
голову не клонить,
жаловаться не сметь.
Выбери
жизнь, не смерть.
Жизнь,
и ещё не вся.
Жаловаться нельзя.
* * *
Такие
пасмурные дни,
что впору зверем притвориться
вблизи горящей головни.
В родные запахи зверинца,
смотри, лицо не окуни.
Ружейный
выстрел вдалеке
покатится в пространстве плоском,
когда идёшь по чёрным доскам
к ещё невидимой реке.
Под
эхо выстрелов ружейных
в лечебной отстояв грязи —
где волчий страх? и где ошейник?
Мир повернулся на оси.
Кого
тут можно запугать?
Пройдём и сами не заметим
через немереную гать
на воздух, пахнущий медведем.
* * *
То
ли правда накопились годы,
и зачлись потерянные справки —
набежали северные льготы,
медленные скромные надбавки.
Прибывают воробьиным шагом
выгоды забытого контракта.
В гости к недоверчивым бумагам
в дальний путь отправимся обратно.
Вот судьба — зови её в подмогу,
а всегда отыщется другая.
С нею и останемся, в дорогу
умную улиту запрягая.
