Андрей Пермяков

Первые три книги Олега Дозморова вышли давно и одна за другой: “Пробел” в 1999 году, “Стихи” в 2001-м, “Восьмистишия” в 2004-м. Дебют оказался вполне заметным. Если в рецензии на первый из сборников Кирилл Кобрин, отмечая “высокое простодушие” и “отпечаток настоящего таланта”, все ж говорил о “несвободе от юношеских размышлительно-рассуждательных версификаций”, то слова Марии Галиной о демонстративном пренебрежении выкладками про невозможность прямого лирического высказывания до сих пор кажутся весьма точными: “...у Дозморова можно найти отсылки к самым разным поэтам — от Слуцкого до Бродского, от Смелякова до Кузнецова, тексты его не столько литературные игры, сколько прямые изъявления поэтического чувствования”.

Далее случился период полумолчания: за 2004—2008 годы у Дозморова, кажется, была лишь одна большая публикация — в “Знамени”. Зато именно в этой подборке появилось стихотворение, определившее, как мне кажется, новую ноту в творчестве поэта:

Дело, разумеется, не в тематике. Поэзия есть явление в первую очередь фонетическое — об этом Олег Дозморов и сам говорил не раз. Однако именно после этой вот публикации очевидной стала обязательность его новой книги. Правда, ждать пришлось еще четыре года: срок не слишком малый и не особенно большой.

Отметим сразу: база поэтической конструкции осталась прежней. Замеченные Марией Галиной отсылки к обширному корпусу текстов в сочетании с прямыми лирическими высказываниями создают нерв этого сборника. Только я бы не назвал пренебрежение теоретическими выкладками определенного свойства демонстративным. Скорее, это осознание включенности в иной континуум. В одном из интервью на вопрос о том, как влияет его ученая степень по филологии на собственное творчество, Олег ответил: “Ровно в той же степени, в какой это влияло на Блока, Мандельштама, Анненского. Наверное, никак. Возможно, более систематическое чтение. Не вижу здесь проблемы”.

Проблемы, конечно же, нет, но вот особенность, смею предположить, существует. Все-таки человек, долго работавший со значительными массивами литературных текстов, как никто другой осознает взаимопроникновение написанного и того, что принято именовать реальностью. Есть мысль, кажется, очень давняя, но яснее других выраженная Бенедетто Кроче: “...всякое произведение искусства содержит в себе целый мир, мир является в конкретной форме, и конкретная форма являет собой целый мир. В каждом слове поэта, в каждом творении его воображения — все судьбы людские...”. Через малое время этот постулат незаметно трансформировался в свою противоположность: дескать, все обо всем уже написано, и нам остались лишь интеллектуальные игры на пепелище. Подход, хоть и сделавшийся доминирующим на несколько десятилетий, мягко скажем, странный. Думаю, Исидор Севильский в VII веке от Рождества Христова тоже считал, что написано уже “все”. Да и притом написано великими. Однако продолжал свой труд, компилируя работы предшественников и скрупулезно записывая тогдашние новости. Созданная им энциклопедия в тридцать томов надолго сделалась базой европейской культуры.

Можно окунуться во времена совсем незапамятные. Безымянный творец Книги Иова, отсылка к которой и стала названием рецензируемого сборника, не перевернул мир, но этот мир после него стал немножко другим. Стал миром, где уже написана Книга Иова. По счастью, страшных удач, подобных этому произведению, совсем немного, однако любая книга, любая строка делают мир чуть иным. В этом смысле поэт ничем не отличается, скажем, от строителя дома или от солдата: те ведь тоже вносят свой торопливый вклад пусть не всегда в улучшение, но уж точно — в изменение Вселенной. И тогда опять возникает смысл творить. Ибо если б некое действие не изменяло мир, то действие это обессмысливалось бы до степени полного ничтожества.

У Дозморова ощущение нераздельности мира явленного и мира, созданного воображением, кажется совершенно естественным: “Мир сочиняет грязную весну”, например. Или вот лирический герой движется по Моховой улице: “отыскивая в небесах существительное “свобода””. По аналогии с гиперссылкой я бы назвал это гиперотсылкой: одной строкою представлен вежливый кивок двухсотлетнему корпусу текстов, где бегущие облака остаются непременными символами желанной воли — от действительно хороших стихов позапрошлого века до нынешних маршрутных песен.

Аллюзии на конкретных авторов тоже предстают не игрой в псевдоинтеллектуальную угадайку, но внятным диалогом, где выбор средства видится совершенно точным:

Вопреки просодическому совпадению очевидно фонетическое и смысловое различие с оригиналом. У Заболоцкого вопрос обращен urbi et orbi, а здесь — даже не к читателю скорее, но к себе. Так сказать, от благодарного лирического героя — автору. А все дело-то заключено в финале второй строки, где смешное “глазеют” (опять — не по смыслу, но фонетически) делает текст похожим на попадание ботинком в грязь: не страшно, однако нужно собраться и далее быть чрезвычайно осмотрительным.

Примеры такого рода можно приводить многократно и с удовольствием, но смысла в этом минимум — новаторство кажется вполне очевидным. Именно новаторство, а не эксперимент. В случае полного разрыва с традицией проще: я так вижу, я понимаю, чего вы не понимаете, низкие, и так далее. Здесь же путь ведет в прежнюю гору, и базовые лагеря, основанные предшественниками, дальнейшего восхождения не облегчают. А тот факт, что филологической поэзией с некоторых пор у нас именуют что-то совершенно иное, порой не имеющее отношения ни к поэзии, ни к филологии, — не вина автора книги “Смотреть на бегемота”.

С этой точки зрения — новаторство, но не эксперимент — любопытно взглянуть на предыдущую книгу Дозморова, единственную из его книг, почти не замеченную критикой, — на “Восьмистишья”. Теперь она видится весьма интересной попыткой канона: стихотворение твердой формы о природе. Или, если угодно, попыткой исчерпания канона. Вещь, кажется, присущая не совсем русской поэзии, однако крайне любопытная.

Пейзажной лирики в чистом виде новая книга содержит сравнительно мало, но восьмистишья обильно представлены. Часто отличные:

Здесь примечательны даже знаки препинания в последней строке. Любой из них или оба можно заменить на точку либо восклицательный знак. Тогда смысл и дыхание всего текста существенно поменяются, возникнут девять совершенно разных интерпретаций. Но автор захотел так.

И отсутствие тоски по мировой культуре (несмотря на очевидную любовь к Мандельштаму) вполне заметно. Вот она, культура, вокруг и повсюду. Пожалуйста. Только что она может изменить в повседневном бытовании одного человека, обитающего на прежней земле? Оттого, может, и принятие жизни почти во всех ее формах выглядит для автора книги вполне естественным. Скажем, офисная рутина, которую столь любят проклинать нынешние поэты, кажется намного меньшим злом, нежели, к примеру, физическое увечье. Финал одного из лучших текстов второй части сборника: “Стихи, написанные в Уэльсе”:

Так что ж? Дальнейший путь Дозморова — стихи успокоенного, всезнающего, как змея, человека? Похоже, нет. Здесь, во втором разделе книги, отчетливым становится второй полюс авторской поэтики — а для стихов нужно поле высокого напряжения:

Ностальгия по малой родине — вещь обычная и во многих случаях продуктивная, однако тут иной вариант. Уральская поэтическая школа, безусловно, существует, но Олег Дозморов имеет мало отношения к ее, скажем так, магистральному стволу. Исток его поэзии, скорее, в Петербурге. И более — в небесном Петербурге Александра Блока, нежели в реальном одноименном городе.

В той же степени Екатеринбург, поныне благополучно располагающийся на восточном склоне Уральского хребта, имеет очень мало общего с городом, ставшим и продолжающим оставаться источником и фоном множества стихов Дозморова. Современный Екатеринбург, с точки зрения приезжего, более удобен, менее агрессивен, лучше структурирован. Он, в конце концов, стал красивее. Разве что с транспортом сделалось больше проблем — ну, так это везде так у нас. Остатки того, советского, именовавшегося “Столицей Урала”, но при этом закрытого, мегаполиса найти легко — хоть бы и совсем рядом с железнодорожным вокзалом, где улица Стрелочников растворяется в гаражах. Жутковатое место.

А вот от местных людей, особенно имевших то или иное отношение к искусству, раз за разом слышишь сожаления по утраченному городу. Вряд ли это грусть по закончившейся молодости или даже по ушедшим в небытие, либо ставшим чужими людям. Чувство это глубже и в “Смотреть на бегемота” выражено, пожалуй, наиболее явным образом: исчезновение города в значительной мере разрушает мир героя этой книги. Того, чье ощущение выражено строкой “И Ходасевич был уже. Точнее есть”. Именно так: Ходасевич — есть, а Свердловск — был. Текст вечен (скажем так: вечен в пределах жизни верного читателя), поэтому сохранившийся после Владислава Фелициановича корпус стихов делает его, Ходасевича, в некотором смысле более реальным, чем он был при жизни, а город, оставшийся лишь в памяти и на фотографиях, — это всего лишь город, оставшийся в памяти и на фотографиях.

И тоска по ушедшим товарищам, сколь бы священным чувством она ни была, неотделима от тоски по ушедшему городу. Негасимый рассвет ноль седьмого ноль пятого подвел черту не только под жизнью друга, но и под жизнью города, каким автор его знал. При этом Свердловск Дозморова романтизирован в самой минимальной степени — здесь вновь очевидно различие с земляками-собратьями по поколению. Одно из самых известных и уж однозначно самое “романтическое” в традиционном смысле слова стихотворение Олега про двойника в черном “Мерседесе” лишено топографических характеристик, а реальный город неизменно сер и бессобытиен:

Заведомая неоднозначность финальной строки лишь оттеняет смысл: тут не место красило людей и не люди были украшением города, а просто — сошлось вот так все в одной точке пространства, и точка та была хороша.

Переезд автора в Англию был, в сущности, третьей эмиграцией: из Свердловска — в Екатеринбург, из Екатеринбурга — в Москву, и вот теперь — в Лондон. Деятели современного искусства обожают составлять разного рода рейтинги “актуальности” и “включенности в контекст”. При любом методе сопоставления культурная значимость городов, где оказывался автор книги, растет. А стало быть, нарастает поле напряжения между местом физического обитания и минувшим навсегда Свердловском финала XX века. И это поле — безусловный источник силы поэта Олега Дозморова. Хотя и далеко не единственный, конечно.

Андрей Пермяков