Дарья Маркова

Марина и Сергей Дяченко. Стократ

Умеешь говорить вопрос

По многим причинам можно сказать, что эта книга — очередная, очередная и в творчестве киевских прозаиков, и в фэнтези: “Стократ” — философская притча о человеке и о мире, который этот человек создает. Есть здесь одинокий воин-маг: “Идет по дороге человек с мечом, мир зыбок” (из аннотации); в пару к нему есть девушка, видимо, жертва заклятья; есть Высокая школа, куда мечтают попасть многие подростки. В фэнтезийную плоть входят осколки НФ, довольно чужеродной и отчасти шаблонной.

Впрочем, после сборника “Одержимая” (2011) такая “очередная” книга кажется безусловной удачей, а не просто возвращением к себе или повторением. Сама повесть “Одержимая”, давшая сборнику имя, оставила впечатление вторичности, какой-то неряшливости и безвкусицы, а дополняющие ее рассказы показались зарисовками, тоже достаточно вторичными по отношению как к собственному, так и к чужому творчеству.

“Стократ” в этом смысле успокоил, потому что в нем есть главное — опять же и для фэнтези, и для Дяченко. В монографии о них Михаил Назаренко писал: в фэнтезийном мире “главное — удивление”. Здесь удивление ложится в основу творения мира, потому что описываемая реальность и возникает из удивления, из шока ребенка, выпавшего из своего привычного, малого, мира. Выпавшего в буквальном смысле — в космической капсуле на другую планету, умно названную “вероятностным фантомом”. Ребенок, упавший на нее, становится организующим началом и случайно создает Мир, он фиксирует мерцание фантома, придает ему форму в настоящем и дает ему прошлое со всеми его легендами.

Бог-ребенок — идея, не раз обыгрывавшаяся, но здесь он не столько бог, сколько творец, сам не знающий об этом, ставший найденышем, приютским мальчиком, подростком по прозвищу Злой. Он чужой. Он один. Что не может не сказаться на мире. Мир получается сказочным, нестабильным, он воплощение ярости покинутого маленького ребенка, его отношения к людям, его страха. Как говорят в Высокой Школе, “наш Создатель умеет жестоко карать, но он по-своему благороден, он талантлив и любопытен — это спасло наш Мир в трагический момент его создания… Наш Создатель, по-видимому, совсем не умеет любить и уже никогда не научится”.

Трудно быть богом? (Ассоциации со Стругацкими напрашиваются — тем более после недавнего фильма Ф. Бондарчука “Обитаемый остров” по сценарию Дяченко; скажем, о Стократе как анти-Максиме из “Обитаемого острова” писал Василий Владимирский в рецензии для Питерbook*). Трудно? А не зная об этом? И надо ли говорить, что эта история, как всегда у Дяченко, еще и история любви? По сути своей “Стократ” оказывается иллюстрацией к словам “ибо так возлюбил Бог мир”. Мир в данном случае персонифицирован, так зовут девушку, от жизни которой зависит существование обитаемого мира Вень-Тэ, что и значит “Мерцающий”. Мир встречается с Творцом, девушка — с мужчиной, и для дальнейшего существования мира нужно, чтобы творец научился любить. Прежний ребенок вырос, он больше не один в нарциссической сказочной реальности. Теперь он готов не только бродить, присматриваясь, удивляясь, любопытничая, участвуя во многих историях и не являясь частью ни одной из них. Теперь он готов держать свой Мир на руках и отвечать за его жизнь.

Финальная трансформация главного героя понятна. Куда менее ясна начальная: как из Злого, из потенциального кишкодера по прозвищу Подкрышей он превращается в Стократа? Сказано, что его меняет и учит волшебный меч, забирающий души убитых. Меч, который в мире вероятностного фантома Стократ-старик дает самому себе-подростку. Без меча он будущий “кишкодер”, никогда не снимающий шляпу (не может оставаться под открытым небом, где воюют звезды, отсюда и прозвище). С мечом он воин, маг и творец. Так что же, все дело в шляпе? Вернее, конечно, в мече, в атрибуте? К сожалению, высказывания вроде “никто не учил мальчика фехтовать, он сам, бродяжничая, научился” вызывают не больше доверия, чем история о том, как Тарзан сам научился читать в первой книжке Берроуза. Слегка утрирую — в романе говорится, что герой учился у мира вокруг, каждый день. Похвально, что сказать, остается поверить, что на это его сподвиг меч.

В интервью “Афише”** цикл (а “Стократ” — цикл рассказов-притч, объединенных личностью главного героя) был заявлен Мариной Дяченко как “история о герое-победителе со сложной судьбой и чувством юмора”. Герой, которого однозначно можно так охарактеризовать, у них редкий гость, но не надо обманываться и думать, что если Стократ — победитель, ему все удастся и спокойствие хэппи эндов читателю обеспечено. Тем более что вокруг герои-неудачники. Или будто бы неудачники: неудачливая выпускница Высокой школы, неудачливый правитель (и не один), неудачливый заговорщик, неудачливый грабитель, неудачливый ученик… Многие истории — о том, как что-то не удается и вмешательство Стократа не всегда помогает. Кто-то из читателей даже недоумевал: новеллы замечательные, но главный герой какой-то лишний. Он действительно, как уже было сказано, непричастен ни к одной из историй по-настоящему. Однако именно он объединяет все разрозненные, мерцающие линии в единый живой мир.

Каждая притча — завершенный и целостный рассказ, который вполне мог бы существовать сам по себе (кое-что и публиковалось отдельно, например, глава “Язык” под названием “Вкус слова”***). Как отмечал тот же Владимирский, из каждого мог бы “проклюнуться самостоятельный роман”. Но — откликнусь — честь и хвала писателям, позволяющим рассказу остаться рассказом, насыщенным яркими деталями и образами, в которых по-новому преломляются излюбленные темы писателей. Например, в их фэнтезийных романах неожиданно находится место теме “офисного рабства”, бессмысленной работы, за которой стоит проблема отношений со временем и с собой. В “Мигранте” (2010) на планете, где происходит действие романа, почти вся работа — “для симбионтов... Приходишь утром, становишься на свое место и вырубаешься как человек. И весь рабочий день ты колесо. А потом ты свободен, гуляешь, читаешь, сам пишешь рассказы о том, как съездил в отпуск…”. В “Стократе” люди, вынужденные платить дань временем своей жизни, отдают рабочие часы: их не жалко, пришел — ушел, а в середине будто и не было ничего. Она просто вычеркнута из жизни, человек на это время отключился как личность, отсидел (отпахал) свои часы и свободен.

Тут собираются разные темы — отданного времени, языка как основы мира, ответственности, платы, зависимости и взаимоотношений творца и сотворенного... И вдруг самым неожиданным образом понимаешь, что эта книга не очередная, а на данный момент итоговая. Причем главное тут не сборка любимых мотивов и тем, не увлекательность, не фантастическое начало, не яркие детали и красивые образы, главное — даже не философское наполнение историй с затейливыми поворотами сюжета. Главное, что она позволяет сформулировать два принципиально важных для творчества Дяченко момента.

Во-первых, здесь зафиксирован общий принцип построения их текстов, который отражен уже в самом прозвище персонажа и в его лейтмотивных вопросах без ответа: “Сто раз спрошу, промолчи в ответ, стократ дороже такой ответ” — по этому принципу рассказаны едва ли не все их истории, традиционно завершающиеся открытыми финалами. В конце Дяченко привычно оставляют вопрос без прямого ответа — на размышление читателю. “Стократ дороже такой ответ”.

Вячеслав Рыбаков однажды обозначил эту особенность произведений Дяченко довольно жестко: они умеют создать ситуацию, достойную серьезной литературы, но выводят из нее классическим коммерческим образом. Они прекрасно умеют задать вопрос и выстроить коллизию, которую действительно непонятно, как разрешить. Соответственно, основной интерес читателя: что же они — и писатели, и их герои — будут теперь делать? Только ответа обычно нет. С точки зрения Рыбакова, подобное “разрешение” не соответствует уровню заявленной коллизии, уровню конфликта. Вместо него есть успокоение с “подвисанием”: “Он смотрел на нее, она на него”, “он протянул к ней руку” и проч. “Сто раз спрошу, промолчи в ответ, стократ дороже такой ответ” — другой взгляд, другая интерпретация того же качества, молчание при этом предстает не неумением, а приемом.

Все это было “во-первых”. А теперь “во-вторых”: в одной уже упоминавшейся (и, пожалуй, лучшей) новелле цикла — “Язык” — кроется ответ на вопрос о том, что так “цепляет” читателя в дяченковских книгах, суть которых обычно до невозможности проста.

Язык и вопрос его связи с сознанием, слово и его роль — одна из самых значимых тем для Дяченко. Причем язык интересует Дяченко скорее извне — именно как тема, а не как инструмент. В “Стократе” описан народ лесовиков, утративший зрение и отказавшийся от речи в том виде, как она существует для нас. Они изъясняются вкусами — в процессе вкушения, и людям для общения с этими соседями нужны переводчики, и главный герой новеллы — языковед.

Этот язык и впрямь нужно отведать, чтобы понять послание. В финале юноша-человек ведет беседу со старым лесовиком. Первое послание, которое для него смешивают, нарочито просто и безграмотно: ““Молодой умеешь говорить вопрос”. Будто нацарапанное большими буквами, нарочито безграмотное — ради простоты — письмо. Слово к дурачку, который и такого-то обращения не заслуживает”. Ему удается ответить верно, и следующий напиток для него составлен уже по всем правилам высокой речи, хотя содержит он просто приветствие: “Добро пожаловать, маленький брат” — с длинным шлейфом послевкусия.

Так вот, каждая книга Дяченко содержит очень простое послание. Сжатые до него одного, их произведения будут выглядеть весьма банально, но у лучших из них — “длинный шлейф послевкусия”, во многом созданный именно этими недоразрешенными (неразрешенными, неразрешимыми) коллизиями, сложными, многоуровневыми вопросами, на которые в финалах дается слишком простой ответ.

Послевкусие в “Стократе” создано проработкой мира, деталями каждой новеллы: о лесовиках с их вкушением смыслов и отказом от зрения. О повелителе совсем другого леса, поглощающем земли людей, лесном царе, который берет со своих подданных дань временем. О женщине, творящей из пламени, — сколько домов сгорит дотла, пока она не научится своему искусству. В еще одной новелле шлейф послевкусия к простому сюжету потерявшейся лишней тени создает напряжение людей, бессмысленно и устало стерегущих тень на другой стороне реки. Металлический привкус от НФ-линии стирается сильным послевкусием, оставленным страхом и безумием кишкодера Подкрышей, его одиночеством, самой перспективой подмены, превращения Творца в безумного убийцу.

В разных книгах Дяченко послание прямолинейно донельзя, но “длинный шлейф послевкусия” оживляет, одушевляет его. В “Одержимой” этого шлейфа не было; в “Мигранте” послевкусие парадоксальным образом создается началом истории — наименее идейной частью романа. В “Стократе” можно вкушать каждую новеллу по отдельности и ощущать, как возникает новый вкус-смысл из их сочетания, чувствовать, как простые сюжеты, вечные темы, философское наполнение и этическая проблематика оживают вместе с тщательно прописанным мерцающим миром.

Дарья Маркова

  * http://www.krupaspb.ru/piterbook/recenzii.html?nn=1288