Дом с видом на Корфу

Тень наползает медленно, тесня жар к горизонту. Сначала накрывает оливковую рощу, вертикальную, как театральная декорация, потом два ряда домиков, каменистый пляж и полосатые зонтики. Темное покрывало стремительно натягивается на залив, зажатый с двух сторон скалистыми берегами. Теперь можно, не жмурясь, смотреть, как переваливаются с боку на бок яхты и задирают нос катера. Вдали, закрывая выход в море, розовеют в уходящем солнце холмы Албании. Цикады смолкают мгновенно, как прихлопнутые.

Фонари бросают на залив жидкие полоски света, вода дрожит в них, змеится. Сегодня воскресенье, и ко всем трем тавернам Калами, как называется наша деревня, тянутся катера.

На Корфу традиционно отдыхают англичане. Они и в отпуске выглядят, словно исследуют дебри Африки: сосредоточенные, решительные лица, бриджи, высокие зашнурованные кроссовки, шляпа с широкими полями надвинута на лоб.

“Dr. Livingstone, I presume?”

На столиках в таверне зажигаются огоньки, и тень от спиртовки цветком ложится на скатерть. Терраса заполняется, можно занять столик у воды, вынырнув из-под спасительной в полдневную жару крыши, которая увита мускулистыми ветвями акации.

— Акации больше ста лет, — говорит хозяйка, не поднимая головы от старомодного аппарата, и отбитые чеки трещат, как цикады, — она еще при Дарреллах была.

“Белый дом, который стоит на утесе, как игральная кость”, — эта цитата большими буквами написана на стене таверны прямо над кассой.

Белый дом дважды ввели в мировую литературу братья Дарреллы.

“Моя семья и другие звери” Джеральда Даррелла. Джерри — именно по этому имени знали мальчика, который ловил стрекоз на острове Корфу, интеллигентные дети, мои ровесники. “Дом Просперо” Лоуренса Даррелла — роман об истории острова и об истории любви к нему — не переведен на русский язык, наверное, до сих пор.

Две книги — две жизни. В то же время, в том же месте сплетаются и расходятся миры мальчика и взрослого. Один — земной, натуральный, пахнущий нагретой травой и морской тиной, он населен птицами, водяными паучками и ящерицами, там из маминой кухни несутся запахи перца, базилика и чеснока, а в маленьких норках шевелятся прозрачные скорпионы. Другой — царит рядом. В нем лондонский хлыщ и интеллектуал смотрит с ночного балкона на бесшумные звезды, небрежно обсуждает с друзьями этимологию слова “Корфу” и на рассвете, склонившись за борт рыбачьей лодки, бьет острой палкой осьминога.

Белый дом, в котором семья Дарреллов поселилась накануне Второй мировой войны, теперь гостиница. В первом этаже — таверна, к ступенькам, которые спускаются прямо к воде, поминутно причаливают лодки. На камнях, исхоженных и прославленных обоими братьями, загорают туристы. На входе в дом, с той стороны, где дорога идет по краю утеса и виден лишь один этаж, висит табличка в виде раскрытой книжки: справа — Лоуренс, склонившийся над рукописью, а слева — десятилетний Джерри.

“Моя семья и другие звери”, написанная младшим Дарреллом, была моей любимой детской книгой. Остров посередине Средиземного моря, где можно держать дома пеликанов, а лотосы цветут прямо на поверхности соленого озера, казался мне таким же сказочным, как Солнечный город с Незнайкой и его друзьями, а мальчик Джерри со своим терьером искал приключений в одном ряду с Томом Сойером и Геком Финном.

Не только я, даже мама считала историю ненастоящей и только качала головой над тем местом в книжке, где объяснялось, что миссис Даррелл, разведясь с мужем, выбрала для проживания семьи остров Корфу из-за его дешевизны.

Читаю старшего Даррелла и, словно заново, взрослая, возвращаюсь в знакомые с детства места. На остров с букашками, про который рассказал мне Джерри, входит интеллектуальная жизнь литератора, и его горизонты наполняются изяществом ассоциаций и изысканными, почти придуманными лунными ландшафтами. Люди тоже иногда появляются в Доме Просперо, как называет Корфу в своем романе старший брат. Вот натуралист и естествоиспытатель Теодор Стефанидос. Я узнала его сразу: в моем детстве он учил Джерри ловить пауков на приманку и подарил любознательному мальчишке микроскоп. В мире старшего брата Теодор лечит крестьян от малярии, читает медицинские фолианты при свете луны и слушает слепого гитариста в компании таких же, как он, космополитов, в баре на площади Керкиры.

Оторванные от мирового литературного процесса, мы не только не читали многого, даже читанное ускользало, лишь будя воображение. Потерянный довоенный мир, о котором вспоминает в Египте Лоуренс Даррелл, бежавший с оккупированного немцами острова, для нас был и вовсе незнаком. В нашем довоенном мире звучали марши и выстрелы, идиллия деревенских усадеб, если и была, осталось еще за прежней, Первой войной. Мимо нас незаметно проскользнули Коко Шанель, автомобили с медными клаксонами, негритянский джаз, Берти Вустер, океанские лайнеры и хрупкие надежды.

Как тосковала их литература по утраченному времени: вино из одуванчиков, маленький принц, птица-пересмешник, гаитянки с цветами в волосах...

По оливковой роще бежит десятилетний Джерри с сачком и удочкой, двадцатитрехлетний Лоуренс на балконе Белого дома слушает, как разбивается о скалы безупречная голубизна Ионического моря и трещат быстрые, как сердцебиение, цикады.

Я, и правда, не поверила своим глазам, когда узнала, что можно снять квартиру в доме, который стоит на утесе, как игральная кость. Будто мне предложили пожить в Зурбагане.

Муж не споря согласился. А что плохого?

Вечером погас свет. Точнее, не зажегся. Не зажглись фонари вдоль пляжа, не включились лампочки на верандах, вывески на магазинчиках, не засветились желтыми пятнами окна вилл на высоком оливковом склоне.

— Обрыв в горах, — пояснила хозяйка Белого дома, — при таком ветре неудивительно.

— Сирокко?— вспомнила я единственно известное мне название южного ветра, Дарья пожала плечами и, склоняясь над каждым столиком, зажгла спиртовки.

В соседнем ресторане, собственности компании “Томас Кук”, которой, кстати, принадлежит половина немногочисленных деревенских гостиниц, загудел дизель.

Темнота наступала быстро, слизывая краски. На албанском берегу завидной россыпью сверкали огоньки, изредка серую массу залива перечеркивал светлячок катера, и высоко, на трассе, укрытой оливами, проскакивали фары, мелькая и снова исчезая за деревьями.

Я захлопнула бесполезную книгу, Толя закрыл погасший ноутбук, и мы вышли на улицу. Ветер, и правда, жаркий, шумел и гнул деревья. Пальма, похожая стволом на огромный ананас, размахивала своими широкими и плоскими листьями, словно руками, словно танцевала, не сходя с места. Остро запахла акация.

— Ночью будет гроза, — сказал муж, и, не сговариваясь, мы повернули в магазин. Продавец, небритый седой грек, сидел на ступеньках, прислонясь к стене и широко раздвинув колени. Взяв фонарик, он тонким лучом прошелся по сумрачно блестевшим винным рядам и сунул в карман бесформенных штанов три евро.

Корфианские вина, густые и горькие, окутаны мифами. “Феакс”, который твердая Толина рука разливает по бокалам, когда мы сидим в темноте на балконе, упоминается в “Илиаде”.

— Рекомендовано Гомером! — говорит Толя, уважительно разглядывая этикетку. Торжественный гекзаметр под названием подтверждает истинность, а вкус — бесспорность.

Странно, но при таком ветре нет сильных волн. Море, как гигантская грудная клетка, вздымается всем объемом и опускается снова: вдох — выдох, вдох — выдох.

Все сумрачно и замкнуто, как в раковине. Кажется, что небо куполом накрывает нашу низину, опираясь краями на албанские холмы и полукруг береговой линии.

— Любопытно, что Лоуренс Даррелл, — поддерживая праздный разговор, заметила я, — не считает корфиотов религиозными, скорее полагая местных крестьян суеверными.

— Протестанты не доверяют чудесному. То, что они называют невежеством, скорее является избытком воображения, не подкрепленного материалом.

Толя встал и облокотился на перила балкона. Он так потемнел от загара, что даже на расстоянии вытянутой руки я вижу только его силуэт. Впрочем, мне необязательно видеть его, чтобы знать, как он выглядит. Догадываюсь, что ему необязательно слышать меня, чтобы знать, что я скажу.

Что-то белое, шумное вдруг вылетело из-за угла дома и пронеслось мимо нас. Он даже отпрянул от неожиданности:

— Смотри, сова!

— А почему ты решил, что это сова?

— А кто еще это может быть? Размером, как кошка, а голова круглая и ушастая.

— Небось, еще Дарреллов помнит, — я перегнулась через перила, пытаясь разглядеть в темноте литературный персонаж. Но птица уже слилась с тенью. — А вдруг это килликанзарос?

— Кто?

— Дух дома, что-то среднее между маленьким сатиром и домовым. У него копытца и острые ушки, он портит молоко и мелко хулиганит. Крестьяне верят, что каждый год все килликанзаросы подземного мира собираются вместе и пилят гигантскую сосну, ствол которой держит земную твердь. Они почти достигают успеха, и только крик: “Христос воскрес!” спасает всех нас от падения, восстанавливает дерево и выталкивает всю эту ораву в реальный мир. Они очень напоминают гоголевских чертенят.

— А как еще бесу подцепить крестьянина?— Толя снова расположился в плетеном кресле и на ощупь нарезал перочинным ножиком брынзу.— Он живет простой жизнью. У него железа, быть может, два с половиной килограмма на всю семью. Все свое, домотканое, еда — хлеб и оливки, вода — из источника. Почти как в монастыре. Вот только и остается — воображение.

— Настоящих крестьян, наверное, и здесь уже не осталось, — я протянула руку и сунула в рот влажный кубик сыра. — С тех пор как англичане провели на острове водопровод, построили дороги и научили местное население играть в крикет, старые боги умерли. “Амуры и Зефиры все распроданы поодиночке” и не кому-нибудь, а представителям туристических агентств.

Золотые дорожки упали на водную гладь, за спиной зашумел вентилятор, и окна вспыхнули одновременно на всем склоне, словно свечки на новогодней елке.

— Я окунусь перед сном?

— Я спущусь с тобой.

Впереди, взявшись за руки, бежали наши тени. Длинные и молодые, почти как мы.

Отсутствие кошелька мы обнаружили на горе. На самой верхушке, которую венчала железная конструкция, похожая на Эйфелеву башню. На фоне стройного носителя связи монастырь выглядел приземистым и суровым, каждый из них, однако, по-своему тянулся к небесам.

Спиралевидная дорога подняла нас на самую высокую точку Корфу. Признаться, я и так высоты боюсь, а уж когда наш микроавтобус начал наяривать повороты, проходя в десяти сантиметрах от обрыва, то закружилась бы голова и покрепче моей. Однако вид искупал, еще как искупал, он просто купался в голубизне и зелени, плавными холмами, покатыми каменными волнами давно застывшей лавы стекая к прозрачным берегам.

Чем выше мы поднимались, тем гуще смыкались деревья, ствол к стволу, крона к кроне, образуя густое и непроходимое пространство, пронзаемое копьями кипарисов. Оливы, венецианское наследство, коих на Корфу великое множество, старели на глазах. Их витые, словно изморенные, стволы окружены были сетями — неводами для ловли плодов. Богаче становились и виллы. Похожие на собачек, гипсовые львы охраняли портик, ступеньки и светлый проблеск бассейна в глубине сада. Каждую встречную машину приходилось пропускать, прижимаясь к изгороди, и ждать, пока та не покинет деревню и не освободит дорогу. Опустив на колени большие руки, у порога, как в сказке, сидели старик со старухой, и тень виноградных ветвей, отягощенных кистями, которые светились изнутри, пестрела на их просторных одеждах. Дорога уводила вверх и становилась круче.

Гора Пантократор плыла над островом, обнажая перед нами все его географические изгибы.

Вот тут-то Толя и обнаружил, что забыл кошелек. Мы обхлопали, виновато поглядывая друг на друга, все карманы и обшарили сумки. Толя, включив фонарик, — уж лучше бы фонарик забыл! — заглянул под сиденья микроавтобуса, но единственной находкой (в заднем кармане коротких холщовых штанов) оказалась моя заначка в размере десяти евро. Десятка, честно выложенная на соломенный стол маленького кафе, дрогнула под легким ветерком. Я быстро прихлопнула ее ладонью. Как обычно в таких случаях, всем сразу захотелось пить. Мы попросили стаканчик холодного кофе и распили его на троих. А впереди нас ждал целый день путешествия!

— Ребенок останется голодным! — с леденящим родительское сердце ужасом произнесла я. Муж помрачнел и тревожно взглянул на ребенка, словно тот уже изнывал от голода на наших глазах.

— Да я вовсе не хочу есть, — возмутился ребенок.

— Это пока, — многозначительно поправила я. Папа помрачнел еще больше.

Собственно, называть ребенком этого симпатичного молодого человека можем только мы с папой. Он присоединился к нам на несколько дней, оторвавшись от своих взрослых дел, и любезно изображает из себя — нам в утешение — мальчика лет десяти. Снисходительно лежит на пляже, читает что-то умное в разогретом на солнце планшете, сорвавшись вдруг, бежит в воду, и только темный затылок виден нам далеко у линии буйков. А мы ждем на берегу. Ничего, мы умеем его ждать. Легко подхватывая любую идею, он ползает с папой по голубым пещерам, пьет, присев со мной на траву под миртовым деревом, пимс — мой культовый коктейль с огурцом и мятой — и терпит наши глупые шуточки, типа, не купить ли ребенку сачок?

Сейчас он тоже чувствует себя смущенным — так вошел в роль, что не догадался взять с собой сумку.

— Давайте я быстро съезжу в Белый дом за деньгами, — предлагает он.

— Один?!

— Вы что, вправду забыли, сколько мне лет?

— Займем сотню у Яниса, нашего водителя! — примирительно предлагаю я. — Вечером, когда он нас привезет домой, отдадим!

Янис, услышав нашу необычную просьбу, только покачал залысинами: у него больше двадцатки за раз и не бывает. Однако в стороне не остался и выступил с предложением занять деньги по дороге у друга, который как раз и живет в той деревне, где у нас по плану намечен обед. С энтузиазмом кинулся названивать по телефону, а мы трое, вздохнув, отправились осматривать монастырь, раз уж приехали. Скажу сразу, сотня евро в Греции на дороге не валяется.

Толя, отец семейства, чем-то напомнив Кису Воробьянинова в третьей позиции, патетически заявил, что никогда не оставит нас без средств к существованию. Если кошелек не забыт, а потерян вместе со всей наличностью и карточками, у него в чемодане найдется припрятанная заначка. Мы спорить не стали. Высадив основной состав в намеченной деревушке, он развернул микроавтобус, точнее, микроавтобус развернул Янис, и они поехали обратно в Калами.

Мы вдвоем остались гулять и осматривать деревню Перия.

Перия-периферия. Вот, произнесла это слово, и теперь оно ко мне привяжется. Буду до конца дней вспоминать деревушку под именно этим названием и сочиню рассказ, как мы оказались на периферии истории, и буду назидательно искать корни привычного русского слова в глухой греческой глубинке. Кончится тем, что поверю сама.

Знак на въезде оповещал, что Перия охраняется ЮНЕСКО.

Две-три неровные улицы, полуразрушенные церкви с плоскими колокольнями, десяток каменных домов, крытых черепицей, пара таверн, увитых разноцветным виноградом, тропинки. Сухо, тихо. Потрескавшиеся ступеньки, ведущие в никуда. Пока я отдыхаю, привалившись спиной к теплой каменной ограде и вытянув ноги, мой милый спутник уже дважды обежал деревушку, сад и громоздящиеся чуть поодаль, за деревьями, развалины. Наконец и сам устал, и присел рядом со мною, и развлекает меня беседою, как большой. Перед нами в ярком солнечном свете лежит Эллада. Она пахнет полынью и медом.

— Греция архетипична. Здесь дом — это архетип дома. Четыре стены, очаг, окна со ставнями и черепицы, хранящие форму колена. Если Рим — это модель порядка, то Греция — это модель жизни. Миф — модель человеческих отношений. Вон, возьми Медею. Детей погубила, лишь бы насолить мужу.

— Первозданна.

— Перво-создана. У Платона есть что-то вроде того, что здесь можно видеть Создателя с его циркулем и линейкой. Будто Он махнул рукой и сказал: пусть будет дом. И стал дом. А остальное вы как-нибудь сами.

Я поднимаюсь, опираясь на мужскую руку, и мы бредем дальше, по тропе, вдоль серого камня домов.

— Должно быть, богатое было местечко: восемь церквей.

— По церкви на семью.

— На первый взгляд все выглядит так, будто ничего с времен Одиссея не двинулось с места. А приглядишься: на холме — укрепленные камнями террасы, ухоженные аллеи, одинаково подстриженные купы. Тысячи лет этот пейзаж одомашнивали. А он все равно как только из-под руки вышел.

Арка у входа в церковный дворик скошена набок. Проем в заброшенный дом зарос кустарником. Видно, что сад проник во влажное пространство, занял его целиком и буйствует впотьмах. За живой изгородью в три ряда стоят голубые ульи, похожие на тумбочки. На каждом сверху лежит белый камень, настырно жужжат пчелы. Пожилая гречанка с мокрой тряпкой на голове, слабо шевельнувшись на плетеном стуле, кивает на банку с медом. Мы вежливо крутим головами: знала бы она, как низка наша покупательная способность.

— Грецию надо оставить в покое. Вернуть им драхму и ничего не навязывать. И пусть ЮНЕСКО охраняет не колокольни, не развалины и колонны, а образ жизни, — выношу я решительно свой вердикт и получаю полную поддержку от подрастающего поколения.

У поворота на парковку мелькает знакомая голубая майка. Мы машем руками, как матросы, завидевшие берег, и тычем пальцами в сторону крытой террасы над обрывом.

— Ну что, — кричу я издалека, — забыл или потерял?

— Забыл! — и Толя гордо трясет в воздухе черной кожаной сумочкой.

Кубики льда бренчат в кувшине, пахнет сосновыми иголками рецина, а струйка золотого масла течет по ломтю губчатого сыра.

Какое удовольствие выговаривать греческие слова: мусака, стифадо, мидии саганаки!

На шестом названии хозяин таверны, который сочувственно кивает смоляной головой в такт нашим лингвистическим усилиям, перестает пижонить и вынимает из кармана блокнотик. На восьмом он с интересом оглядывается в сторону входа, подозревая, видимо, что к нам сейчас присоединятся еще трое едоков.

Нет, уважаемый, больше никого не будет, только мы, и мы будем кормить ребенка!

Монастырь Агиа Триада далек от туристских маршрутов. Наш микроавтобус, свернув с трассы, срезал круги по гравиевой дороге, которая к вершине горы сузилась почти до тропинки, протоптанной, как видно, для осликов. Припарковались на крохотном пятачке, и я даже заволновалась, что водителю негде будет развернуться.

Янис подошел к ограде, окаймляющей полисадник с подстриженными кустиками, и крикнул что-то, сильно нагнувшись вперед. Окно одноэтажного домика распахнулось. Оттуда высунулся по пояс смуглый кудрявый монах в квадратных очках. Мы скромно стали у арочного входа в монастырь. Лопоухий щенок с носом в виде маслины достойно развлекал нас, пока шло совещание. Наконец, улыбаясь, из дверей домика появился игумен. Курчавая ассирийская борода, черные с серебром волосы плетеными косичками уложены под затылком, худощавое вытянутое лицо с лохматыми бровями, — отец Афанасий, казалось, был срисован с древней иконы.

Монастырь лежал на вершине горы, как корона. Игумен охотно провел нашему семейству небольшую экскурсию. Темные неясные лики на знаменитых фресках с источенными краями глядели так живо, что казалось, это не мы, а они рассматривают нас. На полированном дереве высоких стульев, вжатых в стены, играли блики лампадной свечи, а прохладное пространство пахло старой штукатуркой и тайной.

Мы вышли на свет. Отец Афанасий исчез и вернулся через минуту, неся поднос с четырьмя запотевшими стаканами и блюдечком с печеньем.

— Вода, — пояснил он, — из нашего источника, а печенье, по случаю пятницы, приготовлено без масла.

Мы хрустели угощением и пили сладкую воду, а отец Афанасий вел неторопливую беседу про землетрясение, которое сто пятьдесят лет назад повредило фреску со Святой Троицей, и про то, как трудно следовать путем Господним. По крайней мере ему, смущенно добавил он.

— А как кризис?— дежурно спросил Толя.

— Кризис в душе, — ответил монах.

Посовещавшись, мы робко попросили отца Афанасия принять скромное пожертвование. Он замахал руками: я вас как гостей принимаю, вы мне ничего не должны!

— Ваши фрески принадлежат и нам, — уместно вставил младший член семьи.

— Ну ладно, — согласился отец Афанасий, — опустите в ящик.

Мужчины задержались у колодца, расспрашивая игумена, как на такую высоту поступает вода, и тот с видимым удовольствием показал им устройство древнего механизма. Наконец мы двинулись к автобусу.

Отец Афанасий снова исчез и появился с иконой Святой Троицы в руках и пасхальным куличом в серебряной фольге, перевязанным белой лентой с надписью: “Изготовлено в деревне Нимф”.

— Возьмите с благословением!

Мы поклонились.

Рыжий щенок из вежливости пробежался за автобусом до поворота.

Скала Святого Ангела разрезала пространство ровно по диагонали.

От верхнего угла вниз, сливаясь в единое голубое целое, стояли голубые полотна неба и моря, а снизу вверх поднималась серая громадина камня, увенчанная крепостной стеной.

— Ты полезешь наверх, к замку?— спросил муж из вежливости.

— Ни в коем случае,— я в ужасе замотала головой. — Я подожду вас внизу.

Сама-то я высоты боюсь до паники. Колени немеют, к горлу подкатывает тошнота, и какая-то неведомая сила тянет вниз. Короче, фобия. У меня вообще их много. Например, клаустрофобия. Ее я обнаружила в себе, когда мы спускались по гигантским ступенькам в римские катакомбы. Я почувствовала, что не могу дышать, развернулась и кинулась обратно, в то время как вся наша компания оживленно потопала дальше, даже не заметив моего отсутствия. А вот другую фобию, название которой я так и не могу запомнить, знаю за собой с детства. Боюсь пауков. До жути. Вот сейчас, например, я, для полного погружения в корфианскую действительность, смотрю вечерами британский сериал по книге “Моя семья и другие звери”. Каждый раз, когда Джерри Даррелл, лежа на животе, ворошит нору какой-нибудь ползучей пакости, я закрываю глаза и отворачиваюсь, причем в этом-то фильме отворачиваться приходится чаще, чем в триллере про оживших мертвецов. Ну, да Бог с ними, с фобиями.

Внизу— это тоже довольно условное понятие. Таверна, укрытая парусиной, стояла прямо на краю обрыва, приблизительно на высоте пятиэтажного дома. Подо мной над прибоем летали ласточки, разворачиваясь почти под прямым углом.

Я попросила парнишку в белом фартуке принести мне кофе по-гречески с неизменным стаканом холодной воды и, закинув голову, наблюдала, как две фигуры в одинаковых майках и кепках, до смешного похожие друг на друга каждым движением, мелькали и снова исчезали за деревьями. Схожи они, конечно, необычайно, разве что седеющие виски у старшего, и некоторая скованность движений, и жесткие складки у рта, которые я, быть может, и не замечала бы, не находись рядом его молодая копия, с такими же, но мягкими чертами и пытливым взглядом.

И вот я сидела, потягивала кофе из крохотной чашечки и глядела, как мои исследователи, поднимаясь по тропинке все выше и выше, добрались, наконец, до крепости. Твердыня Святого Ангела воздвигнута была чуть ли не в темные века властителем из византийской династии Комнинов. Нравы были просты, и вещи называли своими именами: построил Михаил, Второй Деспот Эпирский. Крепостной двор обнесен могучей стеной, к которой снаружи прижато строение, видимо, как дополнительное препятствие для осаждающих.

Осмотревшись по краям утеса, они долго топчутся у ворот. Понимаю — закрыто. И вдруг — я даже в первую минуту рот раскрыла от изумления — маленькая фигурка в белом, быстро, как ящерка, перебирая загорелыми руками, поползла вверх по вертикальной стене.

Я в ужасе выхватила телефон:

— Толя, ты что?! Куда ты смотришь?! Как ты мог ему разрешить?!

Снизу вижу, как он разводит руками: сама попробуй ему что-нибудь не разрешить!

— Да ты не бойся! — сделал он тщетную попытку меня успокоить. — Это, наверное, снизу кажется, что здесь отвесно. На самом деле не так высоко и вокруг стены большая площадка.

Пока мы препираемся, белая фигурка доползла до крыши и нацелила камеру.

Если присмотреться, то можно различить меня на снимке под парусиновым тентом, между небом и землей.

Три места на Корфу борются за звание последней стоянки Одиссея перед возвращением домой. Сам факт, что прекрасный город феаков, гавань и берег, где царевна Навсикая полоскала белье, находился именно на Корфу, сомнений ни у кого не вызывает.

Слепой певец, чья точность в показаниях подтверждена раскопками, указал и расстояние до Итаки, и число гребцов, необходимое, чтобы довести корабль от царства Алкиноя до берегов отчизны дальней, и описал скалистую линию, которая приняла измученного скитаниями героя. Современные ученые говорят, что у древних греков не было представления о расстоянии и времени, так что доверять словам “восемнадцать дней” — наивно. Быть может. Но в людях Гомер разбирался, что важнее. Характер корфиотов, представленный в “Одиссее” во всем великолепии гекзаметра, словно наперед предсказал судьбу острова, приграничного камня Европы.

Встреча Одиссея с царевной Навсикаей и отцом поражает миролюбивостью, не свойственной для всего гомеровского повествования, и отсутствием злодейства, объяснимого только языческим буйством. Ни циклопов, ни алчных красавиц, ни разбойников.

Милая девушка, которая при отце стесняется даже намекнуть о замужестве, царевна, встречает на берегу голого, перепачканного в тине (его только что выкинуло на берег после крушения) Одиссея. Красавец, искатель приключений, практически бог — чем не жених? Но нет. Девушка отказывается от своих эгоистических намерений и прилагает все усилия, чтобы вернуть Одиссея на историческую родину. Ее отец, царь Алкиной, собирает народ, и на общем собрании (!) феаки решают отвезти героя на Итаку, что и делают, наделив его при этом богатыми дарами. Они точно знают, что навлекают на себя гнев вышестоящей инстанции, а именно Посейдона, весьма недвусмысленно запретившего им помогать страннику. Но милосердие сильнее страха наказания. Античным богам сантименты чужды: когда феакийские моряки возвращаются из несанкционированной поездки на Итаку, Посейдон превращает их корабль в скалу.

Эту скалу демонстрируют туристам в деревне Кассиопи, в бухте Палеокастрица и на въезде на мыс Канони.

Деревня Кассиопи находится буквально в получасе езды от Калами. Из нашего захолустья туда ездят за разнообразием магазинов, ресторанов и ночной жизни. Мы с Толей потащились туда за кефиром.

Кефир — это, попадая в ткань повествования, ахиллесова пята нашего семейства. Мы его употребляем с пристрастием, достойным героев “Улитки на склоне”. Продавщица из ближайшего к нашей подмосковной даче ларька, которая по настоятельной договоренности еженедельно оставляет для нас девять литровых бутылок, однажды не утерпела и робко поинтересовалась: а что вы с ним делаете? — и замахала руками, как на заведомых лжецов, когда мы начали загибать пальцы: ну, литр выпивают собаки…

Оказалось, что на Корфу нехитрый кисло-молочный продукт является дефицитом. Надеюсь, не надо объяснять, что мы точно знаем, как почти на всех языках называется кефир: так и называется — кефир. Включая греческий, проверено на Пелопоннесе. В нашей деревушке нас не понимали ни в одном из трех магазинов. Тут нам еще понадобилось в аптеку. Хозяин Белого дома, поджарый грек в майке навыпуск, муж украинской красавицы Дарьи, которого мы предупредили заранее, нацелившись по своим делам в Кассиопи, захватил нас с собой. На разграбление города он дал нам двадцать минут. Четверть часа я потратила, перебирая флакончики с оливковой косметикой. В оставшиеся минуты мы выхватили из запотевшего стеклянного шкафа три бутылки, которые по виду отличались от тех, что наличествовали в каламских лавках, и побежали на улицу, где уже сидел на металлической перекладине наш рулевой, обмахиваясь кепкой.

Искомый напиток оказался только в одной их захваченных бутылок, которая почему-то была окрашена в черный цвет. Тщательно вымыв мгновенно освободившуюся посуду, я обошла всех каламских продавцов. Тетенька из крайней лавки повертела в руках бутылку, глядя с такой оторопью, словно ее принесло волной. Девушка из магазинчика, гордо именуемого “супермаркет”, покачала головой: англичане этого не пьют. Немолодой грек из ближайшей к Белому дому точки задумчиво похлопал ладонью о прилавок: такой точно у меня нет, но для вас…. Он вышел из-за кассы, ловко обходя ящики с арбузами, пробрался к холодильнику, долго рылся, перебирал и, наконец, торжественно извлек из самых закромов поллитровую емкость.

Мы вышли на улицу и вскрыли ее. Там оказалось молоко.

Больше мы в Кассиопи не были.

Утес, очертаниями откровенно напоминающий корабль, стоит прямо на входе в бухту Палеокастрица.

Можно представить себе, как оцепенели от ужаса родственники, все народное собрание и сам царь Алкиной с прекрасной Навсикаей, когда корабль с пятьюдесятью добровольцами обратился в камень, не дойдя до гавани пару миль.

В подножиях скал, окружающих бухту, как раскрытые рты, зияют гроты. В одном из них на стенке, розовой каймой мха отделенной от светящейся голубизны, есть удивительная картина: сталактиты, стекая вниз, к воде, застыли в форме изумленного девичьего лица.

— Это икона Навсикаи, — объяснил нам лодочник, путая английские слова. — А ведь когда смотришь с моря, трудно представить, что можно вплыть сюда целиком, — и заглушил мотор.

До этого момента кажется: не может существовать ничего более великолепного, чем сверкание отраженного в прозрачных водах залива солнечного света. Но нет! Лазурная струя била со дна пещеры и растекалась пятном, которое, словно флюоресцируя, покачивалось на волне. Наш лодочник вынул из мешка куски булки, с размаху швырнул в лазоревый круг, — и тот вдруг зашевелился, забился, как в панике, — это сотни рыбок, таких прозрачных, что хребтинки просвечивали сквозь их маленькие спинки, кинулись за добычей. Они метались, выпрыгивая из воды и взбивая лазоревые фонтанчики. А волна билась о низко свисавшие над поверхностью воды камни и струйками стекала вниз, оставаясь при этом голубого цвета!

Лодка вынырнула на свет. Плавсредств самого разного размера и толка, от катамаранов и катеров до прогулочных яхт и лайнеров, медленно, как во сне, пересекающих пространство, было столько, что, попробуй Посейдон превратить их всех в камень, образовалась бы новая гряда.

В следующем гроте, который, как говорят, раньше был покрыт бурым шевелящимся слоем летучих мышей, ползали аквалангисты.

У входа в самую большую пещеру покачивалась деревянная платформа, на которой стояло несколько столиков. Голые посетители пили коктейли. Притороченные к краю платформы катамараны неуклюже тыкались друг в дружку носами, как псы, оставленные на привязи у дверей кафе.

На песчаном пляже, куда нас высадили после экспедиции по пещерам, народу было, как в Сочи. Сбросив одежду, мы сложили ее кучкой у деревянного настила и кинулись в воду. Вода оказалась холоднее, чем в Калами.

По горной дороге мы поехали вверх, в старинную горную деревеньку Лаконес, кружа меж скал и серебристых олив. Так высоко забирались корфиоты, чтобы кручи и камни служили им естественной защитой от пиратов. Не знаю, как пираты, а для туристического бизнеса преград не существует.

На самой высокой точке деревни, практически нависая над заливом, просторная терраса открывала райский вид. В божественной гармонии лежали перед нами бухты, разделенные серыми скалами, волны зеленых холмов, утес у самого края земли и монастырь на его вершине, утопающий в цветущем саду. Белые игрушечные кораблики скользили по недвижной, уходящей вдаль глади, крохотные и одинокие. Узенькая светлая полоска пляжа гребешком впивалась в кромку густой рощи. Крыши прибрежных гостиниц, коробочки вилл, амфитеатр — все поглощало плотное, как шерсть, зеленое пространство. Людей и вовсе не было видно.

И лишь корабль Одиссея, могучий и величественный, плыл в сияющем свете.

У меня едва не случился приступ синдрома Стендаля. Говорят, что чаще всего он накидывается на людей во Флоренции, когда изобилие красот пробирает до самых нервных окончаний и переливается через край возможностей человеческого восприятия. В таком состоянии больной может совершить непредсказуемые поступки: возненавидеть, например, картину и кинуться с кулаками на ее персонажей. Флорентийских экскурсоводов даже учат на специальных курсах, как в таких случаях оказать человеку первую музейную помощь.

На мысе Канони есть все. Здесь одновременно присутствуют Эллада, Византия, Венеция, имперская Британия и современная Европа.

Пальмы, пинии, туя с серебряными шишечками, мирт — это только то, что я знаю по названиям, — а еще покрытые красными, белыми, малиновыми, голубыми цветами невысокие деревья с круглыми купами, которые в другой стране остались бы в лучшем случае кустиками, кактусы с лепешками, утыканными поверху круглыми пальчиками, как ступни циклопов, розовые персики, зеленые апельсины, лимоны, мелкие, как градины, алая герань в горшках на балконах и вездесущий виноград.

Даже революционный французский гарнизон, который задержался здесь всего лишь на несколько месяцев, успел оставить легкий, изящный рисунок балюстрад и ступенек, сбегающих с террасы по отвесному почти обрыву к набережной. И пушку, давшую название мысу — Канони.

Зачем понадобилось приплетать сюда еще и историю с Одиссеем и выдавать Мышиный остров с миниатюрным византийским монастырем за очередной окаменевший корабль? Разве нарочно, чтобы подчеркнуть, что именно здесь, у выхода в Ионическое море, стояла когда-то античная гавань.

Залив, сама его поверхность, которая простирается во всей своей голубизне от обзорной площадки до лиловой линии горизонта, полон чудес. Тонкий мост, ведущий на небольшой, населенный гостиницами остров, отделяет от моря соленое озеро Халкиопулу. Когда-то в нем водились пеликаны и останавливались перелетные птицы.

Теперь здесь аэропорт. Хитроумные наследники Одиссея сумели превратить такое обыденное дело, как взлет самолетов, в увлекательный аттракцион. Взлетная полоса, единственная, надо заметить, на всем острове, проложена по узкой насыпной косе, которая пересекает озеро.

Муж с сыном застряли на террасе, наблюдая, как самолет, появившись из-за острова, медленно снижается, сначала оказываясь на уровне глаз, опускается ниже, летит прямо над заливом и приземляется на воду.

Когда мне удалось, наконец, оторвать их от этого захватывающего зрелища, мы спустились по растрескавшимся каменным ступенькам вниз, к причалу. В монастырь Панагия тон Влахернон ведут две дорожки: одна узенькая, бетонная, и вторая, сложенная, наверное, еще строителями храма, из камней, как коса. Так и представляешь себе, как, подобрав край рясы, сребробородый монах перебирается по ней — с камушка на камушек.

Пространство внутри храма оказалось таким маленьким, что в него одновременно могут зайти только два-три человека. Знаменитая чудотворная икона Божьей Матери, украшенная серебряными табличками с изображением ног, рук, глаз и целых человеческих фигурок, — дань благодарности за помощь, которую получил по молитвам конкретный отчеканенный орган, расположена была в глубокой нише и довольно высоко.

— Мне не дотянуться! Попробуй ты первый, — попросила я.

— Вот, посмотри, для таких, как ты, — и муж показал на маленькую икону, которая, утопая в цветах, располагалась как раз на уровне моего роста.

— Вот так всегда и во всем, — проворчала я, — ты дотягиваешься, а я — нет.

Младенец, увенчанный серебряной короной, смотрел на меня укоризненно.

Мы взяли по свечке и поставили в открытый стеклянный ящик, похожий на аквариум. Дно было выложено мелкой галькой и покрыто водой. В ней отражались зажженные огоньки.

Выйдя, мы наняли лодку, раскрашенную в яркие красно-сине-белые цвета, но такую маленькую и шаткую, что в нее было боязно ступать.

Как удобно путешествовать в сопровождении двух мужчин, подумала я, когда одна пара крепких рук приподняла меня и передала другой, такой же надежной.

Через пять минут ступили на берег Мышиного острова, где в гуще деревьев скрывался монастырь святого Пантелеймона. В середине дворика у старого колодца девочка играла с собакой. Ох, как давно я не держала в руках мягкую лапку с коготочками!

— Как зовут твоего щенка?

— Бу-Бу.

Черепичная крыша, которую можно потрогать рукой, темные иконы с незнакомыми ликами, деревянный стол с россыпью сувениров: кожаные кошелечки, браслеты с блестящими бусинами, керамические масляные лампы и картинки с белыми домами и синим морем.

К каменной пристани причалил катер. Грек в белой фуражке, с короткой шкиперской бородкой помахал нам бронзовой рукой:

— Это вы в Корфу-таун собрались?

Мы подъедем к столице по всем правилам — с моря.

Ребенок уезжал. Прощальный обед накрыли на террасе, на столе, застланном влажной белой скатертью.

— Муж сейчас вернется из Кассиопи и он может отвезти вас в аэропорт, — предложила хозяйка Белого дома.

Бледная Дарья — единственное незагорелое существо из деловитого греко-украинского семейства, владеющего ныне Белым домом. Пару раз, проснувшись до восхода и отворив дверь балкона, чтобы впустить утреннюю прохладу, я видела, как Даша спускается по ступенькам к маленькому деревянному причалу. Скинув халатик, она быстро плывет до буйка и обратно, выжимает длинные, светлые волосы, сворачивает их жгутом на затылке и, застегивая на ходу пуговицы, скрывается на кухне, чтобы тут же появиться оттуда, неся в руках миску с крупно нарезанными кусками арбуза. Мужчины, бронзовые, как Одиссей, с одинаковыми короткими бородками и веселыми карими глазами — муж, отец и брат, — стригут цветущие кусты, поливают дорожки, привозят на катере рыбу, газовые баллоны, тяжелые гладкие дыни и перекрикиваются друг с другом на бодрой мешанине суржика и благородного наследия Гомера.

Легким привычным движением Даша поставила перед нами блюдо с красным распаренным лобстером. Усы и лапки боевито торчали из зарослей гарнира.

— Рассказывала ли я вам, как первый раз ела омара?— я рассеянно ковыряла вилкой тугой панцирь. — В Нью-Йорке, в японском ресторане, меня подвели к аквариуму, где шевелились зеленые животные, и предложили выбрать любого на свой вкус. А я испугалась, что мне придется употреблять их, как и суши, которые я тоже видела впервые, сырыми!

— Эту историю ты вспоминаешь каждый раз, когда видишь лобстера, — неосторожно сказал Толя.

— Я не слышал ни разу, — быстро соврал ребенок. Но было поздно.

— А хочешь, я расскажу историю, как вам в общежитие привезли бочонок черной икры и вы вчетвером месяц только ею и питались? Я эту историю слушаю каждый раз, когда подают еду! — я скомкала салфетку и швырнула ее на стол.

— Я думаю, — Толя повернулся к Даше, которая деликатно молчала, складывая на поднос стопку освободившейся посуды, — минут через пятнадцать надо выезжать.

— Почему так рано?— возмутилась я.— Зачем нам два часа болтаться по аэропорту?

— Нам?— встрепенулся отъезжающий.— Только не вздумайте меня провожать. Я прекрасно доберусь сам. Ну, пожалуйста, не надо.

— Все равно незачем торопиться, — насупилась я.— Еще полно времени!

— Ты же знаешь, какие могут быть пробки! Зачем рисковать?— стоял на своем муж.

— Схожу-ка я за рюкзаком, — мальчик не любил, когда мы ссорились. Он встал из-за стола и скорым шагом двинулся к ступенькам, которые вели в его номер.

— Дай ему спокойно уехать, — сказал муж, глядя в спину уходящему сыну.— Отпусти его, наконец.

Через минуту черноокий красавец появился в дверях с рюкзаком на плече и тревожно оглядел наши лица.

— Смирись, — сказал муж и накрыл ладонью мои пальцы, — он вырос.

— А я постарела, да?

В нашей семье сантиментов не дождешься.

— Мы же не станем тебя за это меньше любить, — беспощадно сказал муж.

— Ты собирался научить его водить катер, — мстительно сказала я, — а сам даже в море ни разу не вышел!

— Я много чего не успел, — ответил он и отвернулся.

— Готов еще раз побыть маленьким, — предупредительно вставил ребенок, — подарите мне на день рождения раскраску!

Я встала на цыпочки, схватив за уши, притянула к себе непокорную голову и чмокнула тонкую белую полоску между черными жесткими волосами и загорелым лбом.

— На самом деле, — правильно угадав момент, вставила Даша, опытный ресторатор, — у вас еще есть время на десерт.

— Даша, — попросила я, — сделайте что-нибудь особенное! Ваша мама печет такие замечательные греческие сладости!

Хозяйка Белого дома задумалась на секунду и, будто решившись, махнула рукой:

— Вчера вечером для себя пекли. Вроде, пара кусков оставалась. Сейчас принесу: настоящий киевский торт!

На следующий день мы с мужем собрались в Киркеру. Таксист опоздал на полчаса. Въезд в столицу перекрывали автобусы и полиция. Обогнув скопление машин у порта, мы вынырнули у поворота на старый город и остановились. Полицейский наклонился к открытому окошку и, подкрепляя слова жестом, махнул палочкой в сторону объездной дороги. Кивнув несколько раз для убедительности, таксист продолжил ехать куда ехал. Однако на дороге, на которую никого не пускали, собралось столько машин, что двигаться дальше было совершенно невозможно. Мы вылезли, хлопнув дверцей.

— А ты найдешь дорогу к площади?— недоверчиво спросила я мужа.

— Конечно!

Телефон пискнул:

— Крестный ход уже на площади, — гласило короткое послание.

Отец Максим, знакомый по Москве священник, который отдыхал с дочерью в соседней деревушке, пригласил нас пойти одной компанией на праздник святого Спиридона и, конечно же, приехал раньше нас.

Убыстрив шаг, мы нырнули в тень узких улиц. Средневековое сплетение переулков и тупичков, крохотные, как шахматные доски, площади, — наверное, если без спешки, то мы разобрались бы в них и нашли бы дорогу, но сейчас каменные ступеньки на поворотах снова и снова выводили нас на одну и ту же улицу, пересеченную бельевыми веревками. Горожане, между прочим, так художественно развешивают для сушки белье, что трусы, простыни и сарафаны выглядят как неотъемлемое продолжение архитектурного ландшафта.

— Мы опоздаем! Нам будет не угнаться за Ходом! Мы пропустим самое главное!

Еще поворот. Старинный венецианский колодец, резные цветы чередуются с львиными мордами, лепестки розовым сугробом прибились к камню. Из трещины выскочила ящерка и исчезла, вильнув хвостом.

— Святой Спиридон! — прыгая по ступенькам, бормочу я, — помоги! Так хочется успеть на твой праздник!

И тогда зазвучал колокол.

— Ты слышишь, — Толя радостно замахал руками, как мельница, — это на колокольне у святого Спиридона звонят! Бежим на звук! Ты слышишь?

Еще бы не слышала!

Площадь Святого Спиридона полна народа. Греков легко отличить от нас, чужих на их празднике. Нарядные, чинные женщины с темными, убранными наверх волосами и яркими лицами, мужчины в рубашках с длинными рукавами и оливковыми шеями в расстегнутых воротничках, черноглазые, верткие, как плотва, дети.

Крестный ход стоит у начала улицы, ведущей к площади. Видно, как у поворота с набережной сверкают золотом облачения и колышется поднятый высоко и вертикально саркофаг с мощами святого Спиридона. Из открытых окон, как красные языки, висят ковровые дорожки. Про обычай украшать улицы домашними средствами я читала в средневековых романах. Голосов нам не слышно. Вместе со всей толпой мы следим за ходом событий, вытягивая шеи и камеры в сторону замерших фигур.

В первом ряду сверкает медью оркестр городской пожарной команды. Невидимый знак — и качнулись красные плюмажи на касках, и ударили барабанные палочки, и двинулись вперед белоснежные костюмы с яркими пятнами погончиков.

Лучше нашей позиции не найти: мы стоим ровно на углу площади, и мимо нас, как мимо трибуны, один за другим, сверкая, проходят оркестры, гремят барабаны, гудят трубы, всеми красками цветут перья на круглых касках. Наконец, в одеждах, которые вызывают у меня в памяти слово “рубище”, перепоясанные веревками, появляются хоругвеносцы. За ними, в голубых, как небо, облачениях, медленно двигаются священники с зелеными веточками в руках. Чернобородый митрополит с детской улыбкой кивает нам, словно мы все его старые знакомые. Носилки с золотым саркофагом качаются, как лодка на волнах. Вон они проплывают мимо нас. Солнце бьет в глаза, и только темный силуэт святого Спиридона виднеется сквозь стекло.

— Я здесь, я здесь! — я ныряю в круговорот и смешиваюсь с теми, кто идет за двумя статными моряками, которые плотно прикрывают священников, несущих мощи. Полицейский отодвигает меня локтем, но ему некогда, он сдерживает нажим толпы.

— Куда ты?— кричит муж, но я втискиваюсь в ряд, идущий прямо за мощами.

Крестный ход поворачивает на площадь перед храмом. К крыльцу церкви Святого Спиридона ведет короткая улочка, и мы замедляем шаг почти до полной остановки. Мне видно, как впереди, в открытые двери храма, опустив трубы, заходят друг за другом музыканты.

Я оборачиваюсь. Заполняя все пространство площади, движется людской поток. Священники, горожане, туристы. Они не торопятся, подстраиваясь под общий неспешный ход, они пристально, не упуская ни на секунду из виду, смотрят на высокий узорный саркофаг, они веселы и сосредоточенны. Белые облака щадящим покровом скользят над непокрытыми головами. Я вглядываюсь в толпу, ища родное лицо. И нахожу, и вижу, и не одно: навстречу мне, по дороге, ведущей к храму, идут люди, которых я знаю. Вот в светлой рубашке, чуть жмурясь на солнце, идет Саша Архангельский, чуть дальше, с седеющей бородкой, — это Коля Сванидзе. Держа за руку маленького мальчика, прошел мой брат. С оливковой веточкой в руках идет среди других священников отец Алексей Уманский. Шелковый платок легкой волной закрывает лоб — Марина, родной человечек. Монашенка в высоком клобуке обернулась, засмеялась — матушка игуменья! Мой взгляд заметался: мои студентки в белых матросках, друзья, родные… У меня солнечный удар?!

Крепкая ладонь обхватила мое запястье:

— Нам надо выбираться. В сам храм не попасть, это точно.

Отец Максим с дочерью Лизой ждали нас у Листона. Листон — это та часть Киркеры, которую успели построить французы. Аркады с низко висящими фонарями и плетеными столиками выглядят как продолжение парижской улицы.

— Угадайте, что мы купили!

— Ну, судя по пакету, это какой-то напиток, — отец Максим с сомнением оглядывает нашу покупку.

— Лиза, твоя версия?

— Парфюмерия!

— Вовсе нет! Дерево! — торжествуя, я открываю бумажную трубу.

— Не может быть!

Все заглядывают в пакетик, где, упакованный в бумагу с пупырышками, торчит из маленького жестяного ведерка росток оливы с серебристыми листьями.

Оркестр пересек улицу, гремя медью.

— Видимо, пожарных надо было чем-то занимать в свободное от пожаров время, вот их и вовлекли в филармоническое общество. Отсюда пошла традиция духовым оркестрам носить пожарные каски, — замечает Толя, и я понимаю, что, поглядывая на веселое Лизино лицо, он сожалеет, что сын уже уехал. Я тоже сожалею, он же все-таки далеко не ребенок, а тут такая милая девушка, из такой приличной семьи… Хорошо бы уговорить отца Максима с дочкой навестить нас в Москве!

— Как они смешно идут! — Лиза выставила в стороны растопыренные ладошки и прошлась вперед, переваливаясь, как уточка, и покачивая головкой, словно на ней был плюмаж, — очень похоже!

Мы все залезаем в машину и несколько минут ждем, пока она остынет. Дерево устраиваем на заднем сидении, между мной и Лизой.

Отец Максим везет нас в деревушку, где они с дочерью останавливаются уже не первый год. Обедаем в таверне у самого синего моря. В тени олив, за кувшином розового вина, под плеск прибоя, натурально, как греческие философы, ведем неспешную беседу. Дерево отнесли в комнату: там прохладнее.

— Батюшка, как можно отличить веру от суеверия?

— А какой мерой измерить? Нельзя выставить формальную шкалу и по ней определять: вера — суеверие. Для одного человека помолиться о здоровье, попросить успеха в делах, сохранить листик от оливковой веточки — будет шаг к Небу, а для того, кто прикоснулся уже к поклонению Богу в духе и истине, к опытному знанию, что искать нужно единого на потребу, тот же листик — шаг вниз.

— Лоуренс Даррелл, — завожу я любимую тему, — пишет, что корфиоты почитают святого Спиридона как главного покровителя и защитника острова, но относятся к нему как будто бы даже с некоторой фамильярностью. Вот, например, он передает рассказ моряка, который попал в сильный шторм. Поняв, что он в опасности, моряк — по его словам — немедленно проконсультировался со Спиридоном, но святой, видимо, был занят другими делами, и лодка перевернулась.

— Святая простота, — говорит Толя, а отец Максим ищет в телефоне, существует ли перевод “Дома Просперо” на русский.

У лодочного сарая дремали три грека. Один, в спущенных до предела красных трусах, возлежал на кушетке. Круглый, покрытый курчавыми волосками живот мерно вздымался и опадал. Другой спал в полосатом кресле, раскинув в стороны руки, словно доверчиво раскрывая миру беззащитную грудь. Третий расположился прямо на песке, прислонившись спиной к сараю и сдвинув до подбородка замусоленный козырек.

— Э, насчет лодки, — я кивнула в сторону моря, где покачивались в прибое три белых плавсредства, — до Калами нас не довезете?

Тот, который дремал в кресле, приоткрыл глаз и почесал грудь.

— До Калами? — он задумался, словно припоминая название деревни, которая находилась в десяти минутах хода на катамаране, — нет, мы сдаем лодки только на целый день.

Он бессильно уронил поднятую для чесания руку и закрыл глаз.

Я вернулась к столику.

— Это вы заказывали такси на четыре часа?— спросил вдруг официант.

— Да, заказывали, сразу как пришли, заказывали! — встрепенулись мы и уважительно посмотрели на часы, пораженные, что такси появилось вовремя: — Уже пришло?

— Нет, но я подумал, что уже пора позвонить. — Официант подхватил опустевшие тарелки.— Еще вина?

— Пошли купаться! — сказал отец Максим.

Выкидывая над водой руки, мужчины быстро поплыли к буйку. Я потопталась на мокрой гальке, глядя им вслед с вечной тревогой: ну вот почему обязательно надо заплывать так далеко?

Впрочем, подумала я вдруг свободно и расслаблено, вдвоем не страшно.

И нырнула в теплую воду.

Я просыпаюсь раньше цикад. Дома, яхты, сады — все недвижимо, как театральная декорация, и я, зрителем расположившись на балконе, жду начала спектакля.

Первый звонок подает петух. Как настройка оркестра, звучат птичьи голоса. Солнце встает, выпуская розовые, как пальчики, лучи: вот она, розовоперстая заря! Зашевелились яхты, одна, другая... По очереди, куст за кустом, вступает хор цикад. Около двери Белого дома остановился пикап, оттуда вылез коренастый грек, неся на одной руке мокрого, с выпученными глазами тунца. На камнях появился первый пловец, потянулся и с размаху сиганул в воду. Веером разбрасывая белую пыль, пронесся катер с лыжником на полусогнутых ногах. С террасы потянуло яичницей и беконом.

Мы уезжаем. Вещи собраны, такси заказано за два дня.

— Я искупаюсь напоследок?

Сижу на теплом, не остывшем за ночь камне, обхватив ноги.

Муж вышел на берег, постоял немного, глядя на залив. Капли воды просвечивали на загорелой коже.

— Пора, — сказал он наконец, — пойдем, — и протянул мне руку.

Все стало ясным в белом свете дня, отчетливым и законченным, как замысел. Как божественный замысел.

Я увидела, явственно и спокойно, как однажды, в положенный нам день, он так же протянет мне руку и скажет:

— Пора. Пойдем.