Зачем Юрий Трифонов ездил в Туркмению?

Зачем автор нашумевшего романа “Студенты” писатель Юрий Трифонов в 1952 году оставил Москву, восторженных читателей, жену с маленькой дочерью и отправился в Туркмению? Более того, зачем он ездил туда снова и снова, восемь раз в течение десяти лет? Что толкало его на эти дальние и сложные путешествия? Почему москвич, абсолютно городской житель, устремился в пустыню?

Дебют Трифонова в 1951 году был блестящим. Дипломный роман “Студенты” был напечатан Твардовским в “Новом мире”. То, что никому не известный двадцатипятилетний студент Литинститута рискнул написать шестьсот страниц без большой надежды их опубликовать, было мужественным, волевым поступком. То, что рукопись взял центральный литературный журнал, казалось необыкновенной удачей. Присуждение роману Сталинской премии стало ошеломительным успехом.

“Это была странная смесь искренности и хитрости, которую я наивно считал обязательной”, — так охарактеризовал Трифонов роман “Студенты” много лет спустя1. Талантливо написанный, образный, динамичный и молодежно-жизнерадостный, он был точно ориентирован идеологически. Действие романа разворачивалось в послевоенной Москве, описанной с яркими деталями. В сюжете увлекательно переплетались личные отношения студентов с интригами преподавателей и разворачивающейся в институте борьбой с “космополитизмом”, в которой комсомольцы играли не последнюю роль.

И. Эренбург предрекал Трифонову, что тот в дальнейшем “пожалеет о том, что написал эту книгу”2. Это оказалось не совсем верным пророчеством, поскольку роман написан деликатно, в нем нет никакой агрессивности, и вся политическая подоплека прописана наивно и легко. Тем не менее впоследствии Трифонов почти открещивался от своего дебюта, в собрания сочинений не включал и отзывался о нем незаслуженно пренебрежительно. Даря в 1976 году роман “Студенты” бельгийской славистке Каролине Де Магд-Соэп по ее настоятельной просьбе, он добавил шутливое посвящение: “Это книга, которую писал не Я. Дружески, Юрий Трифонов”3. Видимо, “хитрости” в ней было все-таки многовато.

Присуждение Сталинской премии означало, что Трифонову дали “зеленый свет”, и его дела резко пошли в гору. Роман “Студенты” переиздавался, инсценировался, обсуждался по всей стране. Молодой писатель давал интервью, ездил на встречи с читателями и выступал по радио. Началась звездная жизнь.

Как написал Лев Гинзбург, “еще совсем недавно неприкаянный бедный студент, живший на иждивении бабушки, он вдруг купил автомобиль, отстроил загородную квартиру, женился на певице Большого театра...”4. Друг Трифонова угадал, как тот начал себя позиционировать. Действительно, Трифонов купил “Победу”, нанял шофера, отремонтировал семейную дачу и женился на красавице-артистке Нине Нелиной, которая и сама, и по статусу своей семьи занимала высокое общественное положение. Ее отец Амшей Нюренберг был уважаемым художником, комиссаром искусств в Одессе после революции, соратником Маяковского по Окнам РОСТА, “культурным послом СССР” в Париже, командированным туда в таком качестве Луначарским в 1920-е годы, и одним из основателей Союза художников. Он никогда не был репрессирован, хотя и оказывался в трудных ситуациях из-за своей приверженности к “непролетарскому” импрессионизму и дружбе с Марком Шагалом.

Через год после получения премии эйфория пошла на убыль. В мае 1952 года завистники попытались исключить Трифонова из комсомола, так как в одной из анкет он умолчал об аресте своего отца Валентина Трифонова в 1937 году как “врага народа”. Такой поворот событий грозил свести на нет весь успех. К счастью, райком общественную инициативу не поддержал и снизил степень наказания до выговора.

Тем не менее это был серьезный удар. К тому же читательский интерес уже переключился на другие литературные новинки. Поставленный по “Студентам” спектакль театра Ермоловой “Молодые годы” не получился. Деньги от премии истощались, “Победу” пришлось продать, а шофера уволить. Трифонов писал:

В семье наметились напряжения. Нелина была уже сложившейся артисткой, солисткой Большого театра и являлась главным кормильцем в доме. Ее карьера набирала обороты, а Трифонов только прикидывал, что делать дальше. Подобный дисбаланс уязвлял его самолюбие и служил поводом для конфликтов. “Нина думала, что я буду получать премии каждый год”, — передавал мне слова Трифонова его друг поэт Константин Ваншенкин.

Причина семейных размолвок была не столько в заработках, сколько в образе и динамике жизни супругов. Нелина разрывалась между работой, общественными нагрузками и уходом за ребенком, а Трифонов либо сидел дома, читая газеты, либо пропадал в Доме литераторов, либо ходил с друзьями на футбол. Нелина “создавала условия для работы”, освобождая Трифонова от домашних хлопот, а потом выяснялось, что он сидел в кабинете и читал “Советский спорт”. Теща Полина Мамичева упрекала зятя за то, что он проводил время, лежа на тахте, пока ее дочь-артистка летала с концертной бригадой по всей стране вплоть до Северного полюса, где выступала перед полярниками на дрейфующей льдине.

Через год история с комсомольским собранием отошла в прошлое, и Трифонов смог написать:

Перед Трифоновым встала “проблема второй книги”. Новая тема не находилась, да и не обо всем можно было писать, а после большого успеха размениваться на мелочи не хотелось. Главный редактор “Нового мира” Твардовский предостерегал: “Только, бог ты мой, не пишите продолжения! — и далее советовал: — Вы теперь должны поднять новый пласт. Поехать куда-то на стройку, на завод”7.

Для того чтобы собраться с мыслями и определиться, Трифонов часто отправлялся в поездки. Об этом он написал позже в автобиографическом рассказе “Путешествие” (1969):

Подобные эскапистские настроения посещали его и позже. В повести “Предварительные итоги” (1970) он описал московского переводчика, а на самом деле самого себя, переживавшего кризис среднего возраста. Тот, как и сам Трифонов, отправился в Туркмению, чтобы разобраться в себе самом. Похожие ощущения описаны также и в повести “Долгое прощание” (1971). Герой покидал семью и дом, чтобы начать новую жизнь.

Трифонов с рождения принадлежал к советской элите. Его отец Валентин Андреевич был профессиональным революционером, большевиком с 1904 года. Он находился вместе со Сталиным в туруханской ссылке, участвовал в создании Красной Армии, был торгпредом в Финляндии. Трифоновы жили в знаменитом “доме на набережной” напротив Кремля и имели дачу в правительственном поселке в Серебряном Бору. После ареста отца в 1937 году семья возглавлялась бабушкой по линии матери Татьяной Словатинской, которая тоже задолго до революции вступила в партию и принимала на своей конспиративной квартире в Петербурге и Ленина, и Сталина, а впоследствии работала в секретариате ЦК. Ни расстрел зятя — В.А. Трифонова, ни восемь лет лагеря и ссылки дочери Евгении Лурье (матери писателя) как жены “врага народа”, ни уничтожение многих соратников по партии не поколебали ее преданности большевизму. Семья жены Трифонова также была абсолютно лояльна, а сама Нелина была солисткой “первого театра страны” и членом партии.

Привитые убеждения и официальные идейные рамки, с одной стороны, и стремление к успеху, с другой ограничивали выбор молодого Трифонова либо исторической (революционной, военной), либо трудовой тематикой. Память о репрессированных родителях делала революционную тему и слишком болезненной, и слишком рискованной. Что касается военной темы, то он, не побывав на передовой, не мог состязаться с писателями-фронтовиками. Оставалась трудовая тема, которую надлежало воплощать в стандартах социалистического реализма. Ее следовало раскрывать масштабно и по-пролетарски, то есть герои — рабочие, труд — сродни подвигу, а свершения — на общегосударственном уровне.

Выбор Трифонова пал на Туркмению, где строился Большой Каракумский канал. Там решались задачи не только освоения пустыни, но и культурного развития региона в свете национальной политики партии. Тяжелейшие условия труда порождали производственные конфликты, на которых можно было построить крепкий сюжет. Удаленность от Москвы и экзотическая романтика вселяли надежду, что можно будет обойтись без излишнего политизирования. Просто прославлять стройки и писать очередной репортажный роман с ходульными персонажами Трифонов не хотел, — он уже достаточно уважал себя как писателя. И, конечно, понимал, что трафаретное произведение вряд ли принесет ему большой успех.

Сам Трифонов объяснял свое решение детским впечатлением от среднеазиатской повести К. Паустовского “Кара-Бугаз” (1931)9. Паустовский описывал пустыню с научной точки зрения, делая проекцию на ее развитие в будущем. Знаменательно, что его предсказания об использовании солнечной энергии, казавшиеся в 1930-е годы научной фантастикой, в настоящее время стали сбываться:

Идея орошения пустыни, поворота рек была очень древней. Как высокопарно выражались люди Востока: “Поворот Амударьи из Арала в Каспийское море — вековая мечта туркмен”. Правда, никто не мог предвидеть последствий — обмеления Аральского моря и экологической катастрофы. В начале 1950-х годов люди искренне верили, что канал полностью изменит жизнь республики, “превратив пустыню в цветущий сад”. И Трифонов тоже в это верил.

Трифонов называл и другую причину своего выбора. После окончания биофака МГУ его сестра Татьяна отправилась в Туркмению с научной экспедицией и звала брата посетить ее. Кроме этого, он уже раньше бывал в тех краях и составил себе о них неплохое представление. В 1942 году он находился в Ташкенте в эвакуации вместе с бабушкой и сестрой и окончил там школу. Ему хотелось оживить свои воспоминания.

Таким образом, в 1952 году Трифонов, командированный Твардовским, отправился в Туркмению собирать материал для нового романа “Канал”, впоследствии переименованного в “Утоление жажды”. Он наблюдал строительство, посещал геологические экспедиции, работал специальным корреспондентом в газетах Ашхабада, переводил с подстрочников туркменских писателей. Позже он вспоминал:

Первые впечатления Трифонов оформлял в виде рассказов, которые собирался использовать в своем романе. Не задаваясь вопросами политической актуальности и композиции, он старался просто описывать ситуации и характеры. Такой подход к рассказу он определил себе еще в школе, когда только начинал занятия литературой. Уже тогда он стал задумываться над созданием хорошего рассказа. Причем не фантастического, чем обычно интересуются мальчики его возраста, а взятого из реальной жизни. Следующая запись в дневнике сделана 13-летним Юрой 9 февраля 1938 года:

Я хочу простой, юмористический рассказ, а не всякую там галиматью про Диплодоков, про кроманьонца, про Духалли и прочую чертовщину. Просто простого рассказа! Вот чего я добиваюсь12 .

Уже в рассказах наметились три тематических направления, из которых вырос будущий роман: производственное, историческое и автобиографическое. На этой стадии работы Трифонова, по-видимому, меньше всего интересовала производственная тема, которой был посвящен только один рассказ “Под солнцем” (1959). В нем была предвосхищена одна из линий романа — вполне банальный производственный конфликт между эгоистичным индивидуалистом (в романе им стал экскаваторщик Нагаев) и коллективом “сознательных” рабочих.

Историческая тема служила фоном многих сюжетов. Так, в рассказе “Песочные часы” (1959) автор вместе с журналистом туркменского радио Ачиловым13  искал захоронение древнего полководца Омара. Рядом с заброшенной могилой они застали старого чабана. Журналист по-туркменски попробовал расспросить его об историческом захоронении, но в разговоре вдруг возникло слово “справка”, которое “моталось” от одного к другому. Чабан ничего не знал про Омара, но начал жаловаться журналисту на краевую администрацию, которая требовала “справку” для начисления пенсии. Трифонов любил контраст великого прошлого — будь то Омар или герои революции, как его отец Валентин Трифонов, — с приземленной современностью и простыми обывателями.

Исторический фон располагал автора как в романе, так и в рассказах к философским размышлениям. В том же рассказе “Песочные часы” пустыня, пустота, пространство навевали автору мысли о вечности. Казалось, что в пустыне Каракумы время замерло. В ней почти физически ощущались следы веков. Пустыня представлялась Трифонову большими песочными часами. Вечное движение песка было жизнью. Сам песок служил символом смерти. Песок перетекал во время, а время в песок:

Шуршит и льется песок в песочных часах вечности, и мы не замечаем этого, как не замечаем, например, вращения земли. Но иногда бег времени становится поразительно ощутимым, и вдруг мы слышим его, как нашу кровь, стучащую в висках14 .

Автобиографические мотивы возникали в ситуациях, где герои в той или иной форме совершали предательство. Эта тема, прошедшая через все творчество Трифонова, волновала его с детства, когда его отец был унижен, арестован и уничтожен при молчаливом попустительстве товарищей по партии. Он и на себе испытал отступничество коллег — на “памятном” комсомольском собрании и в других менее значимых проявлениях. Поэтому его интересовали обстоятельства, при которых одни ломались, а другие выстаивали.

Так, перебежчиком неожиданно оказывался аксакал из рассказа “Старики в Каушуте” (1959). В молодости он переметнулся от басмачей к большевикам, выдав своего брата, за что даже удостоился ордена. Так как переход на сторону Советской власти осуждать было не принято, Трифонов воспользовался аллегорией:

Альтернативой предательству необязательно должен был быть подвиг. Ею могла оказаться просто беззаветная преданность своему делу. Рассказ “Дети доктора Гриши”, напечатанный лишь в 1964 г., посвящен доктору, который бескорыстно остался в пустыне лечить больных, отказавшись от предложения переехать в город на лучшие условия.

В романе “Утоление жажды” подробно описаны как история создания рассказа, так и мытарства с его публикацией. Рассказ был отвергнут всеми журналами и радио, поскольку в нем упоминалось ашхабадское землетрясение 1948 года, истинный масштаб и число жертв которого в советское время тщательно замалчивались. Тогда Трифонов ввел рассказ в роман в качестве вставной новеллы. Правда, бдительная цензура заметила хитрость и попросила ее снять. В качестве компромисса осталось только описание рассказа, автором которого явился якобы главный герой, журналист Корышев:

В туркменских рассказах впервые стало формироваться кредо Трифонова: в каждом человеке столько же плохого, сколько и хорошего. Он, не идеализируя своих героев, сочувствовал им. Так же он видел и себя, и своих близких, которых изображал в своих произведениях достаточно беспристрастно — без упрека, но и без снисхождения. Авторская позиция заявлена в рассказе “Очки” (1959), название которого в каком-то смысле указывало, как следовало видеть людей:

Но ведь мама, например, определенно хорошая, и Тамарка, самая близкая подруга, тоже очень хорошая...17 

В конце рассказа именно, казалось бы, “плохой” герой первым приходит на помощь героине, которая отправилась в пустыню искать потерянные очки и заблудилась. Этот эпизод был использован затем в романе “Утоление жажды”, где явно отрицательный персонаж единоличник Нагаев первым бросается спасать попавшую в песчаную бурю Марину.

Пока Трифонов собирал материал для романа, в стране произошли исторические изменения. После смерти Сталина XX съезд партии в 1956 году осудил культ личности, и началась знаменитая “оттепель”. Твардовский, ставший одним из ее инициаторов, переключился на другие темы и на других авторов. Когда Трифонов принес свои рассказы в “Новый мир”, который выписывал ему командировки в Туркмению, прием оказался весьма прохладным.

Вместо ожидаемого динамичного романа на трудовую тему Трифонов представил статичные жанровые зарисовки с ориентальным колоритом и тонким психологизмом. В новых рассказах редакция сразу распознала “бытовизм”, “аполитичность” и “чуждое” западное влияние. Еще со времен Литинститута Трифонов увлекался Хемингуэем с его намеренной недосказанностью, лаконичными и многозначительными диалогами18. Трифонов с горечью вспоминал в “Записках соседа”:

Хотя редактору Тамаре Габбе, известной своим литературным вкусом, рассказы Трифонова понравились, Твардовский отказался их печатать. Другой уважаемый литератор также отозвался о рассказах Трифонова не лучшим образом:

Уязвленный и разочарованный, Трифонов отдал свои рассказы в “Знамя”, где они и были напечатаны:

Этот шаг не отличался большой щепетильностью по отношению к Твардовскому, который, находясь в весьма натянутых отношениях с главным редактором “Знамени” Вадимом Кожевниковым, считал себя “крестным отцом” и покровителем Трифонова. Твардовский посчитал демарш Трифонова двойным нарушением этики, товарищеской и писательской, поскольку в литературно-политическом плане Твардовский и Кожевников находились по разные стороны баррикад. Отношения Трифонова и Твардовского прервались. Они возобновились только спустя семь лет, когда они оказались соседями по даче в поселке писателей Красная Пахра. Твардовский смягчился, прочитав антисталинскую документальную повесть Трифонова “Отблеск костра” (1965)22 и узнав о трагической смерти жены Трифонова Нины Нелиной в 1966 году.

Уход из “Нового мира” в “Знамя” дался Трифонову нелегко. Он не очень любил вспоминать эту историю и умолчал о ней даже в откровенном и местами самоуничижительном очерке “Записки соседа”, где описываются сложные отношения с Твардовским. Трифонов называет причины мелких размолвок, но главная причина — переход в противоположный литературный лагерь — остается непрописанной.

Хотя Трифонов болезненно воспринимал разрыв с Твардовским, он считал, что поступил правильно. Он всегда руководствовался китайской мудростью: “Чтобы существовать, надо настаивать”. Ему хотелось опубликовать свои рассказы, которые он считал удачными и которыми гордился впоследствии. Такому принципу он следовал и позже — не обращать внимания на враждующие лагеря, но публиковать свои произведения. Это было для него самое главное. Так, незадолго до смерти он мне сообщил: “Я свои дела закончил. Все мои рукописи сданы в редакции”. Фактически он сказал, как Мандельштам: “Я к смерти готов”.

Благодаря публикации цикла туркменских рассказов “Пути в пустыне” Трифонов сблизился с журналом “Знамя”. Долгие годы его связывала дружба с его редактором Софьей Разумовской. Софья Дмитриевна отличалась врожденным чутьем к хорошей литературе и умением добиваться от писателя максимального результата:

Она также обладала даром дружить со своими авторами и их семьями. Помню, что Софья Дмитриевна называла меня “гуттаперчевой девочкой” оттого, что в детстве я была крепкой и упругой. Трифонов часто советовался с ней, называл ее “великолепным мастером своего дела” и высоко ценил ее мнение, давая ей одной из первых читать свои новые вещи:

Когда роман “Утоление жажды” был готов, Трифонов отдал его в журнал “Знамя”, с которым уже до этого был подписан договор. Однако в отличие от рассказов роман проходил с трудом. Проявляя широту литературных вкусов и идейную терпимость, когда речь шла о малых формах, Кожевников придирчиво следил за политической выдержанностью крупных произведений. К роману Трифонова он отнесся неоднозначно. Ему хотелось опубликовать его из-за важной производственной темы, но он угадывал в нем идеологически чуждые настроения. В какой-то момент Кожевников даже передумал его печатать, но потом поменял свою точку зрения и опубликовал.

Журнальной публикации предшествовали многочисленные редакционные обсуждения, на которых автору приходилось терпеливо защищать свое произведение от нападок. Трифонов был медлительным, спокойным и даже флегматичным человеком. Производил впечатление мягкого и покладистого. Но одна из особенностей его характера состояла в том, что в решающий момент он мог мобилизоваться и атаковать, чего от него никто не ждал. Возможно, это было наследственной чертой донского казака, довольно задиристого и драчливого. Это качество замечалось за ним и в детстве: он любил подраться со сверстниками. Так было и в этом случае. Трифонов четыре раза (!) терпеливо переписывал роман, но его последнее сопроводительное письмо, в целом уступчивое, неожиданно заканчивалось раздраженно и довольно резко:

Прошу в короткий срок дать мне ответ, в каком номере будет роман напечатан, ибо надо приступать к делу, а не только рекламировать мой роман в печати, по телевидению и радио...26 

Трифонов и позже вспоминал, что в редакции “Знамени” “через десять фильтров процеживали дистиллированную воду”27. Действительно, замечания в первую очередь касались неуловимых идейных нюансов. Но, кроме того, редакторы критиковали роман и за непоследовательность в разработке материала и отсутствие единства формы.

Существовало мнение, которое высказывали многие друзья, будто все недостатки романа проистекали из того, что Трифонов взялся за не свою тему. На том, что работа над романом протекала мучительно, а сам роман не соответствовал писательским целям и таланту Трифонова, сходились все. Особую ценность представляет свидетельство близкого друга отца — поэта Константина Ваншенкина:

“Откуда взялась эта безумная, маниакальная идея властей, утверждавшая, что главной в литературе должна быть тема рабочего класса? И почему ничего не получилось? Хоть бы одна скромная повестушечка, скажем, о молодом голодном пареньке, пришедшем в войну на завод. А то ведь ничего. О деревне — замечательные вещи, о войне — тоже, а здесь ни одной. Да потому, наверное, что те шли от естественной потребности авторов, а тут предлагалась искусственность директивной задачи. <…>

Но вот что интересно: некоторые настоящие писатели тоже пытались откликнуться, решить свои собственные проблемы одним ударом. Разумеется, талантливо решить. И в числе их оказался, как ни странно, Юрий Трифонов.

Я знал его хорошо, близко. Мы одновременно учились в Литинституте, да и потом общались без конца — я не раз бывал у него на Масловке, а на Ломоносовском он жил прямо подо мной.

В 1951 году Юра получил Сталинскую премию за “Студентов”. Шутка сказать! Его молодая жена, солистка Большого театра Нина Нелина, ждала от него следующих премий — тогда пошла мода на лауреатов многоразового использования. Но не тут-то было.

Выяснилось, что Юркин отец был расстрелян в тридцать восьмом, а мать репрессирована (точно как у Булата!), и дальнейшего благоприятствования ему не будет. Но главное — он сам никак не мог определить для себя, о чем писать. Сочинил пьесу про художников (художником был его тесть), она успеха не имела. Вместе с Арбузовым, Малюгиным, Штоком без конца ходил на футбол, писал о нем, но это, говоря по правде, был взгляд с трибуны.

И вот тут возник канал — роковое для России слово. Как у Твардовского: “На каком Беломорском канале?” Но здесь даже не Россия — Туркмения. Пустыня, стройка, рабочий класс. И Трифонов поехал.

Роман начинается так: “Ехать было мучительно, мы сидели в трусах и в майках на мокрых от пота матрацах и обмахивались казенными вафельными полотенцами. Раскаленный воздух, набитый пылью и горечью, влетал в открытые окна...”

Он ездил и летал туда (с множеством приземлений) — по-моему, шесть раз. Ложной оказалась сама идея канала, нарушившего природное равновесие и приведшего впоследствии к трагической гибели Аральского моря. Конечно, он этого предвидеть не мог. Но он ощущал происходящее с ним самим как собственную жизненную нелепость. Это было истинное страдание, тоска, одиночество, разочарование, подозрения, постоянное осознание себя несчастным. Он писал свой роман трудно, со скрипом, словно азиатский песок забивал его ручку и машинку. Он выстраивал сюжетные линии, рисовал людей, но это тоже был взгляд с трибуны.

Он нашел поистине выстраданное название — “Утоление жажды”. Но самого утоления не было — только неосуществимое стремление к нему. Невозможно уже было это бросить на полдороге. Это было отчасти или во многом вымучено, подгоняемо Ниной. А потом — официально поддержано, выдвинуто на премию. Но это не принесло ему удовлетворения, ибо не соответствовало затраченным усилиям души.

(Вспомню в скобках, как позднее, когда уже умерла Нина и Юрка маялся и целыми днями плакал, он пригласил меня в Дом кино посмотреть отснятый в Ашхабаде двухсерийный художественный фильм по этому своему роману. В зальчике кроме нас была только его дочь Олечка — она до сих пор зовет меня “дядя Костя”. На экране тянулась пустыня — экскаваторы, палатки, жара. И играл свою последнюю роль уже смертельно больной, неподражаемый артист Петр Алейников в тельняшке, а рядом хлопотала очень похожая на него дочь).

...Через восемь лет после “Утоления жажды” ставший совсем другим Юрий Трифонов написал небольшую повесть “Предварительные итоги”, куда неожиданно вместилась та его былая боль”28.

В самом деле, в романе, работа над которым растянулась на десять лет, ощущалось отсутствие личной мотивации. Трифонову было нелегко отождествить себя с предметом своего повествования. Он взялся не за свою тему. Уже на первой странице он признавался в нежелании его писать:

А я молчал. Я ехал в пустыню потому, что у меня не было выхода. И я не любил ее, и не думал о ней, и не вспоминал о ней. Я вспоминал о другом. И, кроме того, меня мучила жажда...29 

Хотя во время войны Трифонов работал на авиационном заводе и хорошо знал жизнь рабочих, он до конца с ними не сроднился. Много времени он провел и на стройке в пустыне, в экспедициях и в провинциальных редакциях, но все же и там ощущал себя временным гостем:

Кроме того, Трифонов тяготился, как он говорил, “муками немоты” — неспособностью выразить то, что его волновало. При этом его не покидала уверенность, что ему рано или поздно удастся реализоваться. Потому он писал в романе:

В плане композиции роман “Утоление жажды” развивался в нескольких направлениях. В центре повествования находилась громадная стройка, вокруг которой объединялись романтики-энтузиасты. Освоение новых территорий, привлечение молодежи, осуждение стяжателей и карьеристов — все эти темы соответствовали жанру производственного романа. Одновременно целые разделы были посвящены истории пустыни, происхождению идеи строительства канала. В книге существовал еще третий пласт, куда можно отнести размышления автора об историческом времени, о трагедии поколения его родителей и драматичных поворотах собственной судьбы.

Сейчас наиболее интересен этот третий, автобиографический аспект книги. Производственная тема несколько схематична, а экскурсы в историю хоть и информативны, но суховаты. В силу этого самыми живыми и правдивыми оказались эпизоды, основанные на личном опыте. В них угадываются персонажи из близкого окружения Трифонова: интеллигентные люди, преимущественно из Москвы, журналисты, инженеры, геодезисты, биологи (биологом была и его сестра Татьяна Трифонова). Их он понимал и показывал лучше всего.

Узнаваемым являлся образ главного героя — журналиста Корышева, от лица которого велось повествование. В его характер автор вложил много личного. В нем проступали черты молодого Трифонова, переживавшего застой в работе и искавшего новые пути в литературе. Знакомы его желание совершить что-то значительное, но при этом сомнения и неуверенность в себе. Он отправился в пустыню, чтобы приобщиться к большому делу. Но этому мешали его индивидуализм, высокие культурные запросы, а также анкетные данные. Корышев, как и сам автор, оказался сыном “врага народа”.

После ареста родителей Трифонов долгое время ощущал за собой неотступное наблюдение. Он постоянно сталкивался с недоверием начальства. Бесконечные преграды, встававшие на его пути, он дипломатично обозначил словом “волынка”. Словами главного героя он описывал собственные ощущения:

Трифонову был близок и другой трагический персонажа романа — фотограф Кузнецов. После возвращения из немецкого плена тот не мог найти места в жизни. В его отсутствие жена снова вышла замуж, и его сын считал своим отцом постороннего человека. В местной газете Кузнецов вызывал подозрительность начальства как бывший интернированный. И в порыве отчаяния он совершил подвиг — спас людей, закрыв своим телом прорвавшуюся плотину. В чем-то эта история перекликалась с судьбой автора, который тоже вынужден был преодолевать отверженность:

Вероятно, похожие личные обстоятельства определили характер самого Трифонова. В жизни он был сдержанным, немногословным и даже немного мрачным человеком. Но это были скорее приобретенные, чем врожденные качества. Его молчаливость объяснялась тем, что сначала в школе, а позже в институте ему приходилось многое утаивать, в первую очередь арест родителей. Поэтому ему нелегко было раскрывать свои чувства перед посторонними. Это уже позже он научился предельно обнажать себя перед читателем. В “Утолении жажды” ему потребовались большие усилия, чтобы сделать откровенные признания. Вот одно из них:

Унизительная судьба сына “врага народа”, которая долгие годы преследовала его, сформировала определенные комплексы. В романе угадывались все страхи и фобии молодого Трифонова. Тут и тоска по дому, и неуверенность в любви, и трудное детство. Попытки вписаться в систему, стремление служить общему делу. Безотчетный страх, что он мог не состояться как писатель, не успеть выполнить свое предназначение. Трифонова преследовало беспокойство, что время в пустыне тратилось впустую, “уходило в песок”. Казалось, что он плыл по течению, когда следовало проявить решительность.

Размышлениям о Судьбе Трифонов предавался не раз, приходя к неутешительным выводам. Он пытался несколько раз менять жизнь. Но его предположение о том, что к некоторым Судьба настроена благодушно, а других “все время бьет по голове”, было основано на собственном опыте:

28 августа 1957 года, в свой день рождения, который он по случайности встречал в пустыне, Трифонов написал горькие слова о том, что ему исполнилось 32 года и что прошло полжизни. Как будто предвидел, что умрет рано, хотя умер он еще раньше, не в 64, а в 55 лет:

Все было не так просто и с женщинами: его мучили страхи, что любовь могла обернуться обманом. Напоминало о себе и предательство друзей на давнем собрании Литинститута, когда его пытались исключить из комсомола. Многие отвернулись тогда от сына “врага народа”.

Тема конформизма возникала и в романе. Корышев встретил в Ашхабаде своего студенческого приятеля Сашу Зурабова. Милый и обаятельный человек, готовый помочь в работе, обладавший “большими достоинствами и мелкими недостатками”, он в то же время был способен отступиться от друга, если того требовали обстоятельства. В прошлом Корышев, как и Трифонов, тоже прорабатывался на комсомольском собрании, где ему грозило исключение. На том давнем собрании Саша не поддержал товарища, о чем позже искренне забыл. При этом он всегда симпатизировал ему и не вкладывал в свой поступок ничего личного. А задним числом даже выставлял себя борцом за справедливость:

Неизвестно, кто стоял за образом Зурабова, который был так узнаваем, понятен, аутентичен эпохе. По всей видимости, подобные друзья не раз встречались автору на его пути. Ведь и в других произведениях Трифонова в аналогичных обстоятельствах появлялись похожие персонажи (рассказ “Недолгое пребывание в камере пыток”). Это была типичная модель поведения в определенные годы, когда многие боялись за себя и своих близких. Не каждый был способен на подвиг. Кроме того, людьми двигали и карьерные побуждения.

Однажды Трифонов рассказывал о таком случае из его поездки в Америку осенью 1977 года. Он участвовал в международном симпозиуме вместе с одним критиком и договорился с ним, что оба выступят и почтят память умершего незадолго до этого Владимира Набокова. По тем временам это было смелое решение, поскольку Набокова воспринимали не только как эмигранта, но и как идеологического противника Советского Союза. Трифонов взял слово и высказался о значении Набокова для русской литературы. Критик отмолчался, объяснив это тем, что после исчерпывающего выступления Трифонова ему уже нечего было добавить. Ситуация достаточно банальная и предсказуемая. Отец рассказывал мне об этом спокойно, с усмешкой. Как об обычной модели поведения собратьев по перу.

Справедливости ради стоит отметить, что и за собой Трифонов знал те же слабости. С присущей ему беспристрастностью он и в себе наблюдал боязнь открыто высказаться. Если же он за кого-то вступался, то не без пафоса, как бы демонстрируя свою решительность.

Так было, когда писателей призывали подписывать коллективные письма против Пастернака в 1958 году, Синявского и Даниэля в 1966-м, Солженицына в 1973-м. Погромных писем Трифонов не подписывал, но и открыто вставать на защиту решался не всегда.

Тому сохранилось несколько свидетельств. Одно из них — запись однокурсника по Литинституту А. Злобина после собрания 29 октября 1958 года, когда из Союза писателей исключали Бориса Пастернака в связи с присуждением ему Нобелевской премии:

“Вечером Трифонов позвонил ко мне:

— Ты был?

— Духа не хватило. А ты?

— Я тоже не был. А что было, знаешь?

— Говорят, единогласно. И заставляли выступать самых близких к нему людей.

— А ну их... — он выругался. — У них одна цель: планку понизить”38.

Во время процесса Синявского и Даниэля в 1966 году литераторов вновь призвали включиться в кампанию осуждения. Трифонов предпочел отмолчаться. Сохранились записи из дневника Нины Нелиной, наблюдавшей муки мужа с близкого расстояния:

“4 марта 1966

Потом Юра сказал, что у него грипп. Но, по-моему, этот мандраж был у него еще раньше, перед письмом, которое он с Рыбаковым должны были подписать... Он не борец. Всегда был нейтралом и славился как способный писатель и порядочный человек. Порядочным среди писателей быть очень легко. Сейчас надо что-то “решать”! Звонил Рыбаков.

Я говорю Юре: “Ну что, влез в авантюру?” он мне шепотом ответил: “Пока нет”. По-моему, ему здорово не хочется.

5 марта 1966

Ю.В. влип в дело Аксенова. Васька поднес им с Рыбаковым письмо на подпись об освобождении Синявского и Даниэля. И вот мой тоже влип. Хочется из тщеславия и благородства подписаться, с другой стороны — мысль: что будет?

По-моему, ничего не будет, так как это уже приняло массовый характер — “поход благородных за Синявского и Даниэля!”. Кто пока подписал, преследует свою цель. Евтух39 (о нем давно говорили) — прогресс, гуманизм, Куба, свобода и т.д. Аксенов не может забыть унижения, принесенного Хрущевым, который топал ногами и кричал, а он униженно молчал. Надо взять реванш! Гладилин и другая сотня. Вот все они участвуют в большом деле. И они благородны! Рыбаков и мой Юрка — люди осторожные, но тщеславные и карьерные. Они решили подписать письмо и, может быть, послать. Они якобы хорошие, но где-то их гложет страх...”40 

С другой стороны, Трифонов проявил мужество и принципиальность во время разгрома журнала “Новый мир” в 1970 году и травли Твардовского. Возможно также, что он хотел до конца загладить перед ним прежнее чувство неловкости. Вместе с несколькими писателями из поселка Красная Пахра он обходил дачи, собирая подписи в защиту главного редактора “Нового мира”. О своей правозащитной деятельности он потом не без гордости написал в воспоминаниях о Твардовском “Записки соседа”:

В 1973 году во время высылки А. Солженицына из страны за антисоветскую деятельность вновь потребовалась поддержка литераторов. Мне запомнилось, как отец не выходил из дома, но без конца созванивался со своим другом Львом Гинзбургом, который тоже прикинулся больным и забаррикадировался в своей квартире у метро “Аэропорт”. Оба могли часами говорить друг с другом по телефону, не называя имен, так как понимали друг друга с полуслова. У отца поднялось давление, он принимал валидол, а друг постоянно пил успокаивающее средство элениум. Гинзбург, в отличие от Трифонова, был партийным. Поэтому он оказался в еще более щекотливом положении, проигнорировав важное мероприятие в Союзе писателей.

В другой раз, когда В. Аксенов в 1979 году предложил Трифонову опубликоваться вместе с группой писателей в самиздатовском альманахе “Метрополь”, он отказался. Сослался на то, что там печатались молодые авторы, чья компания не соответствовала его статусу. Что было, конечно, справедливо. Однако выглядело и как отговорка.

Трифонов часто наделял своих литературных персонажей нерешительностью, косвенно исповедуясь перед читателями. Ему было близко откровенное признание Н. Некрасова, одного из любимых и часто перечитываемых им поэтов. Когда художник сам признавался в своих слабостях и грехах, он уже тем самым частично искупал их. Писателю легче получить прощение, чем обычным смертным.

Роман “Утоление жажды” был наконец напечатан. Критика и публика восприняли его довольно сдержанно. Он был “и нашим, и вашим”. Как часто бывало в таких случаях, ни одна из сторон не осталась полностью удовлетворенной. Это был первый роман о туркменском канале, но написанный не туркменом. Автор хоть и понимал пустыню, но воспринимал ее слишком отстраненно. Он добросовестно описывал строительство и судьбы рабочих, но темой проникся не до конца. Некоторые персонажи имели чисто условный характер. Много было написано о Москве и москвичах, но при чем тут тогда Туркмения? Было восхищение грандиозной стройкой социализма, но и пессимизма хватало с избытком. Роману недоставало цельности.

Тем не менее о Трифонове вновь заговорили, так как он привлек внимание книгой на важную тему. После долгой паузы, спортивных очерков и небольших рассказов он снова заявил о себе в большой форме с множеством персонажей и сложной композицией. Роман был выдвинут на соискание Ленинской премии, хотя премии он не удостоился. После публикации сначала в журнале “Знамя”, а затем в издательстве “Советский писатель” последовали театральные постановки. В 1966 году на экраны вышел одноименный фильм режиссера Булата Мансурова с участием популярного артиста Петра Алейникова.

Трифонов снова стал публичной фигурой. Это была слава, сопровождаемая подчас ироничными комментариями журналистов:

По “неизъяснимому закону судеб” среди тех, кто откликнулся рецензией на книгу “Утоление жажды” Трифонова, оказалась его будущая вторая супруга, впоследствии редактор серии “Пламенные революционеры” издательства “Политиздат” Алла Пастухова. Она рассказывала мне:

“Мне было чуть больше двадцати лет, и я писала статьи для газеты “Московский комсомолец”. Однажды заведующий редакцией Женя Сидоров предложил мне написать рецензию на недавно вышедшую книгу Трифонова “Утоление жажды”. Я читала его роман “Студенты”, который мне не понравился, и поэтому ответила дерзко: “Да что Трифонов может написать?” Но редактор настаивал: “А ты почитай, почитай”. Потом я все же прочла книгу и написала рецензию. После этого я уже стала следить за всем, что писал Трифонов. Когда мы с ним познакомились после смерти твоей мамы [в 1967 году], Трифонов как-то в разговоре обмолвился, что о его романе “Утоление жажды” было написано много статей, но никто его по-настоящему не понял. Лишь одна женщина из “Московского комсомольца” уловила главную суть. И был крайне изумлен, что именно я, тогда девчонка, написала ту самую статью. Помню, что я писала в ней о главном герое Корышеве, который являлся alter ego самого Трифонова”.

Завершением азиатской эпопеи Трифонова можно считать его рассказ о Монголии “Ветер” (1970). Он был вызван к жизни особыми обстоятельствами.

В 1968 году двоюродный брат Трифонова писатель Михаил Демин44  (настоящее имя, Георгий Трифонов, или Гошка, как называли его близкие) уехал по приглашению двоюродной сестры в Париж и там остался. Неожиданно для всех, в том числе для Трифонова, он попросил во Франции политическое убежище. Сам Гошка утверждал, что совершил свой поступок в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Однако во многом его действия были продиктованы желанием опубликовать на Западе свои записки об уголовном мире (роман “Блатной”). На родине это никак не удавалось.

Для отца отъезд Гошки явился двойным ударом — во-первых, он лишился любимого двоюродного брата и, во-вторых, стал невыездным. Первой страной, куда его выпустили после некоторого карантина, явилась Монголия. Видимо, начальство рассудило, что там уж Трифонов точно не останется. Помню, как он вернулся из Монголии, довольно помахивая махровыми полотенцами, которые были тогда в Москве дефицитом. И написал рассказ “Ветер”.

В Монголии он наблюдал ту же пустыню, те же пески и ветры, что и в Туркмении. Но если в романе “Утоление жажды” речь шла о “нехватке воды”, о жажде справедливости и свободы после смерти Сталина, то в рассказе “Ветер” автор размышлял о “нехватке воздуха”, о потере надежд. Подразумевались ввод советских войск в Чехословакию, суровые санкции против диссидентов. Неслучайно пожилой монгол давал главному герою “медицинский” совет:

Трифонов умел выражаться политически корректно. С точки зрения цензуры, придраться было не к чему. А возможно, это был перифраз слов брата. Рассказывали, что Гошка незадолго до своего бегства за границу говорил: “У нас нечем дышать”. Ему захотелось “проветриться”.

Трифонов ценил свои произведения азиатского цикла и неизменно включал их в новые издания наряду со знаменитыми “московскими повестями”. Так было и с последним прижизненным собранием сочинений Трифонова “Избранные произведения в двух томах” 1978 года. Помню, как, подарив мне свой двухтомник, он со смущенно-ироничной улыбкой добавил: “Немного написал, да?”. Просто он не все свои вещи включил в это издание. Однако лучшие рассказы туркменского цикла туда вошли. Это были те самые рассказы, которые поначалу были столь скептично восприняты критикой. Они сохранились именно благодаря “вечным темам”, за которые их когда-то упрекали.

Туркмения много дала Трифонову. Отдаленность от Москвы способствовала свободному выражению мысли без постоянной оглядки на цензуру. Дистанция извиняла проявление нелояльности, которая порою прочитывалась у него между строк. Всегда можно было сослаться на то, что отрицательные эмоции были навеяны непривычной обстановкой.

Он далее развил свою иносказательную манеру, проникся восточным фатализмом и обогатил свой язык такими парадоксальными сопоставлениями, как: “Это было как снег на голову каракумским летом”46.

Друг Трифонова студенческой поры писатель А. Медников, встретив его в Центральном Доме литераторов незадолго до роковой операции, коснулся в разговоре Туркмении. Из слов Трифонова следовало, что он придавал своим путешествиям гораздо более серьезное значение, чем было принято думать. Свою юношескую страсть к туркменской пустыне он сравнил с любовью к женщине. Нельзя было отказаться от собственных увлечений, надежд, заблуждений. Тут он был тверд:

“19 января 1981 года.

Мы заговорили потом о Туркмении. Я тогда вернулся из республики со свежими впечатлениями, написал очерк для “Нового мира”, принимал участие в днях литературы, проходивших осенью 1980 года. Туркмения Трифонова интересовала, хотя он туда уже не ездил.

— Как первая любовь, это не забывается, — заметил Трифонов”47.

Если бы роман “Утоление жажды” появился на несколько лет раньше, его судьба и, вероятно, судьба самого Трифонова сложились бы иначе. Сразу после ХХ съезда резонанс был бы другим. Та правда, которую нес роман, и та форма, в которую он был облечен, полностью соответствовали духу конца пятидесятых годов. Но в 1963-м роман, по большому счету, опоздал. Не очень помогло и с трудом найденное название, ассоциирующееся и с орошением пустыни, и с идущей на убыль “оттепелью”, утолявшей жажду правды. “Жажду” самого Трифонова — искреннего творчества и адекватного признания публикой — роман не утолял.

Полуправда молодого писателя, воспринятая в романе “Студенты” в 1950 году как свежее слово, в романе “Утоление жажды” 1963-го уже не соответствовала стандарту времени. Может быть, “хитрости” в новом романе было и меньше, но “наивности” уже не было совсем. Роман “Утоление жажды” был написан зрелым человеком, без юношеских иллюзий, которые так располагали в “Студентах”. Читающая публика тоже безвозвратно утратила наивность. Протянувшийся из 1952 года литературный проект не принес в 1963-м задуманного успеха. Первоначальный план Трифонова закрепиться на поприще социалистического реализма, пусть и откорректированного “оттепелью”, оказался несостоятельным. Трифонову пришлось перечеркнуть свои многолетние поиски. Надо было все начинать сначала.

Вскоре после публикации “Утоления жажды” Трифонов отмежевался от всего метода социалистического реализма с производственным героизмом, черно-белыми характерами и прямолинейной авторской позицией. Трифонов повернулся к совсем другим темам: исторической преемственности, нравственным конфликтам и неоднозначности моральных оценок — к тому, что сделало его по-настоящему выдающимся писателем. Именно эти темы он впервые заявил в туркменских рассказах и романе “Утоление жажды”. Такая авторская позиция официально не поощрялась, но была востребована временем. Взявшись печатать эти произведения, редакция журнала “Знамя” проявила и широту взглядов, и политическую смелость.

Следующее большое произведение Трифонова, документальная антисталинская повесть “Отблеск костра”, опубликованная в “Знамени” в 1965 году, написана уже совсем другой рукой. В этом плане роман “Утоление жажды” подвел черту под первым этапом его творчества. Ради этого Трифонову стоило ездить в Туркмению.