Словно скрепка на магнит

Здесь в полдень — полумрак, здесь в знойный час — прохлада
каприйских мёртвых вилл. И в запустенье сада
пируют призраки тех, кто тут прежде пил:
того убил тиран, а тот себя убил.
(И русский их свояк, брат мимолётной жизни,
не смел и рта раскрыть потом на тайной тризне.

Мерцающий рубин темно пылал в бокале.
Горячие, как кровь, съедались здесь хинкали.
В сациви плоть цыплят цвела. А с языка
витиеватый тост и гибкая строка
сходили тут и там вдоль тучного застолья —
неслыханная лесть под маской своеволья...

Немыслимая жизнь! Чанахи и ЗАГЭС.
“Да здравствует прогресс!” “Приветствуем процесс!
Шпионов и убийц мы требуем расстрела!”
“Советскою вовек да будет Сакартвело!”
“О чём грустишь, Борис?” “Да так, Галактион...
Взгляни-ка — как багрян сегодня небосклон!”)

Тиберия в тени шумели тут пиры
на фоне наших зол не знающей горы,
где братья тех двоих, в иудин ус не дуя,
почившие лежат в чинах от почечуя...
О, спутники мои — Котэ, Зураб, Звиад! —
да минет нас (храни Пшавела!) этот ад.

“Существованья ткань сквозная, —
сказал, — и рек не мыслит врозь”.
И мне под старость довелось —
щедры, Господь, Твои дары! —
узреть с грузинского Синая
союз Арагвы и Куры.

Толпились тучи над горами,
вилось ущелье, как змея, —
и раскрывалась перед нами
страница Книги Бытия —
пейзажный фон для Моны Лизы,
где все народы стали в круг.
Что миру ссоры и капризы? —
не мыслит врозь он рек и рук...

...Но послезавтра из газеты
узнаем: дудки! не вполне
неколебима правда Мцхеты,
и на войне — как на войне.
Да и в газете — как в газете
любой: полправды и “ура!”.
И, не сливаясь, реки эти
текут — Арагва и Кура.

И Путин есть, и Буш, и Ельцин, и Хрущёв,
          и Горбачёв, и Лигачёв
в любом паноптикуме римского портрета
(хоть в Мюнхен поезжай, а хоть зайди и в наш
          легкодоступный Эрмитаж),
зане в чертах владык — особая примета.

А Пушкина в тиши тех залов не найдёшь.
Ни Блок, ни Мандельштам, ни Фет туда не вхож —
ни Тютчев, ни Кузмин. И, сколько б ни искали
          мы (тыщи лет!),
ни Пастернака там, ни Анненского нет —
как в басне этой нет морали.

В шипящий, словно — в соду, словно — в пену
пивную, мокрым ветром по щекам
нашлёпанным, по слизистому тлену
скользя листвы, войти б с разбегу нам —

в сад, где — песок, изъеденный свинцовым
цинготным небом, илистые рвы, —
по гравию, по плиткам изразцовым,
по стеблям в глину втоптанной травы,

сжимая зонтик, — ах, туда, где жалкий
кипит фонтан, безумием объят,
где, как на свалке, порванной скакалкой
ненужный брошен публикою сад,

ступить бы нам — безмысленно, без цели,
безвольно, словно — скрепка на магнит, —
туда, где — нет, не цепи карусели, —
а лира, еле слышная, звенит.

Где, угадай, Нарцисс? Он — там и здесь,
он растворён в бесплотном удвоенье,
он — только трепет вод и глины взвесь,
он — виденье и в тот же миг виденье.

Он — плёнка влаги на его глазу
и гладь ручья почти в одно и то же
мгновение. Представим стрекозу
и двойника её в зеркальной дрожи:

где — стрекоза, где — дрожь? И где Нарцисс?
Раздвоенный, он сам себя вмещает.
Он смотрит снизу вверх и сверху вниз…
А Дионис такого не прощает.

Его убил, по слухам, Дионис.
За святотатство. В чеховскую пьесу
всё это превратили: усмехнись
скептически, потворствуя прогрессу, —

где тут Нарцисс? И Эхо — в шляпке — где?
Политеизм, проблема полупола,
стакан воды... Но где стакан в воде?..
Молчи, реалистическая школа!

Его тут нет. И не было. “Ich bin —
ich rinne” (значит: там, но не в ущербе), —
его потомок говорил один...
А вы — всё то же дохлое “ich sterbe”.

Помолиться Ему за богов нелепых,
прозябающих ныне в музейных склепах, —
за мальчишек вздорных, за милых шлюх:
ну, подумаешь, с лебедем там, с быком... Но
Ты ведь милостив! Что же всё — домна, домна?..
Пусть им мрамор станет как пух, как пух!

Да и так ли Твои рыбари-евреи
в обиходе божка афинян мудрее?
Кто ловчей корабельную ладит снасть?
Прозорливей о бродах? Нужней при родах?
Кто печётся о сводах, походах, одах?
Кто, Тобой не любим, нам не даст пропасть?

Ты (я знаю — единственный Бог на свете!)
снизойди, ибо грешным милы и эти
персонажи-призраки старины:
назови их Николой Морским, Андреем
Первозванным (Загрея жарчей согреем!),
но оставь нам странные наши сны.

Подростком я мечтал о “Кохиноре”,
о роскоши персидских, папских зал:
Сарданапал — я, Гелиогабал!

Статисты грёз с пыланием во взоре
вмиг исполняли мой любой каприз —
гарем безбрежный, зримый парадиз!..

Давно не жду от жизни приключений
таких — поняв, что ей не до щедрот;
живу смиренней, чем простой народ;
но сердце не забыло тех влечений.

Пусть не носить пурпурных облачений,
всё ж славить скудость не способен рот —
и по сей день, увы, мне тошно от
неточных рифм и отчих поучений.