Чудо хождения по водам

Журнальный вариант.

Что за лето стояло! Какая душегубная жара обрушилась на землю и придавила своей раскаленной дланью живое. Весенний изумруд травы пожух, перегорев в желтый уголь соломы, сбрасывали жестяную листву деревья, наго светились на фоне белесого сожженного неба ажурным скелетом ветвей — будто просвеченные рентгеном. Вода влекла к себе, манила отдаться своей прохладной хляби, погрузить пылающую плоть в ее плещущее объятие, обещая облегчение измаявшемуся телу и отдохновение душе.

Водоемы по всей округе были облеплены страждущим людом, как тарелка со снимаемой пенкой подле таза, вальяжно булькающего кипящим вареньем, бывает облеплена осами, утопившими хоботки в сладком сиропе и с жадностью подергивающими своими полосатыми брюшками.

Приподнявшись на локте и щурясь от солнца, беспрепятственно проникавшего сквозь жидкие увядшие кроны, один такой страждущий — В. было его имя — смотрел на расстилающуюся под робким всхолмьем (где он, в устье стекавшего к воде леска, бок о бок с женой и лежал) умиротворенную озерную гладь. У самого берега на устроенном для купания месте, щедро цивилизованном привозным песком, было необыкновенно толкотно, вода будто кипела от народа, облаченного во все цвета радуги, раскроенной на купальники и плавки, была взбаламученной и бурой, а чем дальше от берега, тем людей становилось меньше, вода приобретала первозданную чистоту, становясь бирюзово-аквамариновой. А уж посередине озера людей почти не было, считаные единицы, — отличные пловцы, они виднелись лишь темными шарами голов, да из воды вырывались ритмично руки в гребке. Впрочем, у кого и не вырывались (что значило — человек плывет брассом), один шар головы в блещущей серебряно-аквамариновой ряби, и все. В. недавно и сам был там, посередине озера, он вернулся сюда, на подстилку, всего какой-нибудь десяток минут назад, но свежесть, разливавшаяся по телу, когда выходил из воды, уже покидала его, и он, глядя на озерную гладь, подумывал, не пойти ли окунуться вновь. Мало ли что только что вылез, почему не окунуться?

На взмахивавшем руками в каком-то странном стиле — кроль не кроль, баттерфляй не баттерфляй — далеком пловце он сначала не задержал внимания. Мазнул по нему взглядом и заскользил дальше, но что-то в стиле пловца показалось ненормальным, и взгляд вернулся к прежнему месту на водной рябящей глади. И только пловец оказался в фокусе взгляда, В. понял: он тонет. Может быть, крича, может быть, молча, но нелепые всплески его рук — это не гребки, а судорожные конвульсии утопающего, бьющегося за свою жизнь.

В. подбросило с подстилки и стремительным снарядом, пущенным пращой, метнуло к воде. Он не был таким уж хорошим пловцом, и никогда прежде не приходилось ему спасать утопающих, но человек тонул, а судя по всему, никто, кроме него, этого не видел.

— Тонет! Человек тонет! — вырвалось из В., когда он уже подлетал к кромке воды.

Услышал ли его кто-нибудь, бросился следом за ним, он не знал. Он стремил себя к утопающему — скорее, скорее достичь его, смотрел на вскидывающиеся над водой изломанными движениями руки, боялся, что они исчезнут в воде и он потеряет утопающего из виду.

Однако человек продержался на поверхности до того, как В. оказался с ним рядом. Сипя, отплевываясь водой, тотчас навалился на него всем телом, обхватил руками за шею — чего В. боялся больше всего: он слышал, что утопающий виснет на том, кто спасает, гирей, мешает плыть и они оба идут ко дну. Но следом он обнаружил, что руки на шее ничуть не мешают, наоборот, хорошо, что тот держится так крепко. Силы, правда, оставляли В. с каждым мгновением. Он тащил человека, тащил, а берег, казалось, не приближался, казалось, конца воде не будет никогда. Никогда, никогда…

Он не помнил, как оказался на берегу. Последним усилием В. не дал человеку упасть на песок бревном, и все равно голова того ударилась с глухим сильным стуком. А-а, простонал человек. В. наконец увидел, что это был немолодой мужчина с седой головой, не слишком упитанный, без живота — слава Богу, а то, может быть, и не добрался бы с ним до берега. Вокруг топталась ярко-радужная пляжная толпа. Стояли метрах в пяти полукольцом и почему-то не приближались. Помогите же, выдохнул В. Врач есть? Вызовите кто-нибудь “скорую”. И, покачиваясь, на подгибающихся ногах пошел вверх по всхолмью, туда, где лежал прежде с женой на подстилке. Он вытащил из воды, спас человека, теперь пусть им займутся другие. А у него не осталось сил. За спиной, услышал он, звучно шлепая по влажному укатанному песку, шумно метнулись к спасенному. Перед самим же В. полукольцо толпы вмиг, с непонятной, можно сказать, боязливой торопливостью расступилось, даже не расступилось — разорвалось, люди словно прыснули в стороны.

Потом он увидел: на пути у него осталась только жена. Она тоже была в этой толпе, тоже вначале метнулась в сторону вместе со всеми, но будто пересилила себя — и остановилась, замерла и так, замерев, ждала, когда он подойдет к ней.

— Ну? Ты что? — устало, с растерянностью спросил В.

Жена смотрела на него, как если бы старалась узнать его и не узнавала, хотя вместе с тем и понимала, что это он. И не ступала к нему навстречу, а медленно отходила — как бы боясь его приближения.

— Ну, ты что?! — уже раздражаясь, вопросил В.

У нее подобрались губы, как то бывало с ней во время их ссор и она собиралась заплакать, задрожали, собрались гузкой, распустились, задергались, и она, вот так дерганно улыбаясь, проговорила:

— Ты как это? Как у тебя получилось?

— Что как? Что получилось? — В. было неприятно поведение жены. Он полагал, что достоин некоторой признательности всей этой собравшейся здесь пляжной публики, все же это он избавил их от ужаса смерти, что могла случиться тут у них на глазах, а со стороны жены — так и восхищения: за каким молодцом замужем!

— Ну, вот это. Вот то, как ты… Прямо по воде, — отвечая ему, бестолково произнесла жена.

— А как еще, как не по воде? — вконец раздражившись, воскликнул В. Пляжный песок закончился, ступни колко защекотала трава лужайки, и он рухнул на нее.

Жена по-прежнему держалась поодаль. В. оглянулся. Несколько человек, склонившись над спасенным мужчиной, производили с ним некие манипуляции, а весь остальной пляж, развернувшись к утопавшему спиной, стоял и смотрел на него, спасителя. И снова в том, как стояли, как смотрели — с напряженным изумленным испугом, — В. почудилась готовность, вот если что, брызнуть от него во все стороны что есть духу.

— Да что такое?! — осознавая наконец, что, пока занимался спасением, тут, на берегу, произошло нечто неожиданное и чрезвычайное, имеющее какое-то непосредственное отношение к нему, потребовал В. от жены ответа.

— А сам ты не понимаешь? — снова дергая губами в неестественной странной улыбке, ответила она ему вопросом.

— Не понимаю, — подтвердил В.

— Так если ты по воде, как посуху, — сказала жена. — Ни брызги из-под ног…

— По воде, как посуху? — переспросил В. И смолк. Слова жены нужно было переварить. — Что, прямо как Христос? — сыронизировал он.

— Не знаю, — пробормотала жена. Она будто не заметила его иронии или не приняла, голос ее прозвучал не просто серьезно, это был гранит, скальная порода, уходящая корнями к самой земной мантии. — Как бежал по земле, так побежал и дальше.

Она его разыгрывала? Но зачем? С чего вдруг? Да и знал он свою жену, узнал за дюжину прожитых лет, — никогда прежде не водилось за ней пристрастия к подобным шуточкам. Но если даже допустить, что розыгрыш. Как объяснить поведение людей вокруг? Невозможно, чтобы толпа неизвестно с чего, с бухты-барахты решила — как один человек — тоже разыграть его. И если он действительно не плыл, а пробежал по воде, как по земле, почему он сам не заметил того? Правда, и того, как он плыл, В. не мог вспомнить. Но все равно, все равно: не могло быть, чтобы по воде — так же, как по земле! Ведь он же не ящерица-василиск, которая лупит по воде с такой скоростью, что не успевает прорвать поверхностную пленку. И в нем не сто пятьдесят граммов, как в ящерице.

— Галлюцинация, — сказал В. — И у тебя, и у всех вокруг. Я закричал — и испугал. И всем показалось. Массовый психоз. В Средние века случалось. Да?

Жена, не очень уверенно, подтверждающе потрясла головой.

— Да, в Средние века… Случалось. Всем одновременно одно...

Толпа на песке около воды пришла в движение. Седоголовый мужчина, которого спас В., поддерживаемый с двух сторон молодыми людьми, покачиваясь, шел к нему, бледно-синеватое лицо его кривилось в попытке улыбки.

— Я вам, — увидев, что В. смотрит на него, еще издали заговорил спасенный, — признателен… вы меня… у меня бывает… болезнь Паркинсона… я не должен был, а заплыл… Я вам хочу выразить благодарность…

Мужчина не дошел до В. метров трех — колени у него подогнулись, и он упал на землю. Это молодые люди неожиданно отказали ему в своей помощи. Казалось, какая-то сила отталкивала их от В., не допускала до него; вот на такое расстояние они еще могли приблизиться, а дальше — нет.

— Не стоит благодарности, — произнес он громко, отвечая спасенному им мужчине, пытавшемуся сейчас безуспешно — подобно оказавшемуся на спине жуку — подняться на ноги, повернулся и, спеша, неизвестно откуда взялись силы, рванул к устью леска. Лихорадочно принялся собираться, кидая и свои, и вещи жены в багажную сумку, взвил в воздух подстилку, смял комом, метнул следом за вещами. Жена, видел он боковым зрением, прибежала почти сразу за ним, выдернула из сумки свой красно-синий сарафан и сейчас торопливо и молча натягивала на себя. Не дожидаясь, когда она оденется, он стремительно, не разбирая пути, треща кустарником, зашагал к оставленной на обочине лесной дороги машине, и жена, одергиваясь, застегиваясь на ходу, бросилась догонять его. Жена оставалась женой. Дюжина прожитых вместе лет значила больше… Что “больше”, в нем не выговаривалось. Больше, больше, с радостным удовлетворением, только повторял он про себя.

Когда уже недалеко было шоссе, уже прочерчивали лобовое стекло от края до края бегущие там машины, В. свернул на обочину и остановился.

— Нет, это галлюцинация! — с нажимом, со страстью, сжимая в паузах между словами зубы, выговорил он. — Это галлюцинация, галлюцинация!

Жена на соседнем сиденье, отстраняясь к дверце, все с прежним испугом глядя на него, не ответила. Только снова задергала губами в этой своей нервической нелепой улыбке, мелко потрясла головой — то ли соглашаясь, то ли отрицая, то ли говоря таким образом: не знаю.

Утро, хранившее в себе, как запах, ночную ясную свежесть, напоминало об утраченном человечеством рае. Такое, во всяком случае, чувство владело В., пока он проделывал свой ежедневный путь от дома до автомобильной стоянки. Охранник, голоплече сидевший в распахнутом окне высоко поднятой на цементных столбах, похожей на голубятню сторожевой будки, лишь молча, с ленцой кивнувший В., когда тот входил на стоянку, вместо того чтобы открыть шлагбаум, когда В. подъехал уже на машине, вылез из окна до самого пояса, свесился вниз и что-то прокричал.

— Повторите, — опустив стекло, попросил В.

— Я говорю, ни хрена себе, что вчера на Запрудном озере было?! Мужик по воде пешедралом наяривал! Ни хрена себе, а?!

С голой его груди сквозь обильную растительность с хищной злобностью лилово смотрел на В. широко распластавший крылья двуглавый имперский орел — охранник не стеснялся своей принадлежности к уголовному миру, которому весь остальной мир — только одно большое поле для жатвы, — однако же случившееся вчера в этом чуждом мире проняло и его.

— Да уж, — отозвался на слова охранника В. ничего не значащими словами.

— Нет, прямо по воде как ошпаренный и купальщика, тот тонул, в охапку — и вдвоем обратно, опять прямо поверху, — всем видом и тоном требуя от В. сообщничества, проклекотал из своей голубятни охранник. — Охренеть можно!

— Да, да, — покивал В. Уж чего ему не хотелось, так заниматься обсуждением вчерашнего с этим охранником.

Но охраннику требовалось поговорить, поделиться докатившейся до его слуха новостью, его так и распирало.

— Что, чудо, что ли? — вопросил охранник. — А? Может такое быть?

Готовность к детскому простодушному удивлению читалась на его мясистом лице с широкими, брылами висящими щеками.

— Откуда мне знать? — с прежней короткостью отозвался В. И не удержался: — Может, это массовая галлюцинация, известно такое. Раньше часто случалось.

— Галлюцинация? Массовая? — недоуменно протянул охранник. — Что за хрень?

— Открывайте шлагбаум, — потребовал В. — Опаздываю.

Дорога послушно стлалась под колеса его “Фольксвагена”, с тем же механическим равнодушием глотали ее асфальтовые метры соседние машины в потоке — казалось, никому ни до чего никакого дела, полное отчуждение, замкнутость на себе; но это иллюзия, кажущийся штиль, думал В. Если так возбужден какой-то охранник на стоянке, то этим возбуждением охвачен и весь город, сейчас на работе его ждет обвал пересудов и толков — шквал, ураган, тайфун.

Он был прав в своем рассуждении.

Уже на крыльце, когда поднимался к стеклянным дверям заводоуправления, его догнал, подхватил под локоть коллега — тоже замначсектора в их департаменте.

— Привет господам начальникам! — общекотал он ухо В. выдохом влажно-горячего воздуха. — Шествуем служить родине и мамоне?

Коллега был чуть постарше В., держался эдаким свойским парнем, если и не своим в доску, то почти своим — откуда и шел этот тон незлобивого балаганного гаерства, — но В. приходилось наблюдать его в ситуациях конфликта: от свойскости в одно мгновение могло ничего не остаться, и — волчьи клыки наружу.

— Почему мамоне? — В других бы обстоятельствах В. нашелся как ответить. Не впадая в серьезность, но и с достоинством. Однако сейчас он весь был скован напряжением. — Иду на службу. Работать.

— Заколачивать денежку для хозяев, — как закончил за него коллега. — Чтобы и нам от их щедрот перепало. Маловато перепадает!

— Да, могли бы и побольше откалывать, — согласился с его инвективой В.

Они взошли на крыльцо, двинулись к дверям, угодливо разъехавшимся в стороны, и тут коллега, уже совсем иным тоном, без всякой свойской шутливости, произнес, и голос его протрепетал тем же возбуждением, что у охранника:

— Знаешь, нет, слышал? Что вчера на Запрудном будто бы случилось?

Сказать, что не слышал, означало обречь свой слух на бурное просвещающее словоизвержение.

— Слышал, — подтвердил В.

— Что это за бред? Все как с ума сошли: тому рассказали, тот будто бы прямо сам видел, тот не видел, но у него деверь как раз там…

Коллега был само воплощение трезвости. Приправленной, естественно, в изрядной доле и скепсисом, и цинизмом, но все же и скепсис, и цинизм ходили как бы в слугах у его трезвого отношения к жизни, и что В. ценил в нем, так это его приверженность в любой ситуации здравому смыслу.

— Массовая галлюцинация, я думаю, — сказал В. — Что еще? Другого объяснения не может быть.

— Как в Средние века, что ли? — протянул коллега. — Странно. Там все-таки религиозный психоз был. А тут что?

— Жара, — через паузу ответил В. За мгновение до того он не знал ответа на этот вопрос, но коллега задал его — и ответ тотчас нашелся. Выскочив эдаким чертиком из табакерки. — Все равно как мираж в пустыне. Тоже ведь из-за жары.

Коллега несогласно покачал головой.

— То миражи! Совсем другое. Но дыма без огня не бывает! Не бывает дыма без огня, это я знаю точно! Тут что-то определенно было. Сто процентов.

Они уже вошли внутрь, миновали холл и стояли у лифтов, ожидая кабину.

— А ты сам что по этому поводу думаешь? — осторожно спросил В.

— Ясно, что раз дым, то был и огонь! — не без экспрессии отозвался коллега. — Но что за огонь? Горело? Тлело? О-о! — взметнулся его голос. — Ты же собирался вчера на Запрудное после работы? Говорил еще: надо сгонять. Сгонял?

О, взяточники, убийцы, генералы преступного мира и его шестерки! Как вы живете под вечной угрозой разоблачения? Такой внутренний вопль сотряс В.

Но внешне он остался само хладнокровие.

— Сгонял, — произнес он вслух. Сообразив следом, что подобная короткость может показаться подозрительной. — Но при мне — ничего особенного. Ничего необыкновенного… ровным счетом.

Растворивший свои медленные двери лифт явил себя спасительным убежищем. В. ринулся в пластмассово-железное нутро кабины как убегая от смертельной опасности. В лифт вошло еще несколько человек, и В. постарался, чтобы их с коллегой разнесло по разным концам кабины. А на их этаже, чтобы разговор не вернулся к прежней теме, В. перехватил инициативу — с живостью, словно его это необычайно заботило, поинтересовавшись, готов ли коллега к сегодняшнему совещанию. На самом деле готовность коллеги его совершенно не волновала, однако для того совещание было действительно важно, он тотчас же заглотил крючок, — и к вчерашнему событию на Запрудном уже не возвращались.

— О’кей, вперед, жрецы мамоны! — останавливаясь перед дверью своего сектора и указывая на нее путеводным жестом уверенного в своих действиях вождя, возгласил коллега. — Будем надеяться на ее благосклонность к нам.

— На мамону надейся, а сам не плошай, — с удовольствием на этот раз ответил на его гаерство В. Он был рад, что коллега вернулся к этому тону — как бы такого свойского похлопывания по плечу: все же втайне, помня о волчьих зубах, что обнажались в конфликте, он опасался коллегу — так, на всякий случай. — Нам, наемным работникам, благосклонности бы начальства.

Комната, где имел счастье проводить трудовой день сам В., была уже полна. Но никто не сидел на своем рабочем месте, все сбились гудящей толпой около одного стола, и, только В. вошел в комнату, его словно тряхнуло током — такое высоковольтное напряжение растекалось по комнате от этой жарко гудящей голосами толпы. Хозяин стола, сдвинув в сторону клавиатуру компьютера, сидел одной ягодицей на столешнице — словно председательствующий на импровизированной конференции, а собравшиеся вокруг него выступали, и чуть ли не все одновременно. Всё о вчерашнем, не успел подумать В., вернее, едва успел подумать, — его увидели, и вслед за жидким хором утренних приветствий толпа разродилась дружным вопрошанием: “Слышали о вчерашнем? На Запрудном что было?”

Что же, не избегнуть было участия в этой их конференции!

— Работать надо! — с неожиданной для самого себя суровостью возгласил В., одеваясь в нее как в защитную броню. — Мамоне служить! — непонятно для всех процитировал он коллегу, приведя гудящую толпу в замешательство.

— Нет, ну когда такое… — попробовал было кто-то обосновать царивший ажиотаж, В. перебил:

— Жара! Жара, и ничего больше. Галлюцинация! Мираж! Вы в каком веке живете? Нужно искать научное объяснение!

— Ну да, экономическое, — иронически произнес в толпе другой голос — то ли развивая непонятную шутку В., то ли намекая на занятия их департамента.

Комментарий шутника тотчас был с живостью и ликованием подхвачен:

— Точно! Страстью к дензнакам все можно объяснить. Дайте мне мильярд, и я по воде побегу!

— И я бы побежал! — было поддержкой этому восклицанию.

— Да, за мильярд-то точно каждый бы побежал! — прозвучало итогом.

И зазвеневшее было готовой лопнуть струной тягостное недоумение, возникшее от суровости В., разрядилось, каждый принялся отпускать собственные шуточки — ни к кому особо не обращаясь, так, в пространство, — и, само собой получилось, стали расходиться к своим столам — начинать день, приступать к рабочим обязанностям. Что, конечно, и пора уже было: пусть и не сам начсектора пришел, а всего лишь зам, но и зам — хоть и не особое, но начальство, так что в любом случае следовало расходиться, начинать заколачивать деньги хозяевам.

Рабочее место В. было не за выгородкой, как у начальника сектора, а в общей комнате, он проследовал к нему, включил, не опускаясь на стул, компьютер и лишь после этого стал располагаться: снял пиджак, повесил на спинку стула, расстегнул портфель, извлек из него бумаги, что брал домой, бросил рядом с клавиатурой. Молодая длинноногая сотрудница в джинсовых бахромящихся шортах, стремящихся выглядеть стрингами, всегда старавшаяся угодить В., подлетела с радостной свежей улыбкой, вопросила — так, что откажешься, — смертельно обидишь, — не принести ли стаканчик кофе из автомата. Кофе в преддверии близящейся жары не хотелось (на кондиционерах для простых смертных владельцы завода, естественно, экономили), он попросил шоколаду, дав ей деньги, она удалилась, стуча каблуками, звонкой кобылкой, он сел перед засветившимся экраном — рабочий день начался.

В. не успел толком начать заниматься делом — раздался вопль. Как такой восклицательный знак, исполненный голосом. Вопил хозяин того стола, около которого толклась до этого вся комната:

— Е-ка-ла-ме-нэ! На Ютьюбе что! Кто-то на видео заснял и ролик тут выложил!

Смерч пронесся по комнате и смел во мгновение ока всех, кто был в ней, на прежнее место. Кто немного посопротивлялся смерчу — это В., но и у него недостало сил усидеть за своим столом, — смерч поднял его и швырнул ко всем остальным. Только он оказался в последнем ряду кучи-малы.

Странной конфигурации, перекошенноширокогрудая человеческая фигура двигалась издалека скачками по направлению к объективу. Темнела у нее за спиной, сливая со своим фоном, сумрачно-зеленая кипень леса, играла рябью солнечных бликов сизо-голубая поверхность, по которой неслась фигура, и была эта дрожащая солнечными бликами поверхность, несомненно, водой.

— Поближе бы, поближе! Наехал бы! — шепотом простонал кто-то в куче-мале перед В.

Камера, однако, держала прежний план. Словно тот, кто снимал, боялся, что малейшее его движение помешает съемке, совершит что-то необратимое, так что исчезнет сам объект съемки. Но человек, что летел по-над водой, приближался к камере сам, все увеличиваясь в размерах, и вот стало понятно, что уродливая широкогрудость его — на самом деле другой человек, которого он несет на руках, а тот, беспомощно болтаясь откинутой назад головой и безвольными ногами, держался за его шею, и было видно — так цепко, не отпустит ни за что, если только лопнут вдруг сухожилия.

Обмершее сердце В. бухало в груди, словно тысячетонный молот из кузнечно-прессового цеха их завода, который, когда работал, слышно было за несколько десятков метров от корпуса цеха. В. стоял, впившись взглядом в бегущего по воде, и вслед буханью сердца в голове стучало: только бы без увеличения! только бы без увеличения! только бы без!..

Человек между тем все приближался, был уже совсем близко к берегу, оператора, видимо, толкнули — камера дрыгнула вверх, схватив голое небо, дрыгнула вниз, показав срез воды, захватив головы толпящихся на берегу купальщиков, снова поймала человека, так чудесно несущегося со своей ношей по поверхности воды, в объектив, и то, чего боялся В., случилось: камера наконец взяла героя съемки крупным планом.

Она наехала на его лицо — и В. узнал себя. Все равно как взглянул в зеркало. Как, бреясь, глядел на себя в его блистающую пластину какие-то полчаса назад.

Шелестом потрясенных голосов полыхнула куча-мала. И ожила, зашевелилась, каждый с рьяностью стремился как можно скорее выдраться из нее, мгновение — и вот она, еще только что такая единая в своем желании увидеть необыкновенное происшествие, распалась, но — лишь для того, чтобы тут же вновь спечься в едином жарком любопытстве, центром которого был он, В.

— А ведь это вы! — уличающе пропело многоликое спекшееся любопытство женским голосом.

— Однозначно вы! Один к одному вы! — тотчас же подхватил солистку хор. — Конечно, ты!

Кто-то в его секторе был с ним на “вы”, кто-то на “ты”.

Чувством, похожим на пронзительную тоску, овеяло В.

— Да, поразительно похож, — согласился он.

Неужели и вправду так было? — ухал теперь в нем молот. Как это могло быть? Почему это случилось со мной?!

— Какое похож — вылитый ты! Не открещивайтесь! Не открещивайтесь! — накрыла В. с головой крутая волна.

— Ну да, я, конечно, — сказал он. — Такой вот хват. По воде, как посуху. Кто б сомневался!

Почему-то в завершение этой тирады у него вскинулась рука — с такой итальянской экспрессией из фильмов неореалистической эпохи, — проиграла в воздухе, нарисовав незримую фигуру “чего-то эдакого”, и на завершении фигуры он повернулся, тронулся, сдерживая шаг, к своему месту. Спокойней, спокойней, держать себя в руках!

Звонкая кобылка, ускакавшая за шоколадом для него, объявила о возвращении все тем же радостным цокотом своих копытец. Бумажный стаканчик в руке, когда она приближалась к В., странно подрагивал. Лицо ее горело нетерпеливым желанием поделиться чем-то необыкновенным.

— Ой, а вы знаете, — передавая ему стаканчик, произнесла она, глядя на В. с сиянием восторга, — я сейчас около автомата что слышала? Там говорят, какой-то ролик в Интернете нашли, вот того, что вчера на Запрудном было, и будто бы тот, что на воде, на вас похож!

В. был готов к чему-то подобному. Можно сказать, он был во всеоружии.

— Да, — отозвался он с небрежностью, — мы тут только что этот ролик тоже смотрели. Иди вон глянь. Плавки там на этом кудеснике какие! Жуть. Чтоб у меня такие были? Да я в жизнь такие не надену!

Вернусь домой, тотчас подумалось ему, надо тут же избавиться от них. На всякий случай. Искромсать на куски — и в унитаз. Чтобы и следа не осталось.

О, эти совещания в кабинете главы департамента! Чего греха таить, В. любил совещания у главы департамента. В них было что-то от праздника. Прерывается череда наскучивших, приевшихся будней, жизнь выламывается из своего заведенного порядка, расцвечивается, освещается игрой фейерверка. Посещение начальственного кабинета рождало ощущение приобщенности к сферам, прикосновения к рычагам, ты выходил из него словно бы посвященным. Хотя отвечай точно — во что посвященным, не ответишь. Но сама дорогая отделка кабинета, просторным размерам которого было невозможно найти практического объяснения, дорогая мебель, воздушно-тяжелые шторы на окнах, которые так и хотелось назвать необыкновенным словом гардины, наконец, парадный портрет главы государства со знающе-проницательным взглядом льдистых глаз за спиной у главы департамента — во всем этом и было приобщение-посвящение-прикосновение. Конечно, совещание у главы департамента могло закончиться для тебя весьма печально, вплоть до — фигурально выражаясь — разбитой в кровь физии, однако же это вовсе не означало, что следует избегать начальственного кабинета, напротив: без жара опасности, исходящего от него, чувство приобщения-посвящения-прикосновения было бы недостаточно острым, а скорее всего, и вообще бы его не было. Все это напоминало В. отношения с необыкновенно желанной, но совершенно непредсказуемого нрава прелестницей, которая то одарит собой, да так, что вознесешься на седьмое небо, а то вдруг охлестнет такой жгучей злобностью: единственный способ уцелеть — бежать от нее и не возвращаться. Но куда было бежать, получая у этой желанной-непредсказуемой-злобной прелестницы деньги на жизнь? Оставалось терпеть ее и любить. Любить, любить! Потому что как же было терпеть без любви?

Сейчас, однако, В. шел в кабинет главы департамента как на Голгофу. В ногах была слабость, ныла каждая мышца — словно он тяжело и сверхсильно работал, надорвался, и теперь следовало бы распластаться в горизонтальном положении, а не принуждать себя к вертикальному.

Шел он в компании со своим непосредственным начальником, завсектором. Начальник с утра ездил к стоматологу, прибыл к самому совещанию и, едва вошел, тут же кликнул В., поторопил, и они двинулись.

— Что-то ты какой-то вялый, — с благостным высокомерием заметил начальник, когда они спускались по лестнице со своего пятого этажа на третий, где сидел топ-менеджмент. — Смотри на меня: заморозка, сверлили, долбили — иду как огурчик. Или с похмелья?

Начальник был невинен аки младенец. Проведя утро у стоматолога, он отстал от жизни, ему не было ничего известно о видео, которое посмотрело уже все заводоуправление.

— С похмелья, — ответил В. — Еще с какого.

— Вот как? — посмотрел на него с удивлением начальник. — А ты же вроде чуть ли не трезвенник.

— На старуху проруха… — пробормотал В.

На лестничной площадке топ-менеджерского этажа, когда уже открывали дверь, чтобы шагнуть в коридор, отбив за спиной быструю дробь каблуков по ступеням, их догнал тот коллега В., с которым они вместе ехали в лифте.

— А погоди-и, погоди-и! — растягивая слоги, воскликнул он, возлагая руку В. на плечо и принуждая обернуться. — Так это ты! Жара, галлюцинации, Средние века… а это ты и есть!

Лицо коллеги горело азартом открытия, — судья уличил преступника, поймал на лжи, подсудимому некуда деться, попался!

Шеф воззрился на В. с ревнивым любопытством.

— О чем речь? Какие Средние века? Какие галлюцинации? Что значит “это ты и есть”?

— Так на видео! — с жаром воскликнул коллега. Не знать его, в жизнь не подумаешь, что гранитное трезвомыслие — сущность его натуры: такой бесшабашной молодецкой лихостью звенел голос. — В Ютьюбе! Он, кто еще? Собственной персоной!

— Ничего не пойму, — с суровой начальственностью выговорил шеф В. — Толковей! Что там мой зам? — И пошутил, все в том же образе суровой начальственности: — Пьяный, что ли, в голом виде заснялся?

— Какое пьяный! — снова воскликнул коллега. — Напиться каждый может, а вот по воде, как посуху…

За этим пулеметно-скорострельным разговором они все трое подошли к двери приемной, та стояла распахнутой, высокие каштаново-золотые двустворчатые двери кабинета главы департамента тоже раскрыты, секретарша, ответно кивая на приветствие, досадливым движением руки указывала: проходите, проходите, живее! Разговор естественным образом пресекся, и В., воспользовавшись ситуацией, стремительно оторвался от коллеги с начальником, скользнул внутрь кабинета, миновал свободное пространство и сел в середине стола, где было его обычное место.

Он сел — и тотчас услышал, что кабинет зашелестел голосами, подобно тому, как под налетевшим ветерком лопочет листва, и почувствовал на себе взгляды собравшихся. Вернее, это был один взгляд. Многоокий, но один. На него смотрело некое многоглазое существо — с недоумением, неверием, подозрительной настороженностью, — причем это существо и он были враждебны друг другу, как враждебны в природе и не могут жить на одной территории звери, принадлежащие к общей пищевой нише.

— Что? — с вызовом проговорил В., ни к кому не обращаясь и обращаясь сразу ко всем. — Похож? Похож! Но при чем тут я? Все мы на кого-то похожи!

Новый порыв ветерка овеял лепетом листвы кабинет. Только теперь этот шелест прозвучал ощутимо громче, и в него яркой нитью вплелось возмущенное недовольство: подозреваемый в преступлении не имеет права на нападение, ему должно вести себя тише воды ниже травы.

— Да помилуй бог! — выждав, когда взроптавшая листва голосов умерит свое лопотание, воскликнул коллега В. Он тоже занял свое место — точно напротив В. — и смотрел на него оттуда с бесшабашно-уличающей улыбкой разоблачителя. Преступника полагалось вывести на чистую воду и привлечь к ответственности. — Кто ж, как не ты?!

Лучшим способом защиты было выйти из своего укрытия, склонить выю и признать себя во всем виновным.

— Ну, хочешь считать, что я, считай, что я. Не могу запретить, — сказал В.

Шелест голосов снова побежал по кабинету, но тут же и смолк: неприметная дверь за столом хозяина кабинета раскрылась, и из нее вышел сам глава департамента. Он шел грозной походкой римского легионера, облаченного во всю свою боевую бронзу для кровопролитного решительного сражения. Походка эта, однако, давалась главе департамента нелегко: он был самый молодой из собравшихся в его кабинете, совсем пацаненок, посаженный в высокое кресло едва не сразу после студенческой скамьи чей-то сын, доспехи легионера были ему откровенно тяжелы, и приходилось, чтобы нести их груз, напрягаться изо всех сил.

— Все в сборе? — сев и быстро окинув стол давяще-мерклым взглядом Суллы, готового обнародовать очередную проскрипцию, спросил он, обращаясь к помощнику, занявшему место подле его правой руки.

Помощник, и без того непрестанно оглядывавший стол, словно сторожевая собака вверенное ее попечению стадо, вновь пометался глазами по лицам, замерев на мгновение на В., после чего покивал головой с механическим рвением китайского болванчика:

— Все до одного, кто вызван. И вон, — произвел он легкий кивок в сторону В. Явно, явно и до этих стен дошли слухи о ролике на Ютьюбе.

Глава департамента принял рапорт помощника с вялой холодностью, словно сообщенные сведения если и были кому интересны, то никак не ему.

— Шумим, вижу? — изошло из него обращением к собравшимся. — К делу. Кто у нас докладчик? — шевельнул он головой, что означало вопрос к помощнику.

— Докладчиком у нас замзавсектором… — с поспешностью послушно откликнулся помощник, называя фамилию коллеги В.

— Слушаем! — повелел глава департамента.

В. перевел дыхание. Ему была дана отсрочка от разоблачения. Может быть, совсем недолгая. Но он был рад и ей.

Совещание шло своим ходом, с тычками, зуботычинами, пинками, которыми, по обыкновению, обильно награждал юный Сулла, — В. отдыхал. Досталась в свою очередь увесистая затрещина и ему, — В. ничего не почувствовал. Он наслаждался полученной передышкой, вбирал ее в себя, как чистый воздух альпийских лугов, прочищал, вентилировал им легкие — перед тем как неизбежно вновь окунуться в чад и смрад равнинной жизни.

Окунуться пришлось несколько раньше, чем он надеялся. Юный Сулла суммировал тычки и зуботычины общей звонкой заушиной, после чего должно было последовать разрешение расходиться, но вместо этого глава департамента внушительно откинулся на спинку кресла, взялся руками за край столешницы, плотоядная улыбка вытекла на его лицо, и с этой хищно-сладострастной улыбкой он воззрился на В.:

— Так что, это и в самом деле ты?

О, как неожидан, как болезнен был мгновенный переход из альпийской свежести и чистоты в душную теснину равнины. Но короткая схватка перед началом совещания дала В. опыт — как защищаться. Отсиживаться в крепости было безнадежным делом, следовало открывать ворота и ввязываться, перехватывая инициативу, в бой.

— Я, конечно, — сказал он. — Раз все говорят, что я, значит, я.

Правда обезоруживает. Начальник департамента намеревался полакомиться замешательством В., насладиться его смущением, желанием уйти от ответа, он приготовился хорошенько оттрепать его, как нашкодившего домашнего пса, — и был лишен этого удовольствия.

— Вот как, — проговорил он, расставаясь со своей улыбкой и вместе с ней с предвосхищением удовольствия, что получит от трепки, которую задаст В. за уклончивость и очевидную неискренность. — Ну, и как это у тебя получается?

— А спроста, — с лихостью отозвался В. — Надо только захотеть.

По кабинету, точно как перед началом совещания, снова прошелестела листва возбужденных голосов — как из засады, поддерживая терпящего поражение трибуна, вылетел свежий, не потрепанный в схватке отряд. Но В. видел: выход из крепости оправдал себя, он выиграл эту схватку. Сохранившему силы засадному отряду не суждено переломить хода сражения: полководец уже сдался, и сейчас протрубит рог, означающий конец рубки.

Так и прозошло. Юный Сулла, с желчно-досадливой гримасой на лице, оттолкнул себя от стола, откатился на кресле назад и произнес поднимаясь:

— Свободны!

В. внутренне возликовал. Победа, победа, звучало в нем.

Ликование его было, однако, преждевременным. Он вытек в общем потоке расстегнутых пиджаков и расслабленных галстуков через просторные каштаново-золотые двери в приемную — и тотчас осознал, что открывшаяся взгляду картина — это по его поводу. Футбольное поле обширной приемной было заполнено пришлым людом откровенно незаводского склада — печать его ярким клеймом стояла на выражении их лиц, одежде, кое-кто был даже и в шортах, — у некоторых с плеч торчали гранатометами телекамеры, а уж фотокамеры держали в руках чуть ли не все. Журналисты это были, кто еще. Непонятно как протырившиеся сюда. А вернее, понятно как. Охрана на входе недурно сегодня приварила к своему основному заработку. Не иначе как кто-то из заводских, а судя по всему, и не один человек, сообщил этим грифам, где найти ту падаль, что похожа на типа с Ютьюба.

У некоторых из журналистов в руках поигрывали листочки — с его, остро догадался В., ликом, распечатанным, должно быть, с того самого ролика в Ютьюбе, — и мгновение спустя, как вышел из кабинета главы департамента, всю журналистскую толпу подхватило и бросило навстречу ему, закупорив дорогу к выходу. Попали в эту запруду и другие участники совещания, но они без труда просачивались сквозь нее, их толпа выпускала беспрепятственно, а В. завяз подобно насекомому, угодившему в сладкий сироп. Он едва не физически ощутил себя той доисторической мушкой, что вляпалась в изливающуюся из раны на древесной коре смолу и отныне ей навеки быть замурованной в янтарной капле, превратившись вместе с нею в самоцветный камешек. Позвольте, позвольте, повторял он, пытаясь протиснуться между зажимавшими его папарацци, но ничего не получалось — как если бы он бился о стенку из резины. И щелкали, щелкали стрекозы затворов, били по глазам молнии вспышек, — он ослеп от них, оглох от этого щелкающего шороха стрекозиных крыльев. “Это вы? Вы подтверждаете, что это вы? Были вы вчера на Запрудном?” — доносились, как бы поверх стрекозиного шороха, до его оглохших ушей голоса.

— Не был! — вскричал В. — Мушка, отчаянно пытающаяся выдраться из заливающей ее смертельной смолы. — Был! — мушка, бессильно сдающаяся реке фатума. — Не был! Был! Похож! Ну! И что? Двойник! Тройник! Четверник! Ищите еще, что вы ко мне?! Ищите! Ройте землю!

Он не очень-то понимал, что кричит. Он потерял самообладание. Сорвался. У него было сейчас одно желание: прорвать эту резиновую стену, выбраться наружу — обрести свободу!

И стена на этот раз поддалась его напору, сделалась проницаема. В. шагнул в образовавшийся прорыв — и вылетел на волю. Стрекозы затворов щелкали вслед, гранатометы видеокамер тоже, должно быть, расстреливали его в спину — вон, вон, стремил он себя от них. Не нужна была ему эта публичность. Не было в нем никакого желания выделенности. Его вполне удовлетворяла его жизнь. Он хотел просто прожить свою жизнь — честно и с достоинством, да-да, честно и с достоинством, так, — и ничего иного, ничего кроме, ничего сверх того.

В коридоре на выходе из приемной В. ждали шеф с коллегой. У шефа теперь был ублаготворенный вид, но в его взгляде В. прочитал недоуменно-оскорбленное чувство: все-таки В. занимал более низкое положение, чем он, почему же эта слава досталась В., а не ему? Что до коллеги, тот по-прежнему горел возбуждением, которое лишь разожглось от шабаша в приемной.

— Ну что? И что теперь?! — воскликнул он, беря В. за локоть, как бы стремясь к самой тесной, доверительной близости. День уже наливался обычной жарой, кондиционеров в коридоре не имелось, и прикосновение горячей, слегка и потной руки коллеги было неприятно.

— И что теперь? — поведя плечом, чтобы отстраниться от коллеги, ответил В. — Ничего теперь.

— Нет, как? Так и жить, как жил?

— А как еще?

— Не знаю. Не я же по воде пешком!

— А ты попробуй, — сказал В. Он посмотрел на шефа. — В отдел идем? Обедать еще рано.

— Обедать еще рано. Еще рано обедать… — протянул шеф, будто пробуя каждое слово на ощупь. Ему не об этом хотелось. Но о чем хотелось, он не решался. — Идем к себе. Конечно.

Заметив в приоткрытую дверь приемной, что В. не ушел, вскидывая над головами снова затрещавшие стрекозами фотоаппараты, жужжа видеокамерами, в коридор повалил журналистский люд. Идем, поторопил шефа В. и бросился на лестничную площадку, не дожидаясь своего начальника.

— Господа! А не желаете взять интервью у меня? Я вам имею сообщить кое-что прелюбопытное! — прозвучал у В. за спиной голос коллеги.

Прелюбопытное! Что такое мог он сообщить прелюбопытное?

Перед дверью отдела В. замер. Брался за ручку и отпускал. Брался и снова отпускал. Понятно, что в отделе уже известно о журналистском нашествии, и что там сейчас его ждет?

Рука рванула дверь так, словно он ступал навстречу мечам и кольям первосвященнических рабов.

Но нет, никто его тут распинать не собирался. Отдел работал. Светились таблицами экраны мониторов, бежали в колонках столбцы цифр, постукивали под подушечками пальцев клавиатуры — все были заняты своим делом. Для родного отдела он уже не был новостью, с ним из Ютьюба освоились, он за эти прошедшие три часа успел стать обыденностью, которая не трогает и не смущает. И только когда В. на деревянных ногах достиг своего стола, сел, запустил компьютер, возле него, звонко процокав, возникла та молодая сотрудница в джинсовых шортах-стрингах, что всегда стремилась ему услужить, демонстрируя разнообразные знаки внимания.

— Ой, вы знаете, а о вас тут в новостях по телевизору говорили, — прозвенела она. — В смысле, не о вас, а вот тот самый ролик показали.

После журналистской стены, через которую пришлось прорываться, подобное известие никак не могло быть для В. шоком.

— Скоро меня уже и в натуральном виде, в чем мать родила, покажут, — неблагосклонно отозвался он в ответ. — Ждите.

Угодница растерянно постояла около В., не понимая его нерасположения, радостная свежая улыбка ее угасла, и вместо веселого цокотка копытец, когда она, молча повернувшись, поскакала к своему рабочему месту, прозвучал унылый глухой бряк.

Звонок жены был предсказуем. В. ждал его даже раньше.

— Ну что, как ты? — воплощением сердоболия прозвучал ее голос. О том, что у нее на работе только и разговоров о ролике на Ютьюбе, она не сказала. И не спросила, как у него. Ясно было, что раз на ее работе так, то у него то же самое, только нужно еще все возвести в степень. Ее волновал он сам, его состояние. Хорошая у него была жена, истинно половина, он всегда это осознавал. Он даже не знал, любит ли ее. Любил ли когда-нибудь? И так было еще тогда, когда они всего лишь, как это говорится, “ходили”. Ему было с нею — как с самим собой, с первого мгновения, как встретились. Словно он разделился на них двоих, но и они двое — это был все он. Не будешь же любить самого себя. Ты — это ты, ты есть, и все. Можно себя, конечно, и ненавидеть, но и в ненависти невозможно быть от себя свободным.

— Держусь. Вроде как отбился, — ответил он жене. — Журналисты тут набежали, вопросы задавали, снимали, — ничего, жив-здоров.

— Ты ведь ни в чем не виноват, — сказала жена.

— Только в том, что хочется им кушать. — У них в семье, когда кто-то не мог найти нужного слова, было принято прибегать к цитатам из классики.

— Но это естественно, — помолчав, осторожно проронила жена.

— Им хочется кушать, но я не пища, — тут же парировал В. И — он не знал, почему, он вроде не собирался — задал ей вопрос: — А я что, я в самом деле… прямо по воде?

— В самом деле, — подтвердила жена.

— Ты видела, вот все, как в этом ролике, так?

— Так, — снова подтвердила жена.

В. и хотелось говорить с нею, он нуждался в ее сочувствии, ее поддержке, просто в ее голосе в трубке, но о чем было говорить? Может быть, впервые за двенадцать лет их жизни он не знал, о чем говорить. Потому что говорить сейчас возможно было лишь об одном. Но настолько же и невозможно было говорить об этом.

— Ладно, до вечера, — сказал он.

— Да, до вечера, — тотчас, с обидной охотой согласилась она. — Заедешь?

— Разумеется.

Жене по утрам нужно было на службу часом позднее, чем ему, поэтому он выходил из дому и ехал на работу один, вечером же они возвращались вместе: ему обычно приходилось задерживаться после рабочего дня, завершая всякие срочные дела, и на обратном пути он всегда заезжал за нею.

В. сидел перед светящимся экраном компьютера, до хруста в костях сжимая в кулаке трубку мобильного, и горло свивало готовым вырваться наружу криком: “И что теперь?!” — восклицание, которым встретил его коллега около приемной главы департамента после журналистского шабаша.

— И что теперь? — заставив вздрогнуть, прозвучало не внутри него, а над ухом — произнесенное голосом шефа. В. резко повернулся — шеф стоял над ним и, улыбаясь с тем просвещенно-ублаготворенным видом, что появился у него после совещания, вопросительно смотрел на В. — И что теперь? — повторил он. — И обедать теперь не будешь ходить?

В. тронул клавиши телефона, который все так и сжимал в ладони, глянул на зажегшийся экран. Оказывается, прошел уже чуть не час, как закончилось совещание — столько времени он просидел, пялясь в монитор и ничем не занимаясь, — настала пора обеда. Как правило, ходил в аквариумную выгородку шефа, звал того на обед он, а тут обеденный перерыв уже начался, следовало направлять стопы в столовую, он же не поднимался с места, и шефу пришлось самому звать его.

Однако пойти в столовую, стоять вместе на раздаче, потом делить один стол — все это неизбежно означало говорить о вчерашнем. Шеф потому и заявился сам звать его, что сгорал от любопытства, ему не терпелось воспользоваться наконец случаем и как следует расспросить В. Подробно и со смаком. В деталях и красках.

— Я не пойду, — сказал В. — Извини. Что-то я… Что-то у меня живот, — угрюмо пробормотал он, не найдя для отмазки лучшего объяснения.

— Да? Не пойдешь? — Шефу нужно было привыкнуть к тому, что его вожделение окажется неудовлетворенным. — Живот, значит? Хочешь, чтоб поверил? Чудотворец! — не удержался он.

В. промолчал. Разоблаченному преступнику пристала поза сокрушенного покаяния.

Так он и не пошел обедать. Вообще. Ведь у него не все в порядке было с животом. Соврав — живи по этой лжи. Работать, однако, он себя все же заставил. Он был достаточно ответственным человеком и, зная за собой это качество, даже культивировал его в себе. А еще заставил себя, когда подошло время очередных новостей по местному телевидению, включить их на компьютере. Вот он вышел из кабинета главы департамента, вот журналистская толпа рванула к нему… ну и видок же у него был, что за выражение лица, а голос, когда отвечал им! Хлипкая мушка, влипшая в смертельный наплыв смолы и отчаянно пытающаяся спастись.

Сюжет закончился. В. оторвался от экрана, повел глазами по сторонам — вся комната смотрела на него, и смотрел из своего аквариума шеф. Поперечина рамы перекрывала ему поле зрения, и, вглядываясь в В., он приподнялся в кресле, подался вперед, оттопырив зад, будто гусак. О, не мушкой, отчаянно трепещущей прозрачным хитином своих крылышек в безнадежной попытке спастись, а незаметной песчинкой, одной из тех несчетных биллионов, из которых состоит какая-нибудь Сахара, захотелось стать В. в этот момент. И такое еще было желание: сорваться, бросив все, с места, скатиться по лестнице, вломиться в машину и, врезав с ходу немыслимую скорость, умчаться куда глаза глядят, — от всех, от всего… но нет, как можно?!

До конца рабочего дня оставалась уже четверть часа — в трубке прозвонившего на столе внутреннего телефона прозвучал женский голос с теми вкрадчиво-властными интонациями, что бывают у секретарш больших начальников. Но это не был голос секретарши главы их департамента. Это был голос, которого он не знал. Секретарша директора по связям с общественностью — вот кто ему звонил. Спуститесь на второй этаж, представляете куда там? Прямо сейчас, приказала она, директор вас ждет.

Спина, ощущал он, когда направлялся к выходу, вся, как стрелами, была утыкана взглядами. Должно быть, на него смотрел весь сектор, и шеф из своего аквариума, конечно, тоже воткнул свою стрелу. И что за стрела была ему уготована у директора по связям с общественностью? Зачем он мог понадобиться этому директору?

Восхитительно белокурая, вся закамуфлированная под куклу Барби секретарша директора по связям встретила В. взглядом — словно он был материализовавшимся Лох-Несским чудовищем. Присядьте, подождите, велела она, исчезая за дверью директорского кабинета. Двустворчатая дверь кабинета была того же глубокого каштанового цвета, что у главы департамента, так же отделана всякими золотыми накладками, придававшими ей дворцовый вид, но шире, выше и больше золота — внушительнее и дворцовее.

— Заходите, — появилась секретарша. Отскакивая в сторону, когда В. приблизился к дверному проему, будто он и в самом деле был Лох-Несским чудовищем, от которого можно ждать неизвестно чего.

— А вот и Христос наш! — вскинул руки, приветствуя В., сидевший за своим столом директор. После чего развернулся к столу боком и, не увеличиваясь в росте, словно быстро и сильно поглаживая себя по ляжкам, двинулся В. навстречу. Ошеломление В. длилось мгновение: директор показался из-за стола, и В. увидел, что директор сидит в инвалидном кресле, а то движение руками, которое принял за поглаживание, — это он крутит, перехватываясь по сверкающе-никелированным кольцевым поручням, похожие на велосипедные, в серо-черных рубчатых шинах колеса. Тотчас В. вспомнились ходившие по заводу время назад слухи, что директору по связям с общественностью следствием диабета ампутировали обе ноги, но ни разу за это время ему не приходилось видеть директора, и слухи забылись. — Вот он, вот он, вот он! — радостно восклицал директор, приближаясь к В., крутя колеса с завидной силой и ловкостью. — Вот он у нас какой! Красавец, молодец, спортсмен, только не комсомолец. — Директор захохотал. И как раз подкатил к В., остановился, протянул руку. — Счастлив видеть! Безмерно! Необыкновенно! И кто б не был?! Подумать только!.. — Не ожидавший подобного приема, растерявшийся В. стоял, не подавая ответно руки, и директор, наклонившись, вытянул к нему свою — сколько то позволяло кресло: — Дайте пожму вашу руку! Дайте!

В. торопливо ступил на полшага вперед и пожал протянутую руку директора. Та была похожа на лопату сталевара — громадна, жестка, ухватиста, поразительно крепкое было у директора рукопожатие. В. вспомнились и другие слухи, ходившие про директора по связям с общественностью: он был одним из владельцев завода, везуче поучаствовав в приватизации; когда ампутировали ноги, его будто бы хотели сбросить с вершины, чуть ли уже не отняли акции, до автоматов даже дошло дело, — но директор сумел отбиться и вот по-прежнему занимал положенный ему кабинет.

— Давай садись, поговорить нужно. Поговорим, — махнул директор рукой, указывая В. на кресло-стул около своего стола. — Садись, садись, не журись! — И, мигом развернувшись на месте, так же энергично и скоро, как к В., укатил обратно.

Судя по всему, для него В. Лох-Несским чудовищем не был. А если и был, то вполне симпатичным чудовищем.

В. прошел к указанному креслу, сел, положил руки на подлокотники и тут же снял, опустил на колени. Чтобы мгновение спустя снова опереться на подлокотники. Его потрясывало, будто на морозе, кожу лица натянуло, казалось, она заглянцевела, как лист фотобумаги.

Директор по связям, уже обосновавшийся у себя за столом, смотрел на него со снисходительно-благостной улыбкой взрослого, любующегося ребенком.

— Что, не надоело все на одной должностенке сидеть, штаны протирать? — с интонацией той же снисходительной благостности произнес директор. — Не пора ли уже и поменять?

— Простите, не понял? — В. старался изо всех сил не выказывать колотьбы, что била его. Ему впервые пришлось удостоиться столь высокой аудиенции. Ясно было, с чем она связана, но что она значила? Если бы его хотели уволить, его бы уволили без всякого вызова на такой верх.

Улыбка на лице директора по связям двинулась вширь, как вода в половодье. Щеки, скулы, лоб, не говоря о глазах, — все сделалось одной распахнутой навстречу В., полноводной улыбкой родительской любви.

— Да что ж непонятного? Что непонятного! Нужно родному предприятию все силы отдавать! Все способности! До последней капли! Какое предприятие, а? Гордость отечественной промышленности! Самое крупное в нашей отрасли! Во всем мире нашу марку знают, не так?!

— Да, наверное. Так говорят, — вставил свое слово оглушенный В.

Директору по связям не понравилась его реплика.

— Не “говорят”, а так и есть! Любить надо родное предприятие. Любить! А у него сейчас трудные времена, известно? С портфелем заказов не блестяще, парк станков устарел. Инвесторы нужны, инвестиции нужно привлекать! Будут инвесторы — будем в шоколаде, не будет инвесторов — где будем?!

Он вопросил — и замер, подавшись всем своим могучим телом к В., вынуждая его к ответу.

— Ясно где, — должно быть, не совсем так, как ожидалось, сказал В.

— Вот именно, — подхватил директор по связям. — В жопе! Нам это надо?

И вновь В. не оставалось ничего другого, как ответить. И на этот раз так, как того хотелось директору по связям.

— Не надо, — произнес он.

— Вот! — вскричал директор по связям, сильно и звучно шлепнув по столу ладонью. — Не надо! Так почему же ты сидишь в этих своих замсекторах?! В замсекторах! Любой сможет в замсекторах! Всякий болван!

Теперь В. не ответил.Что он мог ответить? Что место начальника сектора не свободно, а стать главой департамента — несбыточная мечта? Взлететь на такие вершины — какие родственные связи нужно иметь, какими доблестями выделиться! Вместо ответа он просто пожал плечами. Что можно было истолковать как угодно, в том числе и так: пошли вы от меня! Нет ничего неопределеннее, чем пожатие плечами.

Директор по связям подождал-подождал и, отдав себе отчет в том, что словесного ответа не будет, вернулся к своему вещанию.

— Больше не замсектора, — объявил он. — Переходишь в мое непосредственное подчинение. Свободный график работы. Хочешь — к восьми утра, хочешь — к двум дня, хочешь — к восьми вечера. Как душа велит. Можно, если какие дела, и вообще не приходить. Зарплата — четыре твоих нынешних. Плюс бонусы всякие. Хорошие бонусы, тебе и не снилось. Нужно как следует попахать на родное предприятие. Попропагандировать его! Чтобы каждая собака о нас знала. На телевидение тебя позвали, о том о сем разговор — свернуть на предприятие. Интервью газете-журналу даешь — о предприятии! На конференцию какую позвали — о предприятии! Что именно говорить — завтра памятка тебе будет. Чтобы наше имя у всех на слуху, чтобы твое имя и имя предприятия — одно целое. Ясна задача?

В. слушал директора по связям, и до него мало-помалу доходило, что ему тот предлагает. Но единственное, что его устраивало в речи директора по связям, — это зарплата. Вот от зарплаты в четыре раза большей он бы не отказался. Все же у него была семья, двое детей, и пусть жена тоже работала — едва получалось сводить концы с концами. А так жена могла бы уйти с работы, заниматься детьми. И не придется, вот наступит осень, начнется новый учебный год, опять стоять на ушах, названивая в очередь каждые полчаса по телефону: дошли дети домой из школы, пообедали, сели за уроки, успели вернуться с прогулки до темноты?.. Однако все остальное в предложении директора по связям В. не устраивало. Не хотел он в эти топ-сферы, не нужно ему это было. Его вполне устраивала жизнь, которой он жил. А жизнь, что предлагалась… все в ней было чужое. Он не хотел чужого. К тому же он не верил в свое “чудо”. Этого не могло быть — того, что записалось на видео. Все это было каким-то чудовищным, грандиозным розыгрышем, вот-вот, розыгрышем, — только непонятно чьим, непонятно зачем и как устроенным.

— Нет, — проговорил он решительно. — Я не гожусь на роль, которую вы мне предлагаете. Уж где работаю, там и буду. Меня все вполне удовлетворяет.

— Что ты говоришь?! — изобразил директор по связям потрясение. — Там и будешь? Удовлетворяет? А вот руководство твоего родного предприятия не удовлетворяет! — Он потянулся, взял лежавший на столе бланк завода с набранным посередине листа небольшим текстом и прошоркнул лист по столу к В. — Прочти-ка и распишись, что ознакомлен.

С тревожным недоумением В. взял бланк, развернул к себе, чтобы можно прочесть, — это был приказ генерального директора о переводе его, В., в непосредственное подчинение директора по связям с общественностью. Почему вдруг, с какой стати, не спросив меня, собрался произнести В., — директор по связям не дал ему раскрыть рта.

— Подписывай, и без разговоров! — взревел он. — Счастья своего не понимаешь — поймешь потом! Будешь лицом предприятия! Как эти модели там всякие — лицо фирмы. Вот как они, так и ты. Они — духи' с нижним бельем, ты — наша продукция. Никаких отказов! За отказ — расстрел! — Тут директор по связям счел, что последние слова излишне свирепы, и решил сдобрить их шуткой, добавив со смешком: — Расстрел через повешение!

А чудная, надо сказать, пора была сейчас у В. с женой. Можно считать, второй медовый месяц. Никогда раньше за всю их жизнь не случалось такого. Нынешней зимой В., переданный по тайной цепочке, поступил заказ от неких высоких городских чиновников написать для их детей-студентов дипломы, он написал (не он бы, так кто-то другой!), получил изрядных размеров гонорар, и на этот гонорар его дети — впервые в жизни! — были отправлены в сопровождении тещи в пансионат на южное теплое море. И уж какое теплое было там море при нынешнем-то лете! Дети купались, визжали от счастья (этот их визг так и слышался в эсэмэсках, что они слали), а В. с женой остались вдвоем, опять же впервые за многие годы, — чем не медовый месяц? И то, что они сейчас не были свободны от всех дел, как то бывает в медовый месяц, а по-обычному тянули рабочую лямку, ничего не меняло: рабочее время заканчивалось, распахивая дверь в ту пору, где ничто не препятствовало поступать с собой по своему произволению, и этих часов им вполне хватало, чтобы ощутить на губах вкус меда. Если бы не вчерашнее, они бы сейчас, вероятней всего, закатились в кино — в облюбованном ими кинотеатре не экономили на электричестве для кондиционера, шел фильм, который, по отзывам, должен был доставить им радость, — перекусили бы там в кафешке, — все, как двенадцать лет назад. Много ли нужно для счастья? И вот вместо этого — встретились, и нет сил никуда идти, и нет даже сил говорить о чем-то друг с другом, и куда же ехать? — домой, куда еще. И можно сказать, не ехали — тащились, хотя вполне приличная была скорость, никаких особенно пробок, и такое еще чувство: будто в машине повсюду развешены похоронные венки.

— А может быть, ты все-таки зря не принял предложение? — в голосе жены были осторожность и робость. — Не знаю, что в нем уж такого ужасного. Можно считать, повышение.

В., сколько директор по связям ни давил на него, не расписался под приказом.

— Что за повышение, — пробормотал он. — Это если бы по моей специальности… Что значит быть лицом предприятия? Совать свою физиономию под объективы, рассказывать, в каком роддоме меня мама на свет произвела, какой расцветки трусы предпочитаю? Уволь!

Он понимал, что жену привлекала обещанная зарплата — четыре нынешних! — отклонив предложение директора по связям, он, по сути, пренебрег интересами семьи, но торговать этой неизвестно откуда взявшейся у него способностью — нет, он не мог представить себе такого. Да еще вопрос, не фикция ли эта его способность.

— Но на время, — все с теми же осторожностью и робостью проговорила жена. — Хотя бы пока ажиотаж не спал. Лучше, чем дипломы для каких-то дур стряпать.

— И долго я продержусь на такой не пойми какой должности? — В. почувствовал, что начинает закипать. — Ажиотаж спадет — вышвырнут меня вон, и что я? Куда деваться? Останусь вообще без работы.

— Не понимаю, зачем так говорить о себе: “вышвырнут”, “вон”! — жена вспыхнула, будто он оскорбил ее. — Зачем пророчить себе дурное? Каркать, извини!

Того, что сама хлещет словами, как кнутом, она не видела.

— При чем здесь “каркать”? — В. пришлось оправдываться. — Я просто рисую реальную картину того, что будет.

— Конечно, если опустить руки и ничего не делать, другой картины не может быть.

Да, замечательно у них начинался вечер. Вот тебе и медовый месяц.

— Давай оставим это, — попросил В. Раздражение, поднявшееся в нем, никуда не ушло, он опасался, что оно вырвется наружу. — Тебе будет приятно, если твой муж станет кем-то вроде клоуна?

— Но если за это клоунство ему будут платить по-человечески, почему нет? — парировала жена.

— По-моему, мы и так живем по-человечески, — следя изо всех сил, чтобы голос звучал бесстрастно и ровно, сказал он. — Тебе разве чего-то не хватает? Желания могут расти, словно живот у обжоры. Не ограничивай себя — и раздуешься, как какой-нибудь Людовик пятнадцатый. Тяжко же ему было таскать свое брюхо.

— Не надо крайностей! — Пламя обиды, казалось, охватило жену с ног до головы. — А вечно ходить голодным — это по-человечески? Хотеть все время есть, есть, есть! Смотреть по сторонам — кто что жует, пускать слюнки, блестеть глазами от голода?

Она была хорошей женой, он всегда осознавал это и дорожил ею, но все же шлея под хвост иногда ей попадала, и уж если на нее накатывало, она язвила его без всякой жалости.

— Вот как? Голодной ходишь? Новость для меня! — не поворачиваясь к ней и старательно глядя вперед на дорогу, проговорил В. — как удивился. На самом деле не удивился, удивление было способом не взорваться. — По-моему, не ходим мы голодные, что за выдумка. По сторонам глазеть не нужно, слюнки пускать!

— Да?! Не глазеть?! — Сноп жарких искр взвился над женой. — Мы с тобой в безвоздушном пространстве живем, никого вокруг нас — чтоб не глазеть? Машина твоя, вот едем, это машина? Ты ее с помойки притащил, на другую тебя недостало! А уж как с ней что, гайку подтянуть, свечу поменять, — все, зубы на полку. Не так, нет?!

Это было не так, машина, разумеется, была не с помойки, он ее купил. Но по сути она была права, этот “Фольксваген” набегал в чужих руках столько, что, в принципе, ему полагалось быть на автомобильной свалке. И куплен он был за ничтожные деньги — истинно копейки. А чуть бы дороже — и уже не осилить.

— Остановись! — прервал ее В. С такой раскаленной резкостью, какой не ожидал от себя и сам. — Остановись! Иначе… — Голос его сел, превратившись в клекочущий хрип.

Что “иначе”, он не знал, да скорее не слова, что произнес, а этот его хрип отрезвил жену.

— Ой, прости меня, прости меня, прости! Пожалуйста! — вырвалось из нее. Она закрыла лицо руками. — Я не хотела! Не понимаю, как получилось. Я так и не думаю вовсе. Прости, прости!

Искренна ли она была? Если не думала, то откуда это все взялось? Думала она так, думала! Вот только и в самом деле не хотела этого говорить.

В. не ответил ей. Он только наконец взглянул на нее. Взглянул и слегка кивнул головой. Я слышал, что ты сказала, значил этот его кивок.

Охранник на стоянке, увидев машину В., не открывая шлагбаума, кубарем скатился из своей голубятни вниз.

— Так это ты сам и есть! — провопил он. В. с женой услышали его даже за закрытыми окнами. — Мне еще утром показалось, ты как-то так… как у следака на допросе! Ясно почему! Пешедралом по воде… ни хрена себе!

И вот тут, с охранником, В. взорвался. Он ткнул пальцем в клавишу, открывая окно, стекло еще ползло вниз — он заорал:

— Что ты лезешь! Ты! Не твое дело! Не лезь! Сидишь там у себя — и сиди! Что привязался? Чудо тебе нужно? Что тебе до чуда?! Доить его будешь? Водку с ним пить?

И еще, и еще орал — бессмыслицу, бред, Бог знает что, пытаясь остановиться — и остановиться не в силах.

Злобно-хищное выражение фиолетовых орлиных ликов на груди оттиснулось копией на брыластом лице охранника. Клюв державной птицы воззрился на В. из мясистых щек. Охранник почесал лоснящийся по'том голый живот под пупком, сплюнул под ноги, и из него исторглось с горячей свирепостью:

— Че разбазарился? Пасть заткни! С такой тачкой — и еще хавало разевать!

Шлагбаум перед В. поднялся спустя целую вечность. Во всяком случае, за это время охранник мог вскарабкаться к себе в голубятню раз десять.

Жена, пока они ждали взлета полосатого цербера, сидела рядом с В. — сама пришибленность, искоса, замечал он, взглядывала на него — и тут же отводила глаза. Он видел: губы у нее подбирались, дрожали, собирались гузкой, однако она удерживала себя от слез усилием воли, — точно как вчера, когда он выбрался на берег со спасенным мужчиной.

— Зачем ты так с этим, на шлагбауме, — услышал он от нее, когда уже шли от стоянки к дому. — Нельзя так вести себя. Мне было за тебя стыдно.

Словно не понимала, что сама же и виновата в его крике. Что это вырвалось из него то, что предназначалось ей. Хотя по сути, конечно, была права. Сейчас, задним числом, В. было стыдно невероятно. И все же он не удержался, чтобы не огрызнуться:

— Ты не знаешь, что он мне тут утром устроил.

Как будто это могло быть оправданием — даже если бы и было правдой.

Мобильные телефоны, что у него, что у нее, были отключены — он свой вырубил еще днем, когда один за другим пошли звонки от знакомых и незнакомых, — но домашний телефон, услышали они, подходя к двери квартиры, разрывался. Казалось бы, пока В. доставал из кармана ключи, открывал один замок, второй, телефон должен был смолкнуть, но нет — они переступили порог, он все упорствовал, и жена, вопросительно взглянув на В.: я возьму? — подняла трубку. Телевизор, скорее, прямо сейчас! — вырвался горячим дребезжанием из трубки возужденный до красного каления голос ее подруги.

— Включай телевизор, местный канал, там какого-то с твоей работы показывают! — с ошалевшими глазами повелела В. жена.

Голос говорившего появился на мгновение раньше, чем экран засветился, и В. узнал его. Это был голос коллеги. Экран ожил, внизу как раз выскочила надпись, сообщающая, кто сейчас на экране, и, моментально схватив ее взглядом, В. узнал, что коллега был, оказывается, заместителем главы городского уфологического общества, в качестве которого, судя по всему, и давал интервью. Это он-то, со своим каменным трезвомыслием!

Коллега рассказывал об инопланетянах. В. слушал его, и, чем дальше слушал, тем явственнее его пронизывало чувством ирреального. Игольчатый строй мурашек побежал от затылка по спине. Притом что кондиционера в квартире, само собой, не было, и за день она превратилась в раскаленную духовку.

Из рассказа коллеги следовало, что инопланетяне давно живут среди землян, о том свидетельствует уже просто невообразимое количество фактов, в назначенный час они могут получить команду, и тогда тотчас приступят к выполнению своей, неизвестно насколько миролюбивой к хомо сапиенс миссии. Сейчас, вещал коллега, они находятся в “спящем состоянии”, скорее всего, и сами не догадываясь, кто они есть на самом деле, но время от времени случаются какие-то сбои в программах, что заложены в них, и тогда инопланетяне помимо своей воли себя обнаруживают. Как это и произошло вчера на Запрудном. Скажите, улыбаясь полной сардонического коварства улыбкой, вопросил коллега, много вы знаете людей, которые могут по воде, аки посуху? Вы не знаете никого. Ни среди ближних, ни среди дальних. Ну, согласно Евангелию, Иисус Христос ходил. Так он, как считается, сам Бог воплощенный. Ну, еще будто бы у каких-то святых это получалось. Допустим! Так то святые…

Что-то лезвийно-острое проникало сквозь ознобную дрожь, одевшую собой В., выжигая в ней нестерпимо горячую щель. В. отвел взгляд от экрана, обернулся — то был взгляд жены. Она смотрела на него с такой пристальностью, с таким напряженным сомнением и недоверием — невозможно вынести.

— Да не инопланетянин я, не инопланетянин! — возопил В. — Ты веришь в этот бред? Не могу я ходить по воде, никак! Это вчера… я не знаю, что это такое вчера, общая галлюцинация, что еще?!

— А на камеру снято? — тотчас отпарировала жена. — У оптики тоже галлюцинация?

— Не знаю, не знаю! — воскликнул В. — Оптика тоже… ее человек в руках держал!

Саркастическим изумлением исполнился взгляд жены.

— Понимаешь, что говоришь? Человек, не человек, пусть она на штативе стоит — у камеры нет сознания, чтобы галлюцинировать!

— А вот давай сгоняем на то же Запрудное, поставим эксперимент, — сказал он. Чувствуя себя идущим ва-банк игроком, в карманах которого ни гроша. Что его больше всего страшило во всей этой истории — так это возможность ни за что ни про что потерять жену. — Что я: провалюсь? Не провалюсь? Давай сгоняем? Только попозднее, в сумерках, когда там уже никого не будет. Согласна?

Жена смотрела на него с сомнением, нерешительностью, страхом.

— Ну? Что? — понукнул он ее.

— Если ты настаиваешь, — пряча глаза, торопливо ответила она.

В том, как увела в сторону глаза — будто тихой мышкой шмыгнула в норку, — прозвучало невысказанное: зачем, зачем ты устроил все это, ты не должен был! Словно он своей волей устроил все это.

Коллега на экране между тем продолжал джигитовать на лошадке по имени Уфология, демонстрируя такую виртуозность, что ему мог бы позавидовать любой цирковой наездник. Среди нас, опасность, нельзя приуменьшать, звучал его голос.

В. навел на телевизор пульт и погасил коллегу. С него было достаточно. Следом за чем вытащил из розетки и вилку стационарного телефона. Ты не против, только спросил он жену. Она покачала головой: нет, не против.

Так весь вечер и просидели с выключенными телефонами, выключенным телевизором. Что за бесконечный был вечер! Какой-то переход через пустыню Сахару на верблюдах. Все песок и песок вокруг, все песок и песок — ни конца ему и ни края. Не о чем стало вдруг говорить, и невозможно молчать, и невозможно заняться никаким делом — все валилось из рук.

Парное лиловое молоко уличных сумерек было долгожданным благословенным оазисом, выросшим на горизонте. В. опасался встречи с охранником на стоянке и, когда подходили к голубятне, весь свился в одну твердую комкастую мышцу, — сверху, однако, вывесилось совсем другое лицо. У них же перед ночью передача дежурства, с чувством облегчения осознал В. Дежурил охранник, начавший работать здесь лишь несколько дней назад, он мало еще кого знал, и В. миновал его будку без всяких сложностей.

Берега озера противу надежды В. были еще не пусты. А там, где они вчера лежали, было даже и людно. Конечно, не так, как вчера, большинство уже укатило на ночной покой, но все же еще и плескались в воде, и месили песок в круговом волейболе, и мяли траву в подножии карабкавшегося по всхолмью леска. В. хотелось поставить эксперимент со всею возможной чистотой — именно тут, на этом же месте. Но для этого следовало ждать, когда на пляже не останется ни одного человека. До полной темноты, до глухой ночи, когда уже не станет ничего видно, В. било током нетерпения. Ждать — это было невыносимо.

— Пойдем посмотрим, может быть, где-то, где народу не будет, — позвал он жену.

— Пойдем, — не сразу, словно его предложение требовало тщательного обдумывания, ответила она.

Метрах в ста от цивилизованного песком пляжа лес спускался едва не к самому озеру, берег был здесь обрывчат, неудобен для купания, днем-то кто-нибудь непеременно лежал, загорал и тут, но сейчас никого не было. В. остановился, посмотрел на жену и решительно снял с плеча сумку. Следом с тою же решительностью стащил с ног сандалии, скинул брюки, рубашку. И остался в одних плавках. Собираясь выходить из дома, он надел было другие, не те, в которых был вчера, но потом переоделся именно во вчерашние.

Он остался в одних плавках — и обнаружил, что его колотит крупной, сотрясающей все нутро, какой-то разнузданной дрожью. Это был не тот озноб, что перед телевизонным экраном с вещающим об инопланетянах коллегой, это была настоящая колотьба.

Жена стояла рядом и молча смотрела на него. В глазах ее он уловил страх. Она боялась момента, когда он коснется воды, не меньше его. Да что ты, да перестань, хотел сказать ей В., но язык у него не смог поворотиться, и только лязгнули зубы.

Он сел на травянистый обрыв и свесил вниз ноги. Ноги не доставали до воды сантиметров пятнадцати. Он оперся на руки и, выжимаясь на них, стал ползти по обрыву к воде. Руки дрожали от напряжения. До воды оставалось пять сантиметров, два, вот он уже почти коснулся ее, и тут кромка обрыва не выдержала, обрушилась под руками, и он, обдирая спину, полетел вниз. Вскрикнула, он слышал, сзади жена. И в тот же миг В. почувствовал, что стоит в воде, погрузившись в нее до колен. Под ступнями — осклизлая, выжимающаяся между пальцами глина, противно невероятно.

Но он был в воде! Она приняла его! Она обнимала его своим текучим, плескучим естеством — как и должно было быть по всем законам физики! В., балансируя руками, ступил по осклизлому шишкастому дну вперед — шаг, другой, третий, — вода принимала его в себя все глубже, он погрузился до бедер, до пояса, до груди… и тут из него вырвался вопль. Вопль такой радости, такого счастья — никогда прежде, ни в каких жизненных ситуациях, ни-ког-да не испытывал он такой радости, такого счастья! “А-аааа! — вопил он со вскинутыми победно руками, оглашая своим криком все озеро. — А-ааааа!! Ты видишь? — повернулся он к жене — к ее смутному силуэту на берегу, теряющемуся на мгле леса. — Ты видишь?! Что я тебе говорил!”

Жена, кажется, что-то ответила, он не был уверен — действительно ли ответила. Он отворотился от берега и поплыл. Кролем, потом брассом, потом снова кролем, баттерфляем, сажонками — всеми стилями, какие были ему доступны. Лицо было мокро, с век стекали струйки, заставляя моргать, он не сомневался, он был уверен, что он в воде, а не на поверхности. А как там было вчера, его больше не волновало. Мало ли что было вчера. А сегодня — все по законам физики. Все, как у всех, как со всеми.

Он плавал, наслаждаясь водой, ныряя, отфыркиваясь и пуская изо рта фонтанчики, добрые четверть часа. И поплыл к берегу, только когда его грань стала с трудом различима и жена была уже не видна, лишь ее голос, подающий ему сигналы, словно маяк.

— Что, ну?! Ты видишь? — приняв от нее полотенце и едва промакнувшись, обнял он, прижал ее к себе. — Видишь? Видела? Убедилась?

— Да, — ответно прижимаясь к нему и обнимая, ответила она. — Прямо как рыба-кит.

В голосе ее звучали те же радость и счастье, что пережил В., погрузившись в воду. Потрясло, должно быть, поколотило порядком и ее.

За его столом, как за своим, сидела, выложив перед собой перламутрово-блескучие пластмассовые коробочки с тушью, с румянами, маникюрные ножницы и пилочку для ногтей, та самая молодая сотрудница, которую В. про себя называл Угодницей. При его приближении она было дернулась встать, но не встала.

— Здравствуйте, — произнесла она, выжидательно глядя на него снизу вверх и явно не намереваясь собирать свое хозяйство, разложенное вдоль клавиатуры. Той радостной распахнуто-свежей улыбки, с которой она обычно обращалась к В., на лице у нее не было, а был некий мстительный вызов. Вы меня вчера оскорбили и вот вам теперь той же монетой — что-то такое читалось у нее на лице.

— Здравствуйте, — ответил ей В. — П-ростите, что вы здесь делаете? Позвольте мне занять свое место.

— А оно теперь не ваше, — с холодным достоинством отозвалась Угодница. — Теперь оно мое.

— Простите? — не понял В.

— Мое, — с тем же достоинством, в котором, однако, как соль в растворе, давала себя знать мстительность, ответствовала Угодница. — Мне сказали, что я могу его занимать.

У нее как у молодой сотрудницы собственного стола не имелось, она ютилась со своими бумагами на краешке чужого, у нее не было даже компьютера, и, чтобы сделать работу, ей приходилось все время у кого-нибудь одалживаться. Чаще всего одалживалась она у В.

— Кто вам сказал — занимать мое место? — обливаясь жаром предчувствия, что это лишь начало предстоящих сюрпризов, спросил В.

— Начальник сектора, — указала Угодница в сторону ячеистого аквариума, из которого их общий с В. шеф осуществлял наблюдение за вверенными ему подчиненными.

Начальник был уже у себя и, отделенный от всех бликующим стеклом, неотрывно смотрел, как В. приближается к его руководящему уединению.

— Что, удивился? — не дав В. вымолвить ни слова, засмеялся он, когда тот распахнул дверь аквариума. — Ее стол теперь, по праву сидит. Собирай свои вещи. Откочевывай. Ты больше у нас не работаешь.

— А где? — нелепо вырвалось у В.

— В отделе директора по связям с общественностью. Все вопросы к нему.

— Что… мне туда, на второй этаж? — еще нелепее, чем до того, вопросил В.

— Надо полагать, — пожал плечами его шеф. Ответ доставил ему удовольствие: внятно-холодной неопределенностью этого ответа он как бы компенсировал чувство зависти, что скручивало его жгутом и было ему неприятно. О, как ему хотелось знать, что за перспективы открываются у его бывшего зама, в какое будущее уходит его зам от той рутины, в которой он сам остается. Не опасение ненароком угодить в неведомую ловушку, из которой потом — весь обдерешься, выбираясь, он бы потаскал В. в зубах, погрыз его, выспрашивая, что да как.

В. растерянно постоял около начальнического стола — точно как минутой раньше около своего собственного, занятого Угодницей, — и побрел вон: вон из аквариума шефа, вон из комнаты сектора, вон… не вон ли из прошлой своей жизни? В которой, казалось, он надежно и прочно обжился, в которой его все устраивало, из которой он никуда не хотел уходить. Но как было удержаться в ней? И можно ли было? Изгнанному из рая Адаму тоже, должно быть, не хотелось оставлять его. Но как мог его не оставить?

На межмаршевой лестничной площадке стоял, курил с сотрудником своего сектора, запасаясь перед рабочим днем дымом в легких, коллега, так неожиданно оказавшийся уфологом. Да еще и не последним лицом в их обществе. Завидев В., не сговариваясь, как один, они отняли сигареты от губ, воззрились на него, впились взглядами — ну, будто прожектора, схватившие в свое гибельное пересечение крест руковотворной небесной птицы. Смотрел на них с этой же неотрывностью и В. Вернее, смотрел он, отражал своим взглядом лишь взгляд коллеги, — партнер того по сигарете не представлял для него интереса.

Спустившись к ним, В. приостановился.

— Как только поступит приказ расконсервироваться, — сказал он, все так же продолжая скрещивать взгляд с коллегой, — первым землянином, который будет сокрушен моей инопланетной силой, станешь ты. Готовься.

Взгляд коллеги дернулся. Словно прожектор на мгновение обесточился. Обесточился — и вспыхнул вновь.

— Это угроза! — воскликнул затем коллега. — Я и в суд могу…

— Только инопланетный, — прервал его В. — Юрисдикции другого не признаю.

И наконец разомкнул соединение их взглядов, двинулся дальше. Чувствуя спиной, как коллега вместе со своим партнером по сигарете, глядя ему вслед, высверливают в его спине дыру величиной с американский Большой каньон.

Закамуфлированная под куклу Барби секретарша директора по связям с общественностью, смотревшая на него вчера, как на ожившее Лох-Несское чудовище, сейчас так и пахнула жаром тропического благорасположения:

— Ой, здравствуйте, здравствуйте! Проходите-проходите! Прошу вас! В кабинет, пожалуйста, в кабинет. Прямо туда, будьте любезны! — И подбежала к высокой, каштан и золото, дворцовой двери кабинета, ухватилась за ручку, поволокла дверь на себя, растворяя ее перед В., и приговаривала, приговаривала: — Входите, входите! Не чинитесь, право же. Смелее!

Да, смелости ему бы не помешало. Поекивала у В. селезенка. Даже не поекивала, а чуть не хлюпала, словно у загнанной лошади.

Он ступил в кабинет, слыша, как, мягко пошоркивая замечательно смазанными маслом петлями, закрывается за спиной дверь, — кабинет был пуст, обширный стол директора по связям в дальнем конце тосковал без хозяина. Правда, неподалеку от него, у глухой стены со стеллажами, уставленными всякими рамками с грамотами и моделями выпускаемых заводом машин, появился в компанию ему другой стол. Не такой представительный, но все же достаточно респектабельный — вполне достойный начальственной компании.

В., не проходя в глубь кабинета, недоуменно осмотрелся. Вот он вошел, как велела ему секретарша. И что дальше?

Где-то зазвенел телефон. Словно бы где-то за стенкой. Но не в приемной. Потому что не за спиной. А где-то словно бы впереди. Где-то в глубине. Прозвенел приглушенно раз, другой, третий. И смолк. Следом за чем, через недолгое мгновение тишины, в дальнем углу возник дверной зев, раскрывши тайну секретной комнаты, и из него, энергично крутя колеса, вымахнул в кабинет сам директор по связям. Прокатил мимо своего стола, с лихостью устремился навстречу В. На груди директора по связям, заткнутая за ворот, подобием разглаженного жабо сияла белейшая салфетка, и он на ходу еще дожевывал, передергивал челюстью, извлекая из зубов застрявшую еду, что потреблял в своей тайной комнате. Но лицо директора по связям уже пылало радостью видеть В. и приветствовать его.

— А вот и наш инопланетянин! — воскликнул он, подкатывая к В. и выбрасывая перед собой руку для пожатия. Считал, должно быть, с лица В. его невольное недовольство поминанием вчерашнего выступления коллеги по телевизору и посыпал скороговоркой: — А ничего, ничего, терпи! Христос терпел, и нам велел! То ли еще будет! Хвалу и клевету приемли равнодушно… А, чьи слова? Помнишь? Помнишь, говорю? — И тряс его руку в своей, держал, не давал отнять. — И не оспоривай глупца! — не дождавшись от В. ответа, закончил он цитату. — Александр Сергеич Пушкин, неужели не помнишь?

— Не помню, — покачал головой В.

— Плохо! — ответствовал директор по связям. — Классику надо знать. Ввернуть фразу-другую, когда требуется. Тебе сейчас это важно. Публичной фигурой становишься!

— Да, я как раз за этим и пришел, — счел В., что настал удобный момент начать разговор. — Хотел спросить: что это все значит? Стол мой там у меня занят, мне сообщают, я больше там не работаю…

— Не работаешь, не работаешь, — подтвердил директор по связям. Отпустил наконец руку В. и указал ему на строй стульев около стола совещаний. — Садись. А то мне неудобно с тобой — голову задирать. Не мальчик маленький. Метр восемьдесят-то есть, поди?

— Метр восемьдесят два, — злясь на себя за бестолковость разговора и не находя причины не отвечать, отозвался В.

— Вот, даже метр восемьдесят два! — то ли обрадовался, то ли огорчился директор по связям. — Садись, садись, — снова указал он.

В. отнял стул от ряда его собратьев, развернул и опустился на сиденье. После чего директор по связям упруго крутанул колеса и подкатил к нему так, что колени их сомкнулись.

— А где же я работаю? — вернулся В. к своему вопросу.

— Как где? — Волна обиженного изумления прокатилась по подвижному лицу директора по связям. — Здесь, где еще?! У меня. Как вчера договорились.

— О чем мы вчера договорились? — вырвалось у В. — Ни о чем мы вчера не договорились.

— Не договорились? — снова изумился директор по связям. — Как не договорились? А! — сообразил он. — Это ты имеешь в виду, что своего росчерка на приказе не поставил? — Тут взгляд его схватил салфетку, что висела у него на груди, он гневливым движением сорвал ее с себя, скомкал и затолкал под ягодицу. — То, что ты своего росчерка на приказе не поставил, не имеет значения. Мало ли что не поставил. Приказ вышел? Вышел. Приказ генеральным подписан? Подписан. Номер исходящий на нем есть? Есть. Все. Что еще нужно? Твое факсимиле на нем, что ты ознакомлен, — это необязательно. Все, у меня работаешь. Здесь у меня, прямо в кабинете, и сидеть будешь. Видишь, — он взялся за колеса, слегка крутанул их назад, чтоб развернуться, посмотрел в сторону нового стола, кивнул на него. — Видишь, распорядился, поставили уже для тебя. Красавец какой, согласись! Не чета, наверно, тому, за каким до сих пор сидел.

В. ошеломленно молчал. Так этот новоявленный стол для него! Сидеть здесь под приглядом директора по связям, как какой-нибудь школьник в классе перед учителем! И что же, подать заявление по собственному желанию? Оставшись без всякого заработка, и еще неизвестно, найдешь ли новый? Особенно теперь. Случившееся потянется за ним предательским хвостом.

— Я не хожу по воде. Правда. Вчера я специально поехал… — начал он.

— Ладно, ладно, ладно! — прервал его директор по связям. Он снова подкатил к В. — Вчера, не вчера, ходишь, не ходишь! Не имеет значения. Народ видел, народ верит, народ убежден. На десять часов назначена пресс-конференция. Подготовься, соберись, настройся.

— Какая пресс-конференция? — В. хотелось бы, чтобы он ослышался. — Зачем пресс-конференция? Что я на ней буду делать?

— Отвечать на вопросы. — Директор по связям развел руками. А что еще делают на пресс-конференции, означал его жест. — Что хочешь, то и отвечай. Только, как договаривались вчера: почаще о нас. О нашей продукции. О качестве. И не стесняйся, без смущения, не тушуйся.

Нет, я не буду, это не имеет никакого отношения к моей профессии, стояло в В., просилось наружу, он готовился сказать это, собирался с силами, — директор по связям вскрикнул:

— А, забыл! — Хлопнул себя по лбу, опять откатился от В., достал из кармана мобильный, ткнул пальцем в одну из кнопок. — Скажи, чтоб из бухгалтерии ко мне. Как договаривались. Прямо сейчас, — бросил он в трубку с начальственной тяжестью — совсем по-другому, чем разговаривал с В., — и, разъединившись, сунул трубку обратно в карман. — Забыл, совсем забыл! — вновь обретая те интонации, с которыми разговаривал с В., казалось, чуть ли не промурлыкал директор по связям. — Будешь приятно удивлен. Очень приятно удивлен. Это все генеральный. Повесть о настоящем человеке с него можно писать!

Интонация его подразумевала ответную реплику со стороны В., и В. вынужден был подать ее:

— Да, что такое? — спросил он.

— Помнишь, я обещал тебе, сколько будет твоя новая зарплата? В четыре раза против той, что получал. А генеральный вчера: как, всего?! Старый приказ в клочья, тут же новый, и что, во сколько раз против прежней? Нет, подумай, подумай, помечтай!

— Нет у меня никаких мечтаний, — сказал В. — Хотя есть, — поправился он. — Вернуть все, как было. Никаких пресс-конференций, никаких столов здесь у вас.

— Точно, стол надо опробовать! — Директор по связям торжествующе взмахнул руками — словно В. напомнил ему о деле, которое непременно нужно исполнить, а он вот сам совершенно забыл. — Давай поднимись. И кресло, кресло! Кресло какое!

И что, что, что ему было делать? В. подчинился.

Он опустился на приготовленное для него кресло, кресло и в самом деле было удобнейшее, совсем не та табуретка на колесиках, на которой сидел у себя в секторе. Директор по связям подкатился к его столу с внешней стороны и воззрился на В. с любующейся улыбкой.

— А, что? Хорошо? Так что насчет помечтать? Во сколько раз тебе генеральный?

Теперь В. не пришлось отвечать. В дверь постучали. Заглянувшая Барби-секретарша произнесла:

— Можно?

— Конечно, конечно! — откликнулся директор по связям.

В личности, вошедшей в кабинет, В. опознал самого главного бухгалтера. Это был толстый, мясистый человек того возраста, про который говорят “седина в бороду — бес в ребро”, но бороды у него не было, бесу сквозь жировые складки его тела до ребер было добраться проблематично, а вот костюмы счетовода В. всегда поражали: каждый — целое состояние.

Главный бухгалтер молча прошествовал через кабинет, положил на стол перед В. глухую черную папку на двух пряжках желтого металла, расстегнул их и извлек разграфленный лист, следом за чем ярко-красный конверт, раздувшийся от вложенного в него содержимого до толщины, на которую явно был уже не рассчитан.

— Расписаться, пожалуйста, — поворачивая к В. разграфленный лист вверх заголовком, коротко проговорил главный бухгалтер. У него был писклявый голос кастрата, и даже если у главного бухгалтера в действительности все было в порядке с мужским достоинством, этот голос без всяких объяснений делал понятным его дорогие костюмы.

В. прочитал заголовок. Это оказалась ведомость. И в ней стояло только его имя. С суммой, указанной против него — в голове у В. тотчас, с яркой вспышкой словно произошло короткое замыкание: такие деньги он зарабатывал за год.

— Аванс за нынешний месяц, — проговорил директор по связям. — Потом расчет. Все как положено. Я же говорил, будешь приятно удивлен.

Откуда в руке у В. появилась ручка, он не понял. И не понял, как расписался. Он не понимал сейчас ничего.

— Пересчитайте, — придвигая к В. по столу красный конверт, пропищал бухгалтер.

В. взял конверт, заглянул в него — самые крупные, какие только имели хождение, купюры теснились в нем с гвардейской бравостью — вытащи, потом не затолкаешь.

— Я думаю, вы пересчитали, когда клали, — севшим голосом выдавил он из себя.

— Естественно, — ответствовал бухгалтер.

— Зачем тогда пересчитывать?

— Дело ваше. — Бухгалтер взял ведомость, спрятал ее в свою черную папку, замкнул пряжки и, не добавив ни слова, двинулся в обратный путь. Просторные брюки его костюма стоимостью с “Бугатти” волновались на каждый шаг вокруг ног чудесно струящимися складками.

Директор по связям дождался, когда дверь за бухгалтером закроется, и повернулся к В. Той бурлящей радости, с которой он встретил В., на лице у него больше не было.

— И от этого ты хотел отказаться? — указывая на красный конверт в руках В., с суровым порицанием произнес он. Подождал, не ответит ли что В., тот молчал, и директор по связям не стал выжимать из него ответа. — Давай обживайся, — очертил он в воздухе над столом круг. — Располагайся. А я еще завтрак свой должен завершить.

Он исчез в черном зеве потаенной двери, стена там вновь сделалась глуха и цельна, отстучала минута, другая, третья… а В. как сидел, держа красный конверт перед собой, так и сидел, не находя в себе сил двинуться.

Конференц-зал заводоуправления был заполнен до самых люстр. Мест не хватило для доброй трети явившихся, и стояли в проходах на каждом свободном клочке пространства, а несколько человек и просто устроились на пятой точке между первым рядом и столом, за которым перед десятком микрофонов сидели В. с директором по связям с общественностью. Откуда только и взялось столько журналистов в их городе?

Впрочем, не все здесь были работниками пера, диктофонов и видеокамер. Целый кусок зала в центре был, например, окуппирован руководством завода. Сидели вальяжно, перебрасываясь друг с другом какими-то фразами и посмеиваясь, все директора, сидел главный бухгалтер в костюме стоимостью с “Бугатти”, сидели руководители департаментов, как один в сопровождении замов. И глава департамента, в котором В. числился еще до нынешнего утра, юный Сулла, и здесь не снявший тяжелых ему доспехов римского легионера, был здесь, смотрел на В. своим давяще-мерклым взглядом с таким видом, словно В. крупно задолжал ему, все не отдавал долга, и вот теперь, похоже, возврата уже не дождаться. Судя по всему, лишь генеральный директор и остался в стороне от этого сбора.

Парадокс, думал В., чтобы отвлечься, в ожидании начала пресс-конференции. Вчера, выйдя после совещания у юного Суллы и впоровшись в журналистскую толпу, стремился вырваться из нее, как зверь из капкана, сегодня — сам, своей волей в этот капкан, топ-топ лапками…

Директор по связям, между тем, никак не начинал пресс-конференцию, тянул — словно разжигал нетерпение, заводил. Вот только кого? У В. было чувство: не журналистов — его.

— Начнем, может? — не выдержав, наклонился к директору по связям, попросил В.

Директор по связям не откликнулся. И даже не посмотрел на него. Как если бы не услышал В.

— Может быть, пора начинать? — повторил В., наклоняясь к самому его уху, — не услышать невозможно.

Через паузу, длившуюся едва не десяток секунд, директор по связям пришел в движение. Взялся за колеса коляски, подергал их взад-вперед, будто устанавливал коляску потверже, выложил руки перед собой на стол и лишь после этого посмотрел на В.

— Полагаешь? — проговорил он. — Ну, если полагаешь, то вперед! — Придвинул к себе один из микрофонов, снова сложил руки перед собой и провещал: — Господа!..

Совсем даже не о том, что произошло два дня назад на Запрудном, спрашивали В. Вернее, об этом тоже, но только в самом начале — и что он мог добавить к тому, что было уже и так широко известно? А дальше его стали засыпать вопросами, которых он, настроив себя на самые каверзные, все же не ждал. Про инопланетян и летающие тарелки — это было естественно, как и про египетские пирамиды, но при чем тут его отношение к картам и домино, играл ли он когда-нибудь в рулетку, пользовался услугами проституток и смотрят ли они с женой порнофильмы по видаку? Однако ему достало терпения на весь этот абсурд, сорвался В., когда его спросили, не чувствует ли он себя латентным гомосексуалистом. Видимо, на каком-то вопросе его должно было переклинить.

— Простите, а почему вас это интересует? — задал В. встречный вопрос.

Журналистка — мутного возраста, сухая, непривлекательная, с крашеными медными перьями на голове вместо волос, того рода, про которых говорят “вобла”, — начала было садиться и не села.

— Это будет интересовать читателей нашего издания, — выпрямляясь, ответила она. В ее интонации прозвучало некое особое достоинство. Словно она объявила, какое неизмеримое число подписчиков у ее издания.

— У вас что, специализированное издание для геев? — спросил В.

— Нет, не специализированное, но наши читатели очень интересуются этим вопросом.

— А почему они интересуются?

— Ну, потому что интересуются, и все, — уже с нетерпением отозвалась журналистка. Как если бы топнула про себя ногой.

— Вот пусть они засунут этот интерес к себе в одно место, — тщетно пытаясь не выдать голосом кипящей в нем ярости, сказал В.

Волна из десятков голосов во мгновение ока поднялась и с рокотом прокатилась по залу, оплеснув собой самые дальние его закоулки. Возмущение это было, одобрение? — не понять.

— Можно, я так и напечатаю? — осведомилась журналистка.

Директор по связям не дал В. ответить.

— Прошу вас, господа, быть корректнее в своих вопросах, — сказал он, обращаясь к залу. С доброжелательной, снисходительной, располагающей улыбкой в голосе. — А от нашего уважаемого героя дня, — тут он повернулся к В., — мы, в свою очередь, тоже попросим корректности. И по существу, по существу! — переводя взгляд с В. обратно на зал, призвал он.

До этого, хотя вопросы и были не по существу, директор по связям молчал, не вмешивался, только вызывал поднимавших руку. Его все устраивало до этого. Ему было главное — чтобы В. про завод, про его продукцию. А В. отрабатывал свой красный конверт. Вворачивал про завод, расхваливал его продукцию и когда уместно и когда неуместно. Он чувствовал себя обязанным. Он стал другим человеком, взяв этот конверт, — вот что он чувствовал. Вроде ничего не изменилось в нем — и изменилось.

Особо после призыва директора по связям вопросы не изменились, но запах жареного из них исчез — что да, то да. Спрашивали, какую одежду он предпочитает: свободную или облегающую? Что обычно ест на завтрак, на ужин и кто в доме готовит — жена или он? Есть ли у них в семье домашние животные? Неужели никого? А уж кошки-то почему нет?

В. отвечал и вновь — то едва не скрежетал зубами, то едва удерживался от смеха. А вот еще бы спросили, какого у него цвета трусы! И как часто меняет носки: каждый день, через день, раз в неделю?

О трусах не спросили, а о носках, только успел подумать о них, тут же вопрос и явился:

— Сейчас у многих из-за того, что носки стали делать сплошь из синтетики, постоянно проблема с ногами. Скажите, а у вас лично как с этим, потеют?

Желание съюродствовать было неодолимо.

— Нет, я пельмени люблю, — сказал В.

Журналист, задавший вопрос, будто поперхнулся. Он был строго-важен, с респектабельной, аккуратно подбритой, щетинисто-короткой бородой, камуфлирующей его упитанные толстые щеки, у него был вид какого-нибудь политического комментатора, экономического обозревателя, да еще облаченного у себя в издании изрядной властью.

— Н-носки и п-пельмени, — от неожиданности ответа В. он даже стал заикаться, — п-простите, как с-связаны?

— Носки я ношу ежедневно, а пельмени ем редко, — с ликующим удовольствием отозвался В. — Поэтому о носках я не думаю, просто меняю их, а о пельменях — постоянно. Спросите меня теперь, какие я пельмени люблю: домашние или магазинные?

— Да, какие? — как автомат, задал вопрос журналист.

— Какой же дурак может предпочесть магазинные домашним? — ответствовал В. — Конечно, я люблю домашние. Такие маленькие, и чтоб тесто тонкое, а мяса побольше. Такие, знаете, с ноготь большого пальца. Ведь пельмени пельменям рознь. Вкус от формы зависит, и еще как. Большой пельмень, как лохань, и эдакий грибочек-боровичок — две разные вещи. Это все равно как продукция нашего завода и других, что выпускают подобные изделия. У них — лохань, у нас — гриб-боровик. С виду одно и то же, по сути — небо и земля.

Благосклонное похмыкивание директора по связям свидетельствовало, что ему вполне по вкусу выходка В. И от гнезда с руководителями завода в зале тоже истекало довольство. Незримое, но совершенно явное.

Поднятая мановением директорской руки, над сидящим залом возникла статуэтка советской пионерки, только без галстука, — так выглядела очередная вопрошающая журналистка: беспощадно выглаженная белая строгая блузка, строгий высокий воротничок, черная строгая юбка (в такую-то жару!). Она тянула-тянула руку, и вот ее пионерское рвение оказалось замечено.

— Вы тут скоморошничаете, дурачитесь, — произнесла пионерка, и у, каким строгим, под стать ее беспощадно выглаженной блузке, каким остроскладчатым был ее звенящий, молодой голос, — а между тем почему мы должны верить каким-то непонятным видеозаписям? Вы сами-то верите, что вы такой феномен? Лично меня вы можете убедить, только если я увижу все это собственными глазами.

— Душечка! — с ласковостью питона, обвивающего кольцами своего тела жертву, перебил ее директор по связям. — Где ваш вопрос? Не вижу вопроса. Садитесь, душечка!

Красный конверт, лежавший в кармане пиджака мельничным жерновом и державший В. своей тяжестью на беспомощной привязи, словно корабль, прикованный якорем ко дну, вдруг, в одно мгновение, потерял весь свой вес. Вот, прозвучало в В. фанфарным пением, вот, сейчас! Другого такого случая может не представиться, именно сейчас!

Пионерка, получив отповедь директора по связям, постояла-постояла с уязвленно-обескураженным выражением лица, вздернула подбородок знаком непобежденности, собираясь садиться, — В. движением руки остановил ее.

— Вы бы хотели, чтобы я поставил у вас на глазах опыт? Чтобы вы лично могли убедиться?

— Да, — живо отозвалась пионерка. — Чтобы у меня не осталось никаких сомнений. Чтобы ни у кого, — повела она руками вокруг, — не осталось сомнений.

— В чем? — спросил В.

— Ну, в том… — она сбилась. Она не решалась произнести. И решилась: — В том, что вы можете вот так по воде…

— Да я и не могу, — сказал В.

Океанская волна, ревя и сметая все на своем пути, прокатилась по залу. Как это! что он такое? что это значит? — можно было разобрать отдельные слова в этом океанском реве.

— Идиот, — услышал В. шепот директора по связям, — что ты несешь? Кто тебя просил? Заткнись!

Но красный конверт в кармане больше не весил ничего, пушинка была тяжелее этого красного конверта в кармане, во сто крат тяжелее, в тысячу крат!

— Я правда не могу, — повторил В., звуком своего голоса в динамиках перекрывая гул океанской волны, катающейся по залу. — Мы можем поехать сейчас на озеро, на то же самое, — пожалуйста. В действительности то была всеобщая галлюцинация.

— Никуда мы не едем! Наш герой шутит! Прошу всех оставаться на местах, пресс-конференция продолжается! — используя, как до того В., могучую силу динамиков, попробовал успокоить зал директор по связям.

Но он уже ничего не мог сделать. Зал кипел, бушевал ветер, летели в лицо брызги пены — это была буря, девятый вал: все поднимались, садились и тут же вновь поднимались, устремлялись, толкаясь, в проходы.

— Едем! Сейчас же! Такой случай! Раз он согласен! — звучало в зале, и никакими динамиками невозможно было теперь совладать с этим штормом.

— Идиот! Идиот! Идиот! — снова воскликнул директор по связям, хватая В. за руку и склоняясь к нему. — Идиот!

— А что ж не поехать?! — счастливо ответил ему В., и сам поднимаясь вслед встающему залу.

Он чувствовал в себе такое освобождение — словно и в самом деле был кораблем, принужденным чуждою волей стоять на якоре, и вот якорь оторвался от морского дна, поднят на борт, ничего не держит — можно плыть. Вчерашний вечер, когда вода приняла в свое лоно, объяв собой его тело, прошивал В. насквозь, от макушки до пят, столь счастливым живым воспоминанием — реальнее того, что происходило сейчас; он знал результат предстоящего опыта, и после него он будет наконец-то свободен окончательно.

На улице около заводоуправления разыгралась сцена эвакуации за пять минут перед вступлением вражеских сил в сдаваемый город. Кто-то был без колес и носился от одной машины к другой, умоляя подсадить к себе. У кого-то машина оказалась припаркована слишком далеко, и он, придерживая рукой свисающие с шеи фотокамеры, как прыгающие груди, прямо от крыльца пулял к ней, не разбирая дороги, подобно спринтеру, бегущему стометровку. У кого-то не заводился мотор, и он в отчаянии метался между рулем и передком со взодранной к небу крышкой капота, пытаясь уразуметь, в чем дело. У кого-то замкнуло сигнализацию, и она оглашала округу своим надрывным крякающим воем, рождая полное ощущение паники перед вражеским вторжением.

Сесть в свой “Фольксваген” В. не дали. Он уже открыл дверцу, уже изготовился опуститься на сиденье, — около него возникли двое в черных костюмах, в которых по неумолимой непреклонности он тотчас угадал охранников, и один из них повелевающим жестом указал ему на черный “Мерседес” поодаль: “Пожалуйста, туда”. В. попробовал отстоять свое право ехать на той машине, на какой желает, охранник, придерживая В. железной хваткой за локоть, повторил: “Туда, пожалуйста!”. “Пожалуйста” в его голосе было не формой вежливости, а приказанием.

На заднем сиденье “Мерседеса” сидел, приветливо смотрел на В. его новый непосредственный начальник, директор по связям с общественностью.

— Куда это ты? Ну-ка, ну-ка, — призывно помахал он рукой, указывая В. на место рядом с собой. — Располагайся. Рабочий день. Должно находиться там, где положено. Положено тут.

Он простил В., от негодования его не осталось следа, кажется, ему теперь даже нравилось, что они отправляются на эту прогулку к озеру. Такое продолжение пресс-конференции на природе. С шоу-экспериментом в качестве развлечения. Ну-ну, мысленно посулил В. Будет вам шоу. Мозг туманился, сердце стучало в горле, словно пытаясь продемонстрировать смысл выражения “рвалось из груди”.

— Генеральный очень доволен, — наклонился директор по связям к В., когда водитель по его сигналу тронул машину. — Очень доволен, просил тебе передать.

— Его же не было, — только и нашелся что ответить В.

— А достижения науки и техники на что? — Во взгляде директора по связям, каким он одарил В., было ироническое лукавство. — И слышал, и видел. Как говорится, не беспохлебся! — закончил он с хохотком этим словечком из детства. — А покрасоваться-то чего решил? — спросил директор по связям немного погодя — так, словно подмигнул. — Тщеславие свое потешить? Тщеславие — грех! С тщеславием надо бороться.

— Вот я и поборюсь, — ответил В. через паузу.

Директор по связям посидел-посидел молча, обдумывая слова В., и, видимо, решил, что нужды прозревать их смысл нет.

— Тщеславие — грех, но без него куда же? Тщеславие — движитель прогресса, — подытожил он.

Изогнувшись, В. посмотрел в зеркало заднего вида. Стадо машин, запрудив всю дорогу, плотными рядами катило за их “Мерседесом”. Звери, устремившиеся к водопою.

Озеро встретило той же картиной, которая запомнилась В. по дню, так переиначившему его жизнь. На песчаной полоске пляжа было столпотворение — впору решить, что весь город, кто мог, собрался здесь, бросив свои дела. Солнце, когда вышел из кондиционированной прохлады “Мерседеса”, обрушилось на голову таким жаром, словно в их средние широты переместилась сама Сахара.

Десяток закованных в костюмы охранников — и среди них те двое, что не дали В. сесть в его “Фольксваген”, — двигаясь полукольцом, живо очистили песчаное пространство от купающегося люда, вытеснив его за пределы пляжа. Журналисты занимали освободившееся место с резвостью библейской египетской саранчи. Расставлялись штативы, водружались на них камеры, высвобождались из чехлов фотоаппараты, кого-то не устраивала его позиция, он пытался потеснить соседа — вспыхивали ссоры, несколько папарацци обменялись чувствительными, судя по всему, тычками. Для заводского топ-менеджмента охранникам пришлось проводить операцию по расчистке места еще раз. Журналисты в отличие от обнаженного пляжного люда уходить не хотели, сопротивлялись, угрожали невнятными разоблачениями, — впечатляющее вышло действо. Впрочем, для директора по общественным связям, бережно пересаженного охранниками из машины в коляску, которая прибыла в багажнике, журналисты потеснились беспрекословно.

— Что, народ жаждет зрелищ, — обращаясь к В., сказал директор по связям. — Просим! Театр уж полон, ложи блещут…

Броситься, как вчера, в воду, в фейерверке взлетающих брызг, войти в нее, вынырнуть и поплыть неторопливыми, спокойными саженками — такое было желание у В. Но для этого следовало раздеться — у всех на глазах, — да ко всему тому он был все же не в плавках, а в трусах — славный был бы у него видок, пойди он на поводу у своего желания.

Нагнувшись, В. закатал брюки выше колен, разулся, снял носки. Достаточно будет, если он просто зайдет в воду. Побродит в ней. Вода что в полуметре от берега, что посередине озера — все вода.

Подойдя к кромке воды, он приостановился. Народ с песчаной полоски пляжа выдавили за его пределы, купальщики же остались в воде, и сейчас все до одного прекратили свои водные забавы, замерли — кто на какой глубине — и только прянули в стороны, как бы расчистив В. путь. Посередине озера в блещущей чешуей серебристо-аквамариновой ряби виднелось несколько голов отличных пловцов. Все было точно как позавчера, когда он, приподнявшись на локте, любовался со всхолмья открывавшейся глазу картиной.

— Ну, раз ложи блещут… — отвечая директору по связям, оглянулся В. на того, сделал остававшиеся полшага до уреза воды и ступил в нее.

Он ступил в воду — но нога в нее не погрузилась. Ужас прошевелил В. волосы на голове. Автоматически он ступил второй ногой — то же самое. У берега было совсем мелко, какие-нибудь пять-шесть сантиметров глубины, но если бы он погрузился в воду, она достигла бы его лодыжек, однако он стоял на воде. Как на тверди. Как на каком-нибудь асфальте. Купальщики, замершие вокруг, были по колено, по пояс, по грудь в воде, — а для него она была твердью!

В. потерянно обернулся назад — толпа снимала его на видеокамеры, на мобильники, щелкала затворами фотоаппаратов, а только он обернулся, разразилась восторженными приветственными воплями и аплодисментами. Рукоплескали все: журналисты, заводской топ-менеджмент, оттесненные на задний план голотелые купальщики. И директор по связям на своей коляске тоже бил ладонь о ладонь, а когда восторженно-приветственный гвалт и аплодисменты начали подутихать, так что можно их перекричать, помаячил рукой, отсылая В. подальше от берега.

— Уж пройдись, пройдись! Покажи, на что способен!

В. послушно повернулся и пошел к середине озера. Босая нога ощущала водную поверхность, как если бы шел по поросшей мягкой молодой травкой земле. Поднятая легким ветерком рябь пробегала под ступней, нежно щекоча ее. Пройдя метров десять, В. развернулся и двинулся обратно к берегу. Не идти же было дальше, зачем? Жизнь его была там, на берегу, среди этих столпившихся на песчаной полоске пляжа людей.

Когда он вышел на берег, на него обрушился новый шквал восторженных голосов и аплодисментов. Лезли к нему с камерами, совали к лицу микрофоны, пионерка, из-за которой все случилось, оттертая в задний ряд, отчаянно пыталась пропихнуться вперед, тянула к В. диктофон, кричала, перекрывая общий гвалт пионерской звонкостью своего голоса:

— Это фокус! Это фокус! Этого не может быть, это фокус!

В. мазнул по ней взглядом, отвернулся и молча, раздвигая сопротивляющуюся толпу руками, пошел туда, где остался “Мерседес”. Скрыться от всех, исчезнуть, раствориться в воздухе летучим дымком — этого только хотел он сейчас.

За пределами журналистского слоя толпа сделалась податливей, уже не сопротивлялась его продвижению, а, наоборот, пыталась расступиться. Но двое дрожащих от холода, посиневших шпингалетов в прилипших к телу мокрых трусах, когда он проходил мимо, быстрым шкодливым движением дотронулись до него. Как если бы проверяли, не фантом ли он, существует на самом деле? На их прикосновение В. отозвался:

— А вот как сейчас по ушам!

Шпингалеты рванули от него, вбурившись головами между взрослыми зеваками, словно ракеты, получившие второе космическое ускорение.

— У ты, какой он! — донесся до слуха В. из толпы сдавленно-гневный женский голос. — Детям он по ушам!

У всхолмья, где В. лежал тогда с женой, давал интервью перед камерами коллега, оказавшийся вторым лицом у местных уфологов.

— Сегодня он мне открыто угрожал. Прямым текстом. Сказал: уничтожим! Сказал: как только будет приказ. Да-да, так он сказал: будет приказ. — Коллега токовал, растворившись в своей песне без остатка, уйдя в нее с головой, для него не было сейчас ничего на свете, кроме этих устремленных на его персону круглых стеклянных зрачков камер, и проходящего мимо В. он тоже не видел.

Оставить без ответа его упоенное токование В. не мог.

— Э-гей! — замедляя шаг, позвал он уфолога. — Которому угрожали!

Уфолог-коллега запнулся, мгновение — и вышел из транса.

— Вот, вот! — воскликнул он следом, указывая на В. пальцем. — Вы слышите, каким голосом? Интонации его слышите?!

Операторы тотчас развернули свои камеры в сторону В.

— Как приказ — так тут же, — сказал В. — Ты первый на очереди. Можешь смело так всем об этом и сообщать.

Сказал — и ускорил шаг: уединение в автомобильном чреве мнилось ему сейчас обретением рая. Конечно, машина заперта, водитель в толпе у берега, но на “Мерседесе”, только дотронется до ручки, сработает сигнализация, и водитель не замедлит появиться. Ко всему тому, схватил В. боковым зрением, пришедшие в себя журналисты, расталкивая радужную пляжную толпу, один за другим покидали песчаную полоску и направлялись в его сторону, угрожая новым окружением.

Гости расходились. Ночь дышала в распахнутые окна свежестью отдохнувшей от солнечного жара земли и начавшим светлеть востоком. Слышно было, как внизу на улице, всхрапнув табуном лошадей, спрятанным под капотом, одна за другой отъезжают от подъезда машины.

— Ладно, что же, пока, — сдерживая зевок, обнял В. последний гость — его друг еще со школьных времен, вместе прогуливали уроки, вместе готовились к контрольным, укрепляли друг друга, отправляясь на первые свидания. — Держись! Испытание славой — одно из коварнейших. Сил тебе!

— Да, да, — ответно похлопывая друга школьной поры по спине, отозвался В. ни о чем не свидетельствующим согласием. Все, все, уходи, изнывал он от нетерпения поскорее закрыть за ним дверь.

За ним и тем человеком, назвать которого гостем было бы странно — друг школьной поры появился в его сопровождении, не испросив на то у В. согласия. Вот, думаю, ты не будешь против, очень всем этим интересуется, представил он своего спутника В., когда они вдвоем входили в квартиру. Спутник его не назвался, лишь молчаливо и стеснительно улыбался, как бы поддакивая улыбкой другу школьной поры, и потом все время застолья тоже молчал, молчал и улыбался своей стеснительной улыбкой, издавая лишь, когда уж нельзя было промолчать, невнятные междометия. И сейчас, стоя в коридоре рядом с ними, глядя на их прощальное объятие, он все так же молчал и улыбался, а когда настала пора прощаться и ему, вместо того, чтобы протянуть руку (а В. уже изготовился подать свою), отпятился назад, за друга школьной поры, словно хотел спрятаться, и только отвесил оттуда поклон. Очень вам благодарен, признателен, несказанно доволен, — такое при этом было оттиснуто выражение на его лице. Лицо у него, надо заметить, отличалось какою-то особой, младенческой гладкостью, казалось, оно даже в нежном светящемся пушке, будто он никогда в жизни не брился.

Наконец дверь за другом школьной поры и его самовольно приведенным спутником закрылась. В. запер дверь, выключил в коридоре свет и поплелся обратно в комнату. Он неожиданно, в один миг обессилел, ноги не шли, каждый шаг давался с таким усилием, будто к лодыжкам привязано по гире. В комнате он тут же рухнул в кресло и провел руками по лицу. Было чувство, нужно что-то снять с себя, чтобы оставить закончившийся вечер позади. Беззвучный телевизор разразился заставкой ночных новостей, показал диктора в студии, и следом на экране замельтешила нарезка из В.: вот он на пресс-конференции рядом с пасущим его директором по связям, вот он садится в машину, вот уже на озере, подходит к воде… В. в бешенстве вскочил с кресла, словно не свалился на него минуту назад кулем, отыскал на разоренном пиршественном столе пульт и отнял у лишенного дара речи телевизора и дар изображения.

— Ну, устроила ты, — не удержался, укорил он появившуюся из кухни активную, будто совсем не устала, свеженькую жену.

Это она была повинна в неожиданном сегодняшнем застолье. Когда вечером по-обычному подъехал на своем “Фольксвагене” к ней на работу, заскочивши в машину, жена первым делом сообщила, что у них сегодня большой сбор. Нечего лелеять свою депрессию, отрезала жена в ответ на его удивление. Закрылся от всех, не отвечаешь ни на один звонок, а у меня сегодня телефон раскалился! Нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Люди хотят тебя видеть! Слышать! Наши друзья. Мои. Твои. Пощупать меня хотят, сказал В., так, да? Ну так и если, отозвалась она. От тебя убудет? И сейчас в ответ на его укор, что устроила весь этот сбор, жена, принявшаяся было составлять очередную стопку тарелок, прервала свое занятие и заступила В., вновь наметившему для себя соединиться с креслом, дорогу.

— Переста-ань! — проговорила она тем голосом, который значил у нее, что она заведена, вся предвкушение близости, что вскоре предстоит им, и одарит В. своей сокровенностью со всею щедростью. — Переста-ань!.. Ты стал знаменитым. Насладись этим! Дай насладиться мне! Всегда, всегда хотела быть знаменитой. Если не сама, то женой знаменитости. И вот стала. Разве это не прекрасно? Я живу с мужчиной, который знаменит! Дай мне насладиться жизнью! Дай воспарить! Разве я прошу чего-то дурного?

Глаза у нее блестели, она вся так и сияла радостью и восторгом. Совершенно неподдельными. И которые он не мог разделить с ней — шагнуть ей навстречу и, как она выразилась, воспарить. Эта его новая жена, которой он прежде не знал, была ему чужда, неприятна, даже и смешна, она казалась ему нелепой в этом ее счастливом воодушевлении от его досадной тягостной знаменитости. Но что же сейчас, спорить, переубеждать ее, опускать на землю?

— Давай уберем стол в четыре руки, — сказал он. Хотя уже и был готов предпочесть креслу постель. И совсем не ради того, что обещал ему упоенно-счастливый голос жены. Но, кто бы ни был виновником гостевого сбора, взваливать на нее одну тягомотное наведение порядка было все же нечестно. — А мыть будем завтра вечером. Постоит в раковине, ничего, что жара: зальем водой.

— Да, постоит. Зальем. Ничего! — с прежним блеском в глазах отозвалась жена. Жар, что жег ее, заставил жену истолковать его слова совсем не в том смысле, который вкладывал в них он.

Звучная шпага дверного звонка пронзила квартиру — В. только понес на кухню первую стопку тарелок.

— Кто это? — принимая от него посуду, удивленно спросила жена.

— Сейчас узнаем, — отправляясь в коридор, вяло отозвался В. Похоже, кто-то из гостей что-то забыл и вернулся. Правда, к дому тогда должна была бы подъехать машина, но мало ли, может быть, за звяком посуды он просто не расслышал звука мотора. — Глянь в комнате, никто у нас ничего не оставил? — крикнул он жене уже из коридора.

На пороге стремительно распахнутой В. двери стоял тот стеснительно-молчаливый незнакомец, которого приводил с собой приятель школьной поры. Только на младенческом лице его не было прежней виновато-оправдывающейся улыбки, что весьма уместна была бы в ситуации неожиданного возвращения, оно было даже как-то пасмурно-сурово, его младенческое лицо. Ко всему тому из-за его плеча выглядывал еще один незнакомец, которого В. уж никогда прежде и не видел.

Словно бы что-то оборвалось в В. Никак не забытую вещь означало возвращение этого незваного гостя в сопровождении неизвестного.

— Что-то забыли? — тем не менее, стараясь изобразить приветливость, спросил В.

— Да нет, — вместо стеснительно-улыбчивого сказал неизвестный из-за его плеча. После чего переместился вперед, рука его взметнулась к лицу В., распахнутый складень удостоверения был зажат в ней, и, прежде чем удостоверению схлопнуться и исчезнуть в кармане неизвестного, В. удалось схватить слово “подполковник” и непривычно полное название организации, в обиходе неизменно звучащее аббревиатурой из трех букв. — Поговорить надо.

— Что, прямо сейчас? — вырвалось у В.

Вырвалось — и тем согласился на разговор. Но, с другой стороны, как было не согласиться? Они бы повернулись послушно и растворились в ночи?

— Да, прямо сейчас, — непререкаемо подтвердил неизвестный, оказавшийся подполковником аббревиатуры из трех букв, двинувшись прямо на В., и тот, с младенческим, пасмурно-суровым теперь лицом тоже шагнул, а В. невольно посторонился, впуская их в квартиру.

— А ваш документ, простите? — только и спросил он младенческолицего.

— Ох, простите, забылся, нехорошо! — разверз молчаливые уста тот и вновь полыхнул улыбкой, только теперь это была не прежняя его улыбка, а совсем иная: залихватско-заносчивая, даже спесивая. — Пожалуйста, пожалуйста, — извлек он из кармана брюк такие же корочки, как его спутник, распахнул, поднес к глазам В. — и обернулся майором той же аббревиатуры.

— Кто там? — появляясь в коридоре, спросила жена. — Не нашла ничего, кто бы что… — и осеклась. — В чем дело? — встревоженно произнесла она следом.

Странно было бы не встревожиться. Ну, ладно, младенческолицый. Но еще и неизвестно откуда взявшийся незнакомец, всем своим обликом заявляющий хозяйское право топтаться здесь, — благоухание серного дымка неприятности было явным.

В. не успел ответить жене; младенческолицый, обернувшийся майором, опередил его, поспешно выступив вперед, как если бы В. в чем-то провинился перед женой и вот он прикрывал его, принимая удар на себя:

— Есть необходимость поговорить, — сказал он все с той же своей новой, ничуть не стеснительной улыбкой. — Нам втроем, — повел он руками, указывая на В. и своего старшего по званию товарища. — Где это будет удобней сделать? — воззрился он на В.

В. опять не успел ничего сказать, но теперь его опередила жена.

— Простите, а что такое? Вы кто? — посмотрела она на того из аббревиатуры, который был подполковником.

— Просветили бы половину, — адресуясь к В., с укоризной проронил подполковник.

В. всего передернуло. Ох, и не хотелось ему спускать жену с небес на землю, ох, и жалко ему было ее, ох, до чего жалко, нестерпимо. А ведь надо было сказать, куда ж деться.

— Это из… — назвал он организацию, к которой принадлежали их гости, ее полным трехсловным именем. — Оба. Тоже, — легким движением руки указал он на обернувшегося майором.

Младенческолицему не понравилось, как выразился о нем В.

— Полегче на поворотах, дружище, — сказал он. И лицо его, утратив улыбку, вновь стало пасмурно-суровым. — Кто на поворотах не сбрасывает скорость, тот что? Вот именно!

Жена смотрела на В. таким взглядом — и не знай он ее, понял бы, что за силы вышел удар.

— Так где бы нам удобней? — напомнил подполковник уже прозвучавший вопрос. — Так, чтобы непринужденно, без помех. В комнате, где вы сидели, нормально? — глянул он на своего младшего товарища.

— Нормально, — засвидетельствовал младенческолицый.

— Вот и проследуем туда, — хозяйским движением руки направил подполковник В. — А вы, — удостоил он теперь вниманием и жену В., — побудьте там, где удобно вам. Не беспокойтесь за мужа, мы не кусаемся. — На этих словах лицо его, как до того младенческолицего, овеяло улыбкой, и была она копией улыбки младенческолицего: та же залихватская нахальность и заносчивость. Надо сказать, лицо у него больше соответствовало представлениям о той службе, к которой они с его младшим товарищем по званию принадлежали: острые шильчатые глаза, сжимающиеся в суровую нитку губы и сизые щеки, которые, сколько ни скобли, все такими и останутся. Хотя, в общем, тоже: на улице встретишь — не подумаешь, какое удостоверение в кармане, таксист таксистом.

— Побудь на кухне. Займись пока посудой. — В. вложил в интонацию все доступное ему актерское мастерство, чтобы жена впитала ее успокаивающим бальзамом.

Младенческолицый, впрочем, тут же все испортил.

— Да-да, на кухню, и закройте дверь, чтобы вы нам оттуда никакими звуками не мешали, — помахал он рукой, словно отгонял от себя муху.

В комнате, только вошли, сизощекий тотчас занял кресло, забросил ногу на ногу, располагаясь со всем удобством, и, побарабанивая пальцами по подлокотникам, принялся ждать, когда найдут свои места В. с младенческолицым. Поглядывая при этом из глубины своего комфорта на них с недовольным изумлением. Что вы телитесь, лично я, видите, уже готов, говорил его взгляд. Второе кресло из-за разложенного стола, чтобы разместились все гости, было заткнуто в угол, к нему и не подойти, и В. не оставалось ничего другого как сесть на стул. Единственно что он выбрал стул как можно дальше от кресла, которое занял сизощекий. Младенческолицый, правда, ступивший в комнату последним и тщательно проверивший, насколько надежно соединяется с косяком дверь, опять все испортил, сорвав план В. быть при разговоре насколько возможно удаленней от них: сев, оказался от В., можно сказать, на расстоянии вытянутой руки. Он сел — и сизощекий, перестав играть пальцами по подлокотникам, выдал с насмешливостью, обращаясь к В.:

— Ну так поведайте, как вы дошли до жизни такой?

— Я? До жизни? Какой? — В. и понял сизощекого, и не понял. При чем здесь было “дошел”?

— Ладно дурака-то валять! — незамедлительно вмешался в их словопрение младенческолицый. Надо же, каким он словоохотливым оказался, совсем другой человек, чем сидел здесь в качестве довеска к другу школьной поры. — А то непонятно! Давайте колитесь, что вы сами о себе думаете, с чего это вдруг вы по воде как посуху? Другие — нет, а вы вот — пожалуйста. Давайте, давайте, не запираясь! Все, потаились, хватит. Больше не выйдет!

— Да как я таюсь? — искренне удивился В.

— Хорошо, допустим, что не таитесь, — вновь вступил в разговор сизощекий. — Но речь вот о чем. — Насмешливость из его голоса ушла, теперь это был голос самой неумолимой державности, губы, когда сжимались, превращались в такую суровую нить, казалось, ею можно, если попробовать, резать железо — как автогеном. — Общество взбудоражено, общество имеет право задавать вопросы и получить ответы на них. С какой стати вы вдруг такое выделывать стали? Что за секрет?

В. развел руками. Пожал плечами.

— Не знаю. Вы сказали “вдруг”. Вот именно, вдруг. Для меня столь же неожиданно, как и для общества, если следовать вашей терминологии.

— Что значит “вашей”! — опять влез младенческолицый. — Вы что, не понимаете слова “общество”? Опять дурака валяете?

— Это вы тут у меня дурака несколько часов валяли, — резко ответил младенческолицему В. — Сидели, все слышали — что вам еще? Осмыслите своей головой. Проанализируйте.

— Полегче, полегче, — не замедлил пресечь инвективу В. сизощекий. Глаза его прокалывали В. насквозь, В. так и чувствовал, как взгляд их выходит у него из затылка двумя пронзительными острыми шильцами. — Это вы не в состоянии осмыслить, вы! Полагаете, все это одного вас касается? Ошибаетесь. Вот вы уже из телевизора не вылезаете, интервью, пресс-конференция… Это что, ваше личное? Вами сейчас многие интересуются. Использовать захотят. А в каких целях? Ладно бы благих. Но ведь и в ад, как известно, дорога благими намерениями вымощена. И, думаете, иностранные разведки дремлют? Иностранные разведки уже вокруг вас кружат, не сомневайтесь. Можем мы все это так оставить? Не можем! Служба у нас такая. Наша святая обязанность. Должны реагировать. Поэтому мы и здесь.

В. не знал, что сказать. Нечего ему было сказать им.

— А иностранным разведкам-то я зачем? — огрызнулся он. — Я что, носитель секретов?

Младенческолицый так и подпрыгнул на стуле, словно его там кто-то ужалил:

— Он еще спрашивает! Будто непонятно! Как с луны свалился! Вы не с луны? — подался он к В.

Вот на эти его слова В. знал, что сказать.

— Я инопланетянин, — ответно подавшись к младенческолицему, шепотом, но громким, так что невозможно не услышать, ответил он.

Сизощекий с младенческолицым переглянулись.

— Какой-то вы ерепенистый. — Сизощекий вздохнул. Казалось, он невероятно переживает, что В. не такой, каким бы его хотелось видеть. — Прежние бы времена, вы бы уже давно в сумасшедшем доме сидели.

В. снова всего передернуло.

— Это с какой вдруг стати?

Сизощекий глядел на него с сочувствием и состраданием, как на тяжело, если не безнадежно больного.

— С такой стати! Нормальные люди разве по воде ходят? Не ходят. А ненормальным место где? В сумасшедшем доме им место.

— Но вообще ненормальным сумасшедший дом и сейчас не заказан. — Младенческолицый в отличие от сизощекого не изображал сердоболия, наоборот, произнося “сумасшедший дом”, он словно бы веселился, ему доставляло удовольствие произносить эти слова, он так и смаковал их. — Человек нарушает общественный порядок, возбуждает общество… мало ли что новые времена, спокойствие общества превыше всего!

— Спокойствие общества превыше всего, — подтвердил сизощекий. — Нарушать спокойствие общества не позволено никому.

— И вам, естественно, тоже! — как если бы готов был броситься на В., воскликнул младенческолицый с угрозой.

Сизощекий посмотрел на него с укоризной. Ну уж зачем же так-то, помягче, было в его взгляде. Следом за чем он переместил свой острый, пронзающий насквозь взгляд на В.

— Да, конечно, — тоном самого здравомыслия, словно В. и младенческолицый поссорились и он выступал в роли миротворца, проговорил сизощекий, — конечно, сумасшедший дом и сейчас не заказан, общество нужно ограждать, а как же! — Сизощекий опять вздохнул, будто ужасно, ужасно переживал за В. — Но вы, в принципе, мы тут покопались в вашей биографии, вполне достойный человек, мы не хотим ломать вам судьбу. Ограничимся пока этой нашей беседой. Но если вдруг что…

— То что? — вырвалось у В. Ах, билась, билась предательски, пульсировала на виске жилка — страх это был, он, душа в пятки не сиганула, но готова была, и опрометью, стрелой.

— Сумасшедший дом! — радостно воскликнул младенческолицый. — Не ясно разве?

— Ладно, ладно, — остановил его сизощекий. — Зачем пугать человека? Человек и так все понимает, видишь же. Понимаете? — вновь нанизал он В. на свой взгляд.

Следовало отвечать. Это был не тот вопрос, который можно проигнорировать.

Понимаю, согласно кивнул В. Тотчас почувствовав, что молчаливого подтверждения недостаточно, и выдавил:

— Понимаю.

— Вот и отлично, — сказал сизощекий. — Видишь, — посмотрел он на младенческолицего, — все понимает. Гуляйте свободно, дышите вольно, — метнул он взгляд обратно на В., и о, перемена! взгляд его утратил свою выжигающую остроту, это теперь был взгляд добросердечного принципала, выражающего мелкому приказному крючку свое благорасположение. — Но! — Он вскинул палец. — Без внимания вас не оставим, будем за вами следить. Если что… вы уже поняли.

— Желтый дом, — вставился младенческолицый.

— Да понял человек, понял, — осадил его сизощекий. — Поняли ведь? — бросил он полувопросом В., но ответа на этот раз ему не требовалось, он тут же продолжил: — Предупреждаем: вас могут использовать. Всякие силы в своих целях. Вы этого не должны допустить.

— Какие силы? Что я не должен допустить? — мертво спросил В.

— Какие силы! — негодующе вскинул руки к небу младенческолицый. Опять дурака валяем, прозвучало в его голосе.

— Не беспокойтесь, для того мы за вами и будем следить, — успокаивающе ответил сизощекий, — все тот же добросердечный принципал, взявший опеку над малоопытным сотрудником. — А на всякий случай вот наши телефоны. Чуть что — звоните. Можете мне. Можете — вот, — указал он на младенческолицего. — В любое время дня и ночи.

Две белые глянцевые картонки перекочевали из руки сизощекого в руки В. Размером, формой картонки были копией визиток, но должностей и места работы их обладателей там не было, только имя-отчество, даже без фамилии, и номера телефонов.

Жена, когда сизощекий крадущимся шагом проследовав к двери, разверз ее, стояла, естественно, у самого порога. Отпрянула в сторону — но поздно, и замерла в нелепой позе — словно изваяние теннисистки в развороте перед ударом, только без ракетки в руках.

— А-я-яй, — с укором проговорил сизощекий. — Нехорошо. Ведь просили вас в кухне побыть.

— Жена Лота, — прокомментировал, проходя мимо, ее позу младенческолицый. Его новая, пасмурно-спесивая улыбка украшала младенчески чистое лицо подобно знаку некоего высокого ордена, которым он был награжден, но носить открыто не имел права. — Содом и Гоморра прилагаются.

Жена, не обратившаяся ни в какой соляной столб, только В. проклацал за представителями трехбуквенной аббревиатуры замками, очутилась около В., и руки ее сомкнулись на его шее.

— Ой, прости! Ой, прости! Ой, прости!.. — с жаркой покаянностью зашептала она ему в ухо. — Если бы не я, этот твой школьный хмырь не пришел, никого бы не привел с собой…

Уж несомненно, прозвучало ответом ей в В. Однако он не позволил себе произнести это вслух.

— Оставь, что ты! Оставь! — приговаривал он, гладя ее по спине. — Не этот бы мой, так кто-то другой. А не сегодня бы, так завтра. Не таким образом, так другим. Нашли бы способ.

— Но этот твой! — с прежним жаром, но не покаянным уже, а гневным воскликнула она. — Со школьных лет, старейший друг — и такое! Привести с собой! Он что, не знал?! Знал, конечно!

— Да наверняка, — согласился В.

— Негодяй! — резюмировала она. — Чтобы никогда этот негодяй в нашем доме больше не появлялся. Никогда, ты слышишь? А то ты со своей склонностью найти всему оправдание… никогда, ты слышишь?!

— Слышу, слышу, — сказал В.

В нем и в самом деле не было того гнева на друга школьной поры, что в жене. Не он бы, так кто-то другой — несомненно. Хотя, разумеется, то, что это оказался друг школьной поры, было больно. И прежним отношениям уже не бывать. Склеить разбитую чашку можно, она даже будет формой, всем своим абрисом той же, какой была до того, но куда деть места склейки, все эти трещины, как пересилить брезгливость, когда подносишь ее к губам?

— Нет, не “слышу”, а чтобы не появлялся! Обещай мне! — потребовала жена. — Обещай!

— Не появится, — подтвердил В.

Пить из склеенной чашки — нет, он не собирался делать этого. Разбитой чашке полагалось быть выброшенной в мусорное ведро.

Не только посуда, что была снесена на кухню до появления этих двоих из трехбуквенной аббревиатуры, осталась невымытой. Остался неубранным и стол в комнате. Так вышло, что они с женой уже не разомкнули объятий. Даже не почистили зубы, какая тут посуда в раковине, какой неубранный стол! Было тому причиной неугасшее воодушевление жены, в котором она пребывала до появления сизощекого с младенческолицым, или аромат медового месяца, которым опахнуло их, когда дети уехали, и который все не давал забыть о себе? Или так они спрятались друг в друга от того склепного холода, что принесла с собой эта двоица? Все смешалось, словно в неком коктейле, породив неожиданный, новый вкус. Они уже и не помнили, когда у них в последний раз случалась такая близость. Какое небо открылось им? Седьмое? Девятое? То, что еще выше? Не угадать, не вычислить, не постичь.

Тяжела ты, шапка бездельника! Ох, тяжела, тяжела, невыносимо! Какой позвоночный столб может выдержать твое бремя? Как эти лишние люди умудрялись протянуть жизнь, не покончив с собой из-за жуткого ее гнета? Что за сила держала их на поверхности жизни, что понуждало начинать новый день, и так годы, — неужели же всего лишь та бессознательная способность есть, пить и спать, именуемая инстинктом самосохранения?

Такие мысли и чувства толкли в своей ступе В., загнанным зверем кружащего по просторному кабинету директора по связям с общественностью, где теперь было и его рабочее место. Он присаживался за свой стол, на полированном поле которого появился чьими-то трудами роскошно громадный монитор, сидел какое-то время, включал компьютер, но только экран загорался — тут же и обесточивал предоставленное ему в пользование чудо техники. Чем ему было заниматься на этом чуде, кроме как болтаться по Интернету? Сиди он сейчас на прежнем месте — все ясно и понятно, еще недоставало бы времени, чтобы успеть с работой к нужному сроку, а здесь… что у него за обязанности здесь? убивать время?

В. выключал компьютер, поднимался — и вновь пускался в кружение по новому месту обитания. К высокой каштановой в золоте двери, от двери — к стене с рядом высоких окон, украшенных тяжелыми белыми занавесями, вдоль окон — до противоположной стены, до маленькой незаметной двери, ведущей в потайную комнату отдыха. Отсюда путь пролегал мимо обширного стола истинного хозяина кабинета, по-необычному зияющему пустотой проема между тумбами, где полагалось стоять креслу или хотя бы стулу, еще один поворот — и вот уже собственный стол с широкомордым монитором на вялой короткой шее… круг замкнулся.

В. остановился. Все в нем бурлило, он задыхался от бешенства. Шел уже двенадцатый час, скоро обеденный перерыв, а он как пришел на работу, так все и томился здесь взаперти — без всякого дела, наедине с самим собой. Словно заключенный в одиночной камере. И что проку, что камера достаточных размеров? — камера остается камерой. Где этот директор по связям, поселивший его у себя под боком? Вчера даже завтракал здесь, просто горел на службе, сегодня ни с утра, ни к обеду.

В. решительно прошагал к каштаново-золотой двери и распахнул ее. Он не знал, что собирается делать. Ему просто нужно было выйти из этого заточения. Спросить Барби-секретаршу, что там ее начальник. Что она знает о его намерениях. Когда он появится…

Закамуфлированная под Барби восхитительно белокурая секретарша вскочила со своего места навстречу В. с такой резвой услужливостью, словно оттого, что поселился в кабинете патрона, стал ее шефом и он.

— Ой, это вы… то есть а вот и вы, — пролепетала она. — А мы уже хотели… мы думали… мы тут вас заждались…

В. обвел взглядом приемную. Не будь она столь велика, можно было бы сказать, что она полна. Чуть ли не десяток посетителей оживляли собой ее предназначенные для почтительного благоговения перед вступлением в начальственный храм холодные стены. Вернее, то были сплошь посетительницы. И все при его появлении, как если бы их взметнуло налетевшим ветром, не поднялись — повскакивали и воззрились на него, все как одна, в некоем судорожном трепете, будто он был шефом не только у барби, но и у каждой из них. Почти всех он знал. В лицо, во всяком случае. Кого встречал на совещаниях, с кем сталкивался в коридорах, с кем, случалось, сидел за одним столиком в столовой — все свои, заводские. И занявшая его прежний рабочий стол длинноногая Угодница в бахромящихся шортах, с лютостью жаждущих выглядеть стрингами, тоже принимала участие в этом странном форуме, и лицо ее, когда вскочила навстречу В., передернуло той же судорогой трепета, что и остальным. Притом что вчера, занявши его стол, вся так и пылала чувством отмщения за пренебрежение ее вниманием.

Приготовленный для барби вопрос о директоре по связям истаял с языка В. обжигающей пластинкой сухого льда.

— Кто это “мы”? — спросил ее В. вместо того, чтобы поинтересоваться их общим начальником. — Почему вы меня ждете? Вы их, — повел он руками вокруг, — имеете в виду?

— Да-да, — торопливо отозвалась барби. — Это все к вам. Я сначала пыталась... нет, говорю, идите! Но у всех такое… а вам что, что вам стоит!

— Что мне… “стоит”? — недоуменно спросил В. — О чем речь? Я не понимаю.

Барби нервно, по-птичьи подергала головой, оглядывая поднятых на ноги невидимым порывом ветра посетительниц приемной.

— Ну вот, если… руками бы… или еще как, — спотыкаясь, выдавила она из себя. — Вот как Христос там… в Евангелии как сказано: женщина кровоточивая прикоснулась, сила из него изошла, и она исцелилась.

До В. мало-помалу доходило.

— Христос! — воскликнул он. — Сравнили. Христос и я. Даете!

— Нет, ну а по воде… — снова заспотыкалась барби. — По воде кто еще… Да что вам… что стоит… жалко разве?

— Послушайте… — подала голос Угодница. О, что это был за голос! Смирения, звучавшего в нем, хватило бы на целый женский монастырь. — Я вас очень прошу. Пожалуйста! Вся надежда на вас. Вы наш последний шанс. Я знаю вас: вы добрый! Вы не откажете. Вы не можете отказать. Пожалуйста!

— В чем не откажу? — смятенно отозвался В. — Прикоснуться ко мне?

— Хотя бы прикоснуться! — Словно огненный столп вырвался из-под смирения Угодницы. Она рванулась к В., — и вот уже стояла перед ним на коленях, ноги его туго спеленуты ее руками, прижималась лицом к его бедру и жарко шептала — что-то вроде того, показалось В.: — Исцели меня! Верую! Исцели меня! Исцели меня, исцели меня, исцели!..

— Да вы что! Прекратите! Пустите же! — стал было отрывать ее от себя В., но на нем висели уже все посетительницы приемной. И эта куча-мала женской плоти стрекотала хором цикад: исцели! помоги! устрой!

Эта куча-мала бросала его из стороны в сторону, пригибала к земле, ему недоставало сил держать их на себе. Настал миг — и он рухнул, придавив собой сразу двух или трех своих почитательниц, а сверху, не желая отрываться от него, валились остальные.

В. судорожно барахтался внутри кучи-малы, пытаясь встать, барахтался в тех же попытках прекрасный пол сверху, но ни одна из невольных наездниц по-прежнему не желала отнять от него рук, и все попытки подняться оказывались безуспешными. Женщины под В. начали между тем вопить от боли; должно быть, и страха. Впору было заорать и ему.

Но вдруг В. ощутил, что груз тел на нем стал стремительно уменьшаться. Ему становилось легче, легче, и вот наконец он сумел вскочить. Его обожествительницы, дробно стуча каблуками, стаей неслись из приемной, теснясь в дверях и отталкивая друг друга, а чуть в стороне, держа руки на сверкающих никелем колесах двумя кренделями, сидел в своем мобильном кресле, взирал на В., воздев горе изумленными скобками брови, директор по связям с общественностью.

— Картина, достойная кисти Босха, — произнес он, удостоверясь, что В. в состоянии услышать его. — Или Гойи. А? — Рыхло-могучие его щеки потекли к ушам в полноводной улыбке. — Как ты сам-то считаешь?

— Персонажи считать не могут, — оправляя на себе одежду, пробурчал В.

Директор по связям, сняв с никеля свои похожие на лопату сталевара руки, звучно хлопнул ими перед собой. Полноводная улыбка захватила, казалось, все его могучее крупное тело.

— Отличный ответ! Персонаж. Участник, а не зритель. Великолепно замечено. Все больше и больше мне нравишься! Неужели попытка группового изнасилования?

— Почти, — ответил ему В. — Благодарю за своевременное появление.

— И я тебя ответно! — воскликнул директор по связям — что, надо думать, было простой формулой вежливости. — Пойдем-ка вот в кабинет, расскажу, что и как.

— Какие указания? Вас не тревожить? — возникла в поле зрения потрепанного В. бывшая до того неизвестно где барби-секретарша. Хотя едва ли это сейчас была барби. От той у нее осталась лишь ее восхитительная белокурость. А в остальном это была жалкая, с дрожащим голосом обыкновенная тетка средних лет, страшащаяся гнева своего начальника за происшедшее в его приемной безобразие.

— Как обычно, — отозвался директор по связям на вопрос секретарши, кладя свои лопаты на никель колес. Он, казалось, не заметил случившейся с ней метаморфозы. — И кстати, кофейку нам, капучино, такой нехилый, ну, в общем, — чтоб райское наслаждение. Сразим босховского героя. Ага?!

— Ой, да… конечно, — так вся и протрепетала небарби-секретарша.

В. с директором по связям вошли-вкатили в кабинет, и директор, крутя колеса в направлении своего стола, проговорил огорченно:

— Нет, ты видел ее? Школишь их, школишь, прививая породу, а они все как дворняжки. Это она всех этих сюда натащила?

— Я не знаю, — автоматически защитил В. секретаршу. А и в самом деле ему не было известно, как эти все оказались в приемной.

— Не знаешь, не знаешь… — проворчал директор по связям. — Чего они от тебя хотели? — прекратил он крутить колеса, принуждая остановиться и В.

— Хлеба и зрелищ, — сказал В. — Метафорически говоря. Так я понимаю.

Директор по связям некоторое время молча глядел на него, потом погрозил ему пальцем.

— Востро'й, ты вижу. Востро'-ой. Нравится мне это. А и не знаю, хорошо ли, что востро'й.

Подкатывая к своему столу, директор по связям снова затормозил.

— А что ты тут вообще? Тебя кто обязал здесь сидеть? Что тебе делать? Свободный график, я же сказал!

В. смотрел на своего нового начальника с недоумением.

— Как свободный график? Хочу — пришел, хочу — не пришел? Так?

— Чего ж не так?! — возмутился директор по связям. — Зачем ты здесь нужен? Понадобишься — будешь вызван. Что тебе тут сидеть? Ворон считать? Вороны на улице летают. Сиди дома у окна и считай, если хочешь.

Сидеть дома, заниматься неизвестно чем, когда весь завод на смене, все работают, вкалывают, создают, — такое в голове у В. не укладывалось.

— Странно как! — вырвалось у него. И дурацкий же, надо думать, видок, был у него при этом.

У директора по связям, однако, не шевельнулась ни одна мимическая мышца.

— Ты лицо завода. Не ноги, не руки, не печень-почки там. У всякой части тела, у каждого органа своя роль. На заднице сидят, но наружу ее не выставляют. Если задницу наружу выставить, то это будет воспринято как? — Вот здесь директор по связям с удовольствием захмыкал. — Задница пусть сидит себе на своем месте от звонка до звонка, а лицу звонок не указ. Я, видишь, не лицо, а только сейчас на службу качу. Имею право! Привыкай к новой жизни.

Привыкай! — эхом раскатилось в В. К новой жизни! К новой жизни!.. До чего неуютно было ему в этой новой жизни.

— Кстати, — изрек директор по связям, когда уже не только сам, но и В. сидел за своим рабочим столом — по-прежнему не зная, что ему делать, и занимая себя ожиданием капучино, — я сейчас только что от генерального. Благодарность тебе от него. Пошли, пошли звонки, запросы посыпались, предложения. Из-за границы даже. А это всего лишь одна пресс-конференция. То ли будет, когда раскрутимся по-настоящему.

— Что значит “по-настоящему”? — спросил В.

— По-настоящему — значит, придется попахать по-настоящему, — отозвался директор по связям. — Поелозить по командировкам — на восток и на запад, юг и север, повыступать перед заказчиками, вприсядку перед ними потанцевать. Лицо — это не просто себя под объективы выставлять, это труд. Напашешься вволю, я позабочусь. — Директор по связям гоготнул.

Явление капучино на подносе в высоких узких чашках тончайшего белого фарфора с золото-голубыми виньетками ознаменовалось новой метаморфозой секретарши. Это была не тетка с троллейбусной остановки, терпеливо ожидающая прихода бесстыдно запаздывающего транспорта, а вновь надменно-холодная пластмассовая барби. Я не дворняжка, я породистая, породистая, породистая — так и исходил криком весь ее облик. И не к В. же был обращен ее вопль. Больше такого не повторится, я не позволю себе, подавая капучино директору по связям, сообщала она ему своими дивно-изысканными движениями. В. его чашка была подана с такой гримасой, словно он все-таки обернулся тем самым Лох-Несским чудовищем, которого она видела в нем при первом появлении у себя в приемной.

— А?! Обратил внимание?! Что скажешь? — триумфаторски взревел директор по связям, когда секретарша, вновь превратившаяся в барби, скрылась за дверью. — Нет, недаром муштровал! Все поняла. Без вразумления.

Райский капучино, сваренный обновленной барби-секретаршей, не доставил В., как он ни принуждал себя, никакой радости. То, что кофе оказался таким великолепным, напротив, скорее огорчило его. Барби полагалось делать отвратительный кофе.

— Свободен. Пожалуйста! Можешь идти! — взмахнул руками, словно сгоняя с насеста кур, директор по связям, когда кофе был выпит.

Конечно, конечно, не сидеть же было здесь, неизвестно чем занимаясь. Но все же В. испытал чувство униженности оттого, что директор по связям так помахал на него. Однако же не оставалось ничего другого, как молча проглотить это свое чувство.

— Хорошо. Благодарю. Иду, — принялся он выключать компьютер.

Выключил, встал, поклонился прощально — директор по связям не смотрел на него и не заметил его поклона: отвалившись на спинку своего колесного кресла, он бурно разговаривал по телефону и был предан стихии телефонного общения без остатка.

Уже сойдя с крыльца заводоуправления и направившись к своему “Фольксвагену”, В. остановился. Перед глазами, как ни выскабливал из себя эту картину, стояла обхватившая его за ноги рыдающая Угодница. Невозможно было сесть в машину, уехать, не выяснив, что за причина пригнала ее к нему, от чего ей нужно было исцеляться. Ей-то, едва оставившей позади жеребячий возраст!

Пальцы настукали номер телефона без всякой необходимости напрягать память. Слушаю вас, ответил голосом Угодницы его родной телефонный номер.

— Спустись-ка на улицу, жду тут тебя у крыльца, — сказал В.

И тут, в чахлом, по нынешнему лету совсем пожухшем скверике через дорогу перед заводоуправленческим зданием Угодница, давясь рыданиями, призналась ему в своем недуге, о котором, глядя на ее туго стянутую бахромящимися шортами веселую попку, невозможно было и подумать. Мне всего лишь двадцать два года, собирая ребром ладоней катящиеся из глаз слезы, говорила она, а меня уже мучает геморрой. Я даже делала операцию! Это было так ужасно, так ужасно! Я думала: все, раз операция. А он вернулся. И он меня мучает, мучает! Мне предлагают снова операцию, но он же опять вернется! Я больше не могу, я готова… я не знаю, на что готова… помогите мне! Прошу вас, помогите! Помогите же, помогите!

Бедная, бедная! — стучало в В. Жалость разрывала его. Как объясняться с ней, когда она не хотела его слушать? Когда такая вера кипела в ней, такая надежда! Он молча привлек ее к себе, ощутив под ладонями ее юные ангельские лопатки, скрытыми крыльями томящиеся под кожей, постоял так секунду, пять, десять, переложил руки ей на затылок и постоял еще. Потом отстранился от нее. И невольно оттолкнул — от стыда, на какой спектакль решился.

— Иди. Все. Иди, — сказал он, глядя мимо нее. — Только никому ничего не говори. Слышишь? Все у тебя будет нормально. Не сомневайся.

Угодница стояла — не могла уйти. Смотрела на него — и В. наконец тоже заставил себя посмотреть на нее.

— Что? — проговорил он, опять же с невольной резкостью. — Я сказал: иди!

От счастья, сиянием затоплявшего ей глаза, можно было двинуться умом.

— Я хочу попросить прощения, — выдавила из себя Угодница. — Я вчера, когда ваш стол… я себя вела… простите меня, простите! Я была ужасной, мне самой невыносимо, какой я была… простите!

Бог простит, хотелось отозваться В. словами, какими в таких случаях отвечала, помнилось ему из детства, его бабушка. Но вместо этого он просто молча покивал головой — о чем говорить! — и, не дожидаясь, когда двинется она, повернулся и быстро пошел из скверика к машине.

“И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

— Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось подымать ему веки.

“Не гляди!” — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха…”

Дрожь окатила В., притом что вода в ванне была совсем не холодна — как раз температуры тела: чтобы и не перегреться по нынешней беспощадной жаре, и не охладиться излишне. До чего не по-человечески великолепно было написано. Словно к чему-то запредельному прикасался, не от мира сего.

Богослов Халява, ставший звонарем, с молодым философом Тиберием Горобцом пособолезновали Хоме за кружкой хмельного, осудили его, что побоялся, звонарь отправился в бурьян протрезвляться, не забыв по привычке своей утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке, повесть закончилась, и В., в неоставляющем ознобе восторга, закрыл коричневый томик, перевесил руку за борт ванны, опустил книгу на пол. Что, оказывается, за радость жизни: в разгар дня, когда все вокруг по библейскому завету — хлеб свой в поте лица своего, выломиться из этого хомута. Хотя, надо отметить, совесть угнетала В. Оказаться в середине рабочего дня дома, полноправно бездельничать, можно сказать, наслаждаться жизнью — ему было стыдно и неприютно от этого: ну, будто выперся на сцену под прожекторы, стоишь там, и непонятно куда девать руки.

Дверь в ванную из-за жары он оставил открытой, и звонок в прихожей прозвучал ясно и внятно. Кто бы это мог быть, с леностью подумалось В. Должно быть, то были какие-нибудь продавцы всякой белиберды — средств от клопов, от пота, от грызунов, от запаха изо рта, — надувалы и прохиндеи. Кто это еще мог быть? У жены, если бы ей вдруг срочно понадобилось домой, был ключ, если же забыла ключ в сумке на работе или потеряла — позвонила бы ему по телефону: он сообщил ей, что он дома, более того — что не просто дома, а в ванной. Позвонят-позвонят и перестанут, сказал себе В.

Однако же звонки не прекращались. И делались все настойчивее. Минута, другая, третья — вонзались и вонзались в барабанные перепонки. В. ругнулся и, шумя сливающейся с тела водой, стал подниматься. Он вдруг подумал, что это еще могут быть домушники, которые, как писалось в газетах, часто ходят по квартирам, прозванивают их так, не открывают — значит, никого нет, и можно проникать в квартиру. Не хватало только, чтобы они вошли, а он тут в ванне в чем мать родила. Он наскоро промокнулся полотенцем, обмотался им, всунулся в тапки и пошлепал к двери.

Вода, стекавшая с волос на глаза, туманила взгляд, мешала разглядеть в глазок, кто там звонит. Ну да не все ли равно. В. крутанул ручку замка и распахнул дверь.

Человек, стоявший на пороге, был в милицейской форме, с четырьмя звездочками на погонах. Могучего шкафообразного склада, с суровым нерассуждающе-решительным лицом — профессиональная заматерелость так и распирала его. Это было оглушительно: ожидать встречи с домушниками и врезаться носом в представителя противоположной касты.

Лицо милицейского капитана при виде В., обмотанного полотенцем, выразило некоторое замешательство, однако профессиональная матерость тотчас взяла над чувством неловкости верх.

— Здравствуйте, — сказал он, делая решительное движение своим могучим тяжелым телом вперед и понуждая В. отступить. — Я ваш участковый. Проблема тут возникла. Пришел познакомиться…

В интонации его была некая незавершенность. Как если бы главное было не в тех словах, что он произносил, а в тех, что последуют. Или в каких-то его действиях. Слова его не выражали того, что значили. Он словно бы тянул время, чего-то ждал.

И дождался. С невидимой В. части лестничной площадки возник, с лиловым злобным орлом на обнаженной шерстистой груди, брылощекий охранник с автомобильной стоянки, что возбуждал в В. такую неприязнь, и уличающе возопил:

— Он самый, кто еще! Я за ним проследил, куда он ходит, тот самый!

— Свободен, — отодвинул его от себя участковый. — Разговор есть, — известил он после этого В., и вот теперь слова его значили то, что должно — так это и прыснуло из него. — Помочь нужно, людям требуется, неприятность случилась, хорошие люди, нельзя не помочь. — И все напирал, напирал на В. своим упакованным в форму тугим животом, заставляя В. пятиться назад.

— Нет, простите! — выставляя перед собой ладонь, попробовал воспрепятствовать его продвижению в квартиру В., но поздно: они уже были в глубине прихожей. А с лестничной площадки из-за спины участкового, как до того охранник, появилось новое лицо — необыкновенно быстрый движениями, обметанный короткой бородой молодой кряжистый мужчина. Будто вихрь всклубился за спиной участкового — и бородач вломился в квартиру вслед за капитаном, гулко влупив в косяк за собой входную дверь.

— Совершенно нечего бояться. Просто разговор. Я как представитель власти гарантирую полную безопасность и конфиденциальность, — приговаривал между тем при всем этом участковый. — Речь о помощи. Хорошим людям. Надо помочь.

— Простите, я вас не приглашал входить! — Наконец-то полноценная речь вернулась к В. — У вас нет никакого права врываться так! Кстати, вы не показали своего документа. Вы вообще участковый? Я вас не знаю!

— Покажи ему ксиву, — процедил из-за спины участкового бородач. С ленцой, как бы с трудом заставляя себя размыкать губы. — Нарушаешь закон — человек прав.

Краснообложечный складень с фотографией, крепким обхватом зажатый в ладони участкового, нагло всунулся в лицо В., заставив его отдернуть голову, и улетел обратно в карман форменной капитанской рубашки.

— Вы думаете, я что-то увидел? — саркастически спросил В.

— Успевать надо, — ответствовал участковый.

Оскорбленное достоинство В. возопило о сатисфакции.

— Покажите еще раз, — потребовал он.

— Ладно ты! — взорвался бородач. От ленцы в его голосе не осталось следа. — Еще раз ему! — Он энергично протиснулся мимо капитана и, оттесняя в сторону В., шагнул из прихожей в коридор, схватывая цепким взглядом квартиру. — Куда трындеть пойдем? Ну?! В комнату? На кухню? Говори!

— Да, не тяните. Ведите, — подхватил участковый.

Будь это не участковый, а ряженый, он бы вел себя по-другому — у В. не было в этом сомнений. Да даже если он и не участковый, то милиционером был вполне настоящим: милицейским духом от него так и перло. Милицейский дух, которым шибало от капитана, ободрял В.: не мог же страж порядка заявиться с чем-то беззаконным.

— Проходите на кухню, — капитулировал В.

Участковый шел, крутя головой, будто она у него была на шарнире, всовываясь взглядом всюду, куда только можно заглянуть, бородач же пролетел на кухню с устремленностью пули, жадно вырвавшейся из ствола, и, влетев, тотчас приземлился на табурет у стола.

Поцапав взглядом кухню, устроил на табуретке свое крупногабаритное тело участковый, сел, вынужденный, как юбку, подобрать под себя полотенце В., и бородач, обратясь к участковому, повелел:

— Давай. Скажи человеку, в чем суть. Объясни, что требуется. — И вперился в В., да так — под ложечкой у В. словно бы свело судорогой. Глаза у бородача были будто стеклянные, но не прозрачные, а пасмурно-мерклые — стекло, затекшее грязью. Нет, не с добром пожаловала к нему эта двоица.

Набрякше-суровое лицо участкового оделось вдохновением.

— По воде, значит, ходим?! — вопросил он. — Поперек порядка вещей? Все в дверь, мы в окно? Чего и другое-иное можем? Гирьки там двигать, стрелки крутить, цифры угадывать…

В. перебил его:

— Какие гирьки? Какие цифры? О чем вы?

— О том, что всякому известно! Что эти экстрасенсы делают. Как это у них называется? Телекинез, телепатия… А вы, раз по воде, то и больше их способны!

В. понял, о чем участковый.

— Не имею никакого отношения к экстрасенсам.

— А я о чем говорю? — как уличил его во лжи участковый. — Раз по воде, то покруче их!

— По воде… — протянул В. О, как он тосковал по себе недавнему, когда еще ничего не произошло, когда был просто сам по себе. — Вы уверены, что я по воде? Я лично не уверен.

— Так уж и нет! — Вдохновенно-уличающая мина на лице участкового приобрела оттенок сарказма. — Скажите еще, вы — не вы! Я не я, и моська не моя.

— Что ты жуешь, что жуешь!.. — взорвался бородатый. — Тянешь кота за хвост! Кобла' одного нужно найти, — с той же лающей яростью, что к участковому, обратился он к В. — Кровь из носу! Лег на дно и лежит!

— Я и говорю: хорошим людям помочь, — напомнил о своих заслугах участковый.

Бородач оставил его реплику без внимания. Однако же услышана она им была.

— Хорошие люди своей благодарностью не оставят, — развил реплику участкового бородач. — Они не жлобы. Они добрые услуги ценят.

— Что значит “кобла”? — поинтересовался В.

— Чмо, значит! — взлаял бородач. — Не знаешь, кто такой чмо?

Кто такой “чмо”, В., пусть и не вполне отчетливо, но представлял.

— При чем здесь я? — спросил он. — Я же вам говорю: я не экстрасенс.

— Не зли меня, — будто внезапно потеряв голос, сказал бородач тихо. — Кто ты, что ты, все видели. Можешь по воде — можешь и на дне его просечь. Просеки! Больше от тебя ничего не требуется. Этот чмо нам из-под земли нужен.

— Для чего он вам так уж нужен? — зачем-то спросил В. Хотя ему это было совершенно все равно.

— Тебе это должно быть до фени, — все тем же тихим, словно спрятанным голосом проронил бородач.

— Деньги, что ли, упер? — снова не зная зачем — до фени ему это было, до фени! — спросил В.

— Вот, видишь, а говоришь, не экстрасенс! В самое яблочко. В десятку! — воскликнул участковый.

Бородач остро зыркнул на него, как если б хотел заткнуть, но поздно! — и реплика участкового осталась неотмщенной.

— Упер, — подтвердил он, отвечая В. — Хорошо упер. Соответственно и благодарность будет хорошая.

— Как тут не помочь! — снова заявил о себе участковый.

Чем дальше, тем более диким представлялся весь этот разговор В. И то, что сидел перед ними в одном полотенце, как папуас в набедренной повязке, тоже изводило его, желание избавиться от них становилось нестерпимей с каждым мгновением. Но просто так, было ясно, отделаться от визитеров не удастся. Требовались аргументы. И не абы какие, а убедительные. Убедительнейшие! А ведь он же сидел в ванне, неожиданно осенило В. Он приехал домой, налил воды, сел в нее — с “Вием” в руках, — и до сего мига ему не приходило в голову, что он беспрепятственно погрузился в воду и выскочил на звонок в дверь, обматываясь полотенцем, из воды. Из воды, не из-под душа!

Мозг лихорадочно искал аргументы, а их, оказывается, и не было нужды искать, они лежали тут, под рукой.

— Да нет, — сказал он, — не могу я вам помочь. Мало ли что вы увидели-услышали по телевизору. Это все пиар-акция моего заводского начальства. Трюки это все, цирк! А я на самом деле… Вы меня сейчас как раз из воды подняли. Полная ванна воды, лежал в ней. Хотите посмотреть?

— Что посмотреть? — по-прокурорски осведомился участковый. — На воду в ванне? Воды мы не видели!

В грязно-мглистых стеклянных глазах бородача зрела какая-то мысль. На глазах наливаясь спелостью.

— Изобразить хочешь, как ты там в воде сидел? — спросил он.

Нет, В. не собирался залезать в воду. Так унижаться? Но, собственно, почему нет? Пусть убедятся.

— Идемте, — поднялся он с табуретки.

Вода в ванне стояла в белом эмалевом ложе восхитительной глыбой прозрачного зеленоватого кристалла. Участковый заскочил в ванную перед В. и, заняв половину ее тесного пространства, воззрился на него с выражением все того же свирепого прокурорского скепсиса. Они с бородачом словно взяли В. в захват — тот за спиной В. заклинил собой дверь.

Придерживая полотенце, чтобы не свалилось на пол, В. поднял ногу, перенес через край ванны и опустил в воду.

Он опустил — но нога не опустилась. Вернее, она опустилась лишь на то расстояние, что было до поверхности воды. Дальше вода его не пустила. Он жал на нее ступней, пытался прорвать ее гладь, проникнуть вглубь, — тщетно: вода не пускала. Она даже не колебалась от его усилий, словно он не имел веса, не был материален. Но ведь он был материален — вот же он, он видел свое тело, он ощущал его, он только что, какие-то минуты назад, был погружен в этот жидкий зеленоватый кристалл в полном согласии со знаменитым законом, что вывел гениальный грек!

Волосы прошевелились на голове у В. Он так это въяве и почувствовал.

— Будете нам тут дальше сказки рассказывать?! — возопил участковый.

Не отвечая ему, В. оттолкнулся от пола второй ногой — и оказался вознесен под потолок ванной. Вода не пустила его в себя. Он стоял на ней, чувствовал ступнями ее слабое тепло, она не продавливалась под его тяжестью, не пружинила — словно и в самом деле была кристаллом, твердым, как и следует камню.

Бородач нагнулся над ванной и сунул в кристалл воды руку. Рука ушла вглубь без малейших усилий, и он еще, держа ее там, пошевелил пальцами, как бы дополнительно проверяя плотность воды. Мелкая рябь побежала по поверхности, ступни В. мягко прощекотало.

— Сказка сказкой, а быль былью, — сказал бородач, вынимая руку из воды, отряхивая ее и выпрямляясь. — Слезай оттуда, — посмотрел он снизу на В., — не хрена там стоять. Эксперимент закончен.

— Осторожней, осторожней. А то с такой высоты и разбиться можно, — поддержал участковый под локоть В., когда В. соступал на пол.

В. оказался на полу, но бородач не освободил дверного проема. В. почувствовал себя чем-то вроде куска ветчины, зажатого внутри сэндвича. Бородач глядел на В. с холодной удавьей лютостью. В руках у него появилась фотография.

— Держи, — подал он фотографию В. В., все еще оглушенный случившимся, автоматически взял ее. — Два дня тебе. Посиди над ней, как это там у вас водится. Просканируй.

Так же автоматически, как взял, В. взглянул на снимок. На снимке в фас, крупным планом был изображен мужчина. Гладкое, чисто выбритое лицо с просторным двойным подбородком, уплывающим к ушам, пушащаяся редкими волосами лысая голова — непримечательное менеджерско-чиновничье лицо, то ли полная никчемность, то ли никчемность, мнящая себя выше всех.

— Тот самый, понятно, да? — овевая ухо раскаленным дыханием, подал голос из-за плеча участковый. — Которого найти.

— Два дня, — сказал бородач. — Два дня не трогаем.

— И что потом? — вырвалось у В. Он хотел придать голосу саркастичность, но ощущение ветчины в сэндвиче все подавляло, и вопрос его прозвучал совсем не по-геройски.

— Лучше тебе этого сейчас не знать, — уронил бородач.

— Надо помочь хорошим людям. Нельзя не помочь, — ошпарил сзади ухо участковый.

Томик Гоголя с “Вием”, когда В., закрыв за своими неожиданными визитерами дверь, вернулся в ванную, все так же стоял на ребре около ванны. В. нагнулся к книге и поднял ее. Мешала фотография в руках с изображенным на ней гладко-никчемным лицом, взиравшим на мир с самоуверенным знанием некой тайны, которая неподвластна никому, кроме него. В. раскрыл поднятый томик и сунул фотографию внутрь между страницами.

Затем нога его вскинулась над бортиком ванны и стремительно проследовала вниз, к воде. Чтобы тут же оказаться в ней. Мгновение он не верил в то, что произошло. Но и поверив, тащил в ванну вторую ногу, как если бы к ней была привязана гиря. И вот он уже стоял в ванне обеими ногами. Обмотанный полотенцем на бедрах и с томиком Гоголя в руках. Тянуться, цеплять полотенце за крючок недоставало терпения, и В. отшвырнул его от себя в раковину. Гоголь в руках не мешал. В. присел — ягодицы его коснулись воды и погрузились в нее. Он оперся рукой о бортик, чтобы, погружаясь в воду дальше, дать телу опору, — и поскользнулся, упал на дно, взволновав воду шумной волной. Гоголь в руке густо усеялся каплями брызг. В. сидел в воде, высоко, сколько хватало руки, поднимая над головой коричневый томик, и у него было чувство, если он отправит книгу обратно на пол, его вытолкнет из воды и он снова окажется на поверхности.

— Что, поц, — вопросил коллега, — пришел сдаваться? Разумно. Земляне — гуманисты. Они к гуманоидам настроены гуманистично.

Глаза его сияли таким довольством — В. не мог смотреть в них, его ослепляло. От насмешливо-уничижительного “поца” так всего внутри и перекорежило, но это же он пришел к коллеге с просьбой, не коллега к нему, и В. стерпел. Как и то, что коллега, пусть неоткрыто, но явно вновь заявил ему, что считает его существом неземного происхождения. Он что, действительно верил в эту дичь про пришельцев? Или все же придуривался?

— Постебался — и полно, — сказал В. — Я к тебе за помощью пришел. Раз ты, оказывается, такой крутой спец по всем этим делам.

— Пожалуйста, милости прошу, — с прежней насмешливой уничижительностью отозвался коллега. — Надо только посмотреть, о чем речь. На инопланетян, предупреждаю, работать не буду.

— Нужен ты инопланетянам, — старательно делая вид, что его не задевают выпады коллеги, парировал В. — Был бы нужен — живо бы тебя на свою тарелку, охнуть бы не успел.

Надо сказать, совсем нелегко давалось ему это внешнее хладнокровие. Мало того что поднять себя на звонок коллеге было все равно что решиться на харакири, так хороша же еще была и обстановка вокруг. Ладно, что подвал со всеми своими прелестями: низкий потолок, готовый, кажется, размозжить тебе голову, глухие, без окон стены в географических разводах сырости, траченая мебель, стащенная сюда, похоже, со свалок, — так еще и угнетающий содом “просвещающих” плакатов: тыквоголовые лупоглазые существа с зелеными лицами, одетые в облегающие серебристые костюмы, напоминающие те, в которых прыгают с трамплинов лыжники, их тарелкообразные летательные аппараты, изображенные в таких подробностях, будто спокойненько стояли на какой-нибудь выставке достижений народного хозяйства, — усаживайся с этюдником и срисовывай, фотографии людей то с кучей утюгов, висящих на груди, то делающих пассы над чем-то вроде компасной стрелки под прозрачным колпаком и упорно магнетезирующих ее взглядом. Но ко всему этому — и его собственная фотография. Больше всех прочих, больше всех плакатов, от пола до потолка, едва не в половину стены — пешешествует с безумными глазами по воде, аки посуху, с утопавшим на руках, — борзые какие: и достали снимок, и умудрились увеличить до такого размера, и успели воткнуть в свою экспозицию!

— Крестьянин ахнуть не успел, как на него медведь насел, — продемонстрировал коллега, что расшифровал цитату. — Вот уж не скажи. Логику поведения этих, — рука его артистически вскинулась и указала на плакат с лупоглазо-тыквоголовым, — мы пока постигнуть не можем. На кого бы насесть — и дела до того нет, а кому до них нет дела — так своей тарелкой на голову тому и обрушатся. Как тебе компания? — вновь тем же артистическим движением повел он рукой, как бы призывая В. окинуть взглядом экспозицию. — Ничего? Устраивает?

Ведущая в соседнее помещение дверь отворилась, и из нее двумя этажами выставились, воззрившись на В., две физиономии. Одна, со второго этажа, была мужская и по-бараньи увенчана крупнокольчатым руном; физиономия, что с нижнего, принадлежала женщине — какого-то ассирийского облика, глаза ее, несмотря на изрядный возраст их обладательницы, так и жгли черным огнем, казалось, не отводи она взгляда достаточно долго, могут прожечь в тебе сквозную дыру.

— Он, он, — отвечая на их непрозвучавший вопрос, подтвердил коллега. — Можете сравнить с фотографией. Да заходите, заходите, наш герой не кусается.

Дверь открылась в полный раствор; сначала внутрь проникла ассирийка, увалистой уточкой поднырнув под рукой обладателя крупнокольчатого руна, а за нею уже втолкался и он сам. Почему-то ожидаемо для В. оказавшись толсто-мясистым, с рыхлым, студенистым телом, которое так и лезло из его одежд.

— Извини! — потребовал В. от коллеги внимания. — Но мне нужно переговорить с тобой наедине.

Коллега помахал на него руками. У него это получилось — будто крылышками: он сидел за столом, сцепив перед собой поставленные локтями на столешницу руки, и не оторвал локтей, а лишь расцепил пальцы и протрепетал кистями.

— Ничего-ничего, это мои товарищи, у меня от них — никаких профессиональных секретов. Очень даже и хорошо, что поговорим все вместе.

— Давай, пожалуйста, все же вдвоем. — В., в свою очередь, сидел перед его столом в кресле с таким провалившимся сиденьем, что провисал задом едва не до пола. — У нас с тобой свои отношения…

Коллега, прерывая В., снова протрепетал крылышками:

— Нет, нет, еще раз нет. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Поговорка была ни к селу ни к городу, но на то и народная мудрость, чтобы ставить ее заплатами на прорехи в своей логике. Или уйти после этих саночек коллеги, или подчиниться — другого выбора у В. не было.

Между тем крупнокольчатое руно с ассирийкой, не дожидаясь, чем закончится препирательство В. с коллегой, молча проследовали в угол, где роилось в беспорядке несколько стульев, отняли от их роя пару и беззастенчиво утвердились на них с видом: ах, мы тут случайно, не обращайте на нас внимания. Руно сложил на груди руки крест-накрест, обретя спесиво-осанистый вид, ассирийка же, в противоположность ему, скромно взяла руку в руку и поместила их у себя на коленях, словно говоря своей позой, что готова достойно встретиться с чем угодно — хоть с самим явлением пышущего серным ароматом обитателя преисподней.

— Ясновидящими ваше общество занимается? — спросил В. коллегу, признавая тем самым свое поражение в их препирательстве.

Взгляд коллеги метнулся в угол, где обосновались руно с ассирийкой.

— А что это тебя интересует? — ответил он затем В. вопросом.

— Вот скажешь, скажу и я, — отозвался В. — Если нет, какой мне смысл… Так есть у вас с ними контакты?

Коллегу, казалось, вновь неудержимо тянуло посмотреть в угол. Но на этот раз он удержался от искушения.

— Есть контакты, — сказал он. — Работаем с ясновидящими. И что у тебя к ним за интерес?

— В некотором роде меркантильный. — Визит участкового с бородачом визжал внутри В. сверлящей дрелью. — Мне нужно найти одного человека. По фотографии. Обратились ко мне.

— К тебе-е… — протянул коллега. Нотки балаганного гаерства выпарились из его голоса, как последние капли воды из поставленной на огонь кастрюли, запах раскаляющегося металла обжег ноздри. — А почему же не к нам?

— Да я бы не против, чтоб к вам. — Из В. это так прямо и вырвалось. — Боюсь только, не очень бы вам понравилось их предложение.

— Это уж мы сами бы решили, — отрезал коллега.

— Во всяком случае, я не могу исполнить их просьбы, — сказал В. — У меня нет такого умения.

— А что же не отказался?

— Мне это не было позволено. Два дня у меня сроку.

— Недурно. — Коллега оживился. — И через два дня, значит… что?

Холодная удавья лютость, с которой бородач смотрел на него, вталкивая в руки фотографию, вспомнилась В.

— Лучше мне этого не знать, — ответил он коллеге словами бородача.

— И хочешь, значит, чтоб мы помогли? — вопросил коллега.

— Я об этом с самого начала и попросил, — подтвердил В.

— Ага, — снова протянул коллега, — ага… В общих чертах понятно. А в милицию не обращался? Чтобы там типа под защиту взяли, чтобы, если что, тебе было куда позвонить?

Теперь внутреннему взору В. явился угодствующий перед бородачом участковый.

— Пока к тебе, — сказал он коллеге. — Да и что от милиции толку.

— От милиции толку ничего, — согласился коллега. — В милицию обращаться — если себе зла желаешь. А кто ж из нас себе зла желает?! — выдал он риторический вопрос. После чего посмотрел в угол, где безмолвными тенями мостились руно с ассирийкой. И неслучайно теперь посмотрел, а намеренно, даже слегка повернулся к ним. — По фотографии, да? Будто бы так просто по фотографии!

Он словно призывал безмолвные тени руно с ассирийкой вступить в разговор, и те незамедлительно вняли его призыву.

— Это очень серьезная работа, — с суровой внушительностью произнесла ассирийка. Голос у нее оказался неожиданно грубый, как бы ободранный рашпилем. — И не всегда венчающаяся положительным результатом.

— Это надо в состояние входить, это иногда несколько дней себя настраивать следует, — выступил в пандан ей руно.

— Видишь, что специалисты говорят? — Во взгляде коллеги было беспощадное осуждение. — А ты: два дня!

— Это мне условие поставлено: два дня! — не удержавшись, взгорячился В. — Не я сроки устанавливаю, мне определили!

— Нет, бывает, конечно, что и за два часа все удается, — продолжила ассирийка. — Когда имеется хорошая замотивированность. Для концентрации сил замотивированность очень важна.

— А? Вот. Замотивированность! — коллега наставил указательный палец на В., ткнул в ассирийку и наконец воздел к небу. — Слышал? Человек такое существо — нужна замотивированность. Замотивируй! Сделай так, чтобы у нас интерес появился.

Ассирийка в углу поднялась и мягким, но решительно-властным шагом двинулась к столу, за которым сидел ее патрон, и перед ним — утопший ломаной диаграммой в продавленном кресле В. Что-то хищно-пантерье было в ее крадущемся властном шаге.

— Надо бы… Необходимо. Я совсем слегка… — говорила она при этом своим заусенчато-занозистым голосом, ободранным крупным рашпилем. — Удостовериться… Просто посмотреть…

И не успел В. осознать, что происходит, нависла над его лицом затянутым в мощный лиф крупным бюстом, и руки ее принялись совершать над ним пассы, и еще она то и дело встряхивала кистями, будто они были мокрые и она стрясывала с них воду.

— Извините! Что такое… Вы что! — попытался подняться он, ее эвересты не позволяли сделать этого, и, чтобы подняться, ему пришлось героически вмяться грудью в ее горные пики. — Что за оккультизм! Что вы надо мной-то руками водите! — взорвался В., вскочив наконец на ноги.

— А над кем же еще водить? — ответил ему вместо ассирийки из-за стола коллега. Ассирийка между тем мягко-пантерьи прянула в сторону, снова присоединившись к руно, — тот, оказывается, тоже оставил угол и был здесь, и тоже, только не подходя к В., пассировал, наставив на него пухлые, похожие на подушки-думки ладони. — Над тобой и водить, над кем еще. Феномен! Запредельное явление! Неопознанный летающий объект!

— Повышенное содержание редкоземельных металлов в организме, — с суровой внушительностью продрала барабанные перепонки В. своими занозами-заусенцами ассирийка. — Совершенно неестественное для нормального человека. Просто многократное превышение нормы.

— Подтверждаю, — продолжая водить наставленными на В. пухлыми руками, провещал руно. — Многократное превышение. За пределами всякой нормы.

— Слушай, так, — сказал коллега, глядя на В. с жаркой нервной взвинченностью. — Мы тебе беремся помочь. Но и ты нам. Как это говорится: услуга за услугу. — Он попробовал пустить свой обычный балаганный смешок, но смешок этот у него иссяк, едва зародившись. Не до смешков было сейчас коллеге. — Видишь, где сидим? — повел коллега взглядом по сторонам. — Это такими-то вещами занимаясь! Когда у нас тут в каждом углу Нобелевская премия пасется. Уже, может быть, и реальностью стала, если бы финансирование было. Сечешь? Помогаешь нам получить финансирование — мы помогаем тебе. Вот такой обмен. Баш на баш.

К чему-то подобному В. уже и был готов. Одно, однако, дело ждать и быть готовым, и другое — когда тому, чего ждал и вроде был готов, наступает время.

— Как это я вам могу помочь получить финансирование? — Язык у В. едва ворочался.

— Даешь согласие стать официальным объектом нашего изучения. Подписываем договор, скрепляем печатью. Я уже знаю, где под тебя деньги брать. Сначала у частных лиц, а там и Академия наук раскошелится. Ты тоже внакладе не останешься, обещаю. На всех с лихвой хватит.

— Ну, предположим. Подписываем договор. Становлюсь объектом вашего изучения, — слово за слово, как перехватываясь руками по канату, вытащил из себя В. — А где гарантия вашей помощи? Если ваши специалисты говорят, — он кивнул на стоящих поодаль, — пантера и гиппопотам, обратившиеся в людей, — руно с ассирийкой, — если они говорят, что двух дней недостаточно?

— А когда и двух минут хватает! — опередив коллегу, незамедлительно сообщила ему ассирийка.

— Придется довериться, — разводя руками, сказал В. коллега. — Спрячем тебя. Перейдешь, как революционер, на нелегальное положение. На это наших возможностей без всякого финансирования хватит.

— Я не хочу прятаться! — вырвалось у В. — Что это за жизнь — сидеть в подполье.

— Да уж конечно, — согласился коллега. — Не жизнь. — Навалившись грудью на стол, он подался вперед, к В. — А ты и так уже не живешь нормально. Тебе теперь нормальной жизнью больше не жить!

Не жить! Не жить! — с отчаянием отозвалось в В. О, он знал это, он знал, он только боялся себе в том признаться. Коллега лишь распечатал запечатанную коробочку, и оттуда вырвался дух, который был В. уже прекрасно известен.

Но жена? Но дети, когда вернутся? Вся его прежняя жизнь? Нет, он не был готов отказаться от нее, он не мог от нее отказаться! Отказаться — значило сдаться. В нем все противилось этому: сдаться!..

В следующее мгновение В. обнаружил себя направляющимся к выходу из подвала. Как некая сила властно стронула с места и понесла, понесла — не осталось ничего другого, только подчиниться ей.

— Ты что?! — крикнул ему в спину коллега. — Ты счастья своего не понимаешь!

В. ответил ему ударом железной подвальной двери. Дверь соединилась с железной рамой с таким страстным лязгом — звук их совокупления донесся, наверное, до всех жителей дома.

Ассирийка догнала В. уже на последней ступени лестницы.

— Подождите, подождите, подождите, — услышал он за спиной вместе с токотом лап пантеры. — Едва поспела, — сообщила она, настигнув его. Голос ее по-прежнему был в следах обработки рашпилем (а и как могло быть иначе?), но от суровой внушительности, с какой говорила в подвале, не осталось и тени, это был участливый голос благожелателя, союзника, друга. — А ведь для вас. Не для себя стараюсь.

В. выжидательно смотрел на нее не отвечая. Для него, не для себя. Замечательно.

— Это безобразие, — продолжила ассирийка все с той же участливой благожелательностью. — Ну, как он на вас… просто набросился! Нельзя так. Я вам помогу. Давайте вашу фотографию, посмотрим. Прямо сейчас.

Вот так. Не откладывая, прямо сейчас. Какой восторг.

— Что изменилось? — спросил В. — Только что в помощи мне было отказано.

— Ой, ну мало ли! — воскликнула ассирийка. — Он — это он, а я — это я. Я что, не женщина? У меня сердоболия нет? Давайте фотографию, где она? Посмотрим. Не получится найти — сделаем так, что отцепятся. Отцепятся, не сомневайтесь!

Поверить в то, что она выбежала за ним из сердоболия, противу воли коллеги, было невозможно. Конечно же, он послал. Получается, цель, ради которой оказался в этом подвале, достигнута.

В тот же миг В. осознал, что у него нет с собой фотографии. Он примчался в подвал к коллеге просить, молить — унижаться, он думал о том, как выкарабкаться из ямы, в которую сверзился, о фотографии как о материальном воплощении этой ямы он и забыл.

— Пойдемте к машине, — позвал В. ассирийку.

Он решил, что фотография там. Вероятней всего, в бардачке: вышел из дома с нею в руках и сунул туда. Куда еще было бросить ее, как не туда. Не на панель же перед собой мозолить глаза.

В машине, однако, фотографии не оказалось. Ни в бардачке, ни на панели, ни на сиденьях, ни на полу — нигде.

— Вы оставили ее дома, — с улыбкой проницательности, вздымая на него свои эвересты, сказала ассирийка. Словно лежащая где-то там в квартире злосчастная фотография была буквально увидена ею. — Дома, дома. Оставили. Я готова поехать с вами. Поехали.

Это было понятно, что дома, где еще. Раз не в машине, значит, выскакивая на улицу, он просто забыл захватить ее с собой.

— Поехали, — согласился В.

День уже спешил к закату, жена добралась с работы своим ходом, о чем успела известить его звонком, — можно сразу поставить машину на стоянку, но В. не стал делать этого. Он подъехал к самому дому и, втиснув между другими, запарковал машину прямо на дороге, чего никогда не делал. Машины на обочинах угоняли, взламывали, царапали, однако нежелание встретиться с охранником было сильнее опасения за свою конягу. А охранник был там, в будке, смена его еще не закончилась.

В. полагал, фотография лежит где-нибудь прямо в прихожей: на телефонном столике, под зеркалом — куда положил ее, обуваясь, и после забыл, но нет, фотография не обнаружилась и тут. Жена, встретившая их с ассирийкой на пороге, с недоумением следила за его метаниями.

— Что ты ищешь? — спросила она наконец.

В. сообразил: жена пришла, увидела бесхозно валяющийся снимок, сочла это за беспорядок и убрала с глаз долой.

— Ты фотографию, портрет человека, не убирала отсюда? — ответно спросил он ее.

— Фотографию? — Жена, уже не в первый раз, с подозрительностью поглядела на ассирийку. Непонятно что за женщина, стоит наблюдает за метаниями мужа по прихожей с фальшивой улыбкой участливости — как будто имеет право и быть здесь, и так улыбаться. — Ничего не убирала.

— Может быть, не здесь, а где-нибудь в комнатах, на кухне? — подала ассирийка голос. Обращаясь, разумеется, не к ней, а к В.

Естественно, В. уже думал об этом.

— Подождите меня здесь, — велел он им обеим сразу — и ассирийке, и жене.

Пронесся по всей квартире, представляя, куда бы мог бросить фотографию, но нет — фотография исчезла, словно здесь невидимо побывал таинственный фокусник и спрятал ее в своей волшебной шляпе.

Медленно волоча ноги — было ощущение, в этой пробежке по квартире исчерпал все силы, — В. выбрел в прихожую. Сил сообщить ассирийке, что не нашел фотографии, тоже не было, и он только развел руками.

Ассирийка, все с тою же натянутой улыбкой участливости, тоже развела руками:

— Это не случайность! Это закономерность. Мой опыт свидетельствует: где одна загадка, там даст знать себя и другая. А за другой может последовать и третья…

Типун вам на язык, сказал бы В., будь у него силы вести с ней разговор.

— Как найдете — тут же звоните мне, — подала ассирийка ему визитку.

Дверь за нею закрылась, и жена тут же, в прихожей, гневно обрушилась на него:

— Что такое у нас происходит, можешь мне объяснить?!

Как было можно не объяснить?! Даже если не ворочался язык.

Жена, начавшая его слушать с тревожным вниманием, сменившимся было испугом, с какого-то момента перестала выказывать и испуг, и прежнее внимание, она — так это и засквозило в ее заблестевших глазах, — лихорадочно, горячо возбудилась и лишь с нетерпением ждала, когда он закончит: ей самой было чем поделиться с ним, так из нее и рвалось.

— Вот и хорошо, что ничего у тебя с уфологами не получилось! — решительно воскликнула она, только В. смолк. — Совсем даже не нужно было к ним обращаться. Нам нужен мой гуру. Я в этом уверена. Он все разрешит. Он прозорливец. Он подскажет, нужно ли вообще искать эту фотографию. Он подскажет, голову на отсечение. И кроме того… у него такие знакомства, такие связи! Он, если что, их подключит. Я попрошу — я у него одна из лучших учениц была, он все сделает, чтобы помочь. Уверена.

— Почему ты так уверена? — спросил В.

Своим гуру жена называла длинногривого восточноскулого человека с коротко-модно подстриженной бородой, смоль которой была выразительно оттенена подступающей сединой. Восточноскулый был главой некоего общества со столь сложным названием, что В. никогда не мог произнести его правильно, при обществе существовала школа, обучавшая, как сообщалось в ее рекламе, таинству управления своей жизнью при помощи древнеиндийской мудрости. Вот эту школу года два назад жена В. и посещала. Какие-то дыхательные упражнения, какая-то гимнастика — стоя, сидя, лежа, — В. так по-настоящему и не разобрался, чем там занималась жена. Тогда, два года назад, та самая шлея, что временами попадала ей под хвост — и жена становилась к В. нетерпимой и безжалостной, словно запуталась у нее между ногами, и так, с этой запутавшейся шлеей, прожили не день-другой-третий и не недели даже, а месяцы. И не только с В. была безжалостной и нетерпимой, но, главное, стала такой и с детьми. А еще, случалось, заталкивалась куда-нибудь в укромный угол и втихую рыдала там. Вот эти ее тайные рыдания и пробили В. насквозь. Он же сам и потащил ее по струящимся релаксирующей музыкой белоснежным кабинетам психологической помощи, и ух какой многомудрой терминологией обогатился, а уж сколько денег из карманов высвистело! Но вот эта школа древней индусской мудрости, на которую, кстати, жена наскочила помимо него, как раз помогла ей по-настоящему. Пара-тройка недель — и снова та, прежняя, его, которую любил, завидовал, можно сказать, самому себе, внутренне гордился перед другими мужчинами, какая радость, что это она его жена, мать его детей…

— Почему я так уверена? — переспросила жена, прежде чем ответить на вопрос В. — Потому что он такой человек. Он просто не сможет отказать. Это противоречит его взглядам.

— Вот так прямо никому не отказывает? — усомнился В. — Это к нему каждый встречный-поперечный будет со своими просьбами лезть.

— А и лезут! — горячо ответствовала жена. — Нет, не всякий встречный-поперечный, конечно, — поспешила поправиться она. — Я имею в виду, кто учился у него, у кого с ним отношения… А ты что, что-то имеешь против?

Нет, В. ничего не имел против того, чтобы обратиться к ее гуру. Он был готов ухватиться за любую соломинку. Кто знает, вдруг этот гуру, так помогший со своей древнеиндусской мудростью жене, окажется как раз той соломинкой, которая не даст утопнуть?

— Звони, — сказал он. — Проси о встрече. Сможет встретиться немедленно — отлично. В двенадцать ночи — тоже нормально. И в два часа ночи нормально, и в три, и в четыре. Но уж не позже, чем завтра утром. Где только эта фотография? — вспомнил он.

— Ой, забудь ты о фотографии, — прервала его жена. — Все и без нее уладится. Уверена.

Возможно, ее уверенность была не более чем психотерапевтическим приемом. Но если и так, произнесенные слова рождали в ответ чувство спокойствия и отстранения — словно все, что происходило, происходило не с ним, во всяком случае, не по-настоящему, не всерьез.

Ведя этот разговор, они оставили между тем прихожую, переместились в комнату и, не сговариваясь, один за другим проследовали к распахнутому окну. Приближающийся с бесстрастной неотвратимостью закат уже укрощал дневной ад, с улицы явственно веяло раем подступающей ночной прохлады, и, как подсолнух следует своей головкой за солнцем, так неосознанно жаждала отрады рая и плоть.

— Забыл о фотографии, — ответил В. на требование жены. — Звони, — понукнул он ее. — Звони не откладывая. Прямо сейчас.

“Домой! Кому говорю, домой!” — звал на улице женский голос ребенка. “Еще пять минут! Пожалуйста!” — звеня на весь двор, отвечал женщине детский голос. Втиснутый в автомобильный мотор, табун лошадей прохрапел по двору вдоль дома. Продзинькал с сиплой хрипотцой велосипедный звонок. Заорал благим матом и смолк, как обрезанный, пьяный мужской голос. Вечерний город жил своей каждодневной обычной жизнью.

Восточноскулый гуру жены смог принять их только назавтра. И не с утра. А лишь после полудня, в час сорок пять дня. Вот с такой точностью: в два часа без четверти. Словно по записи к врачу. Пятнадцать минут — и следующий пациент, медсестра, выпишите рецепт, следующий, следующий! Впрочем, жена, сообщив В. о времени встречи, сочла необходимым добавить, что на самом деле гуру совсем не формалист, понадобится — перевернет все свое расписание вверх дном, полностью предоставит себя в твое распоряжение.

Утром на завод В. не поехал. Вчера дарованная ему директором по связям привилегия казалась чем-то бесстыдным, сегодня он воспользовался ею без раздумий. Невозможно было идти на работу, когда над головой раскачивался подвешенный бородачом дамоклов меч.

Жена у себя на работе отпросилась. Легко сказать — отпросилась. В. слышал, как ее начальник орал в трубке, чтобы она сей же миг вылетала на работу, а не вылетит на работу, то вылетит с нее, но жена все же вышла из этой схватки кролика и удава победителем. Спасибо тебе, благодарно обнял ее В., когда она закончила разговор. За что спасибо, сказала она, пожимая под его рукой плечами и глядя на него снизу вверх с горячей чувственной преданностью. Муж мне важнее всякой работы. Я выбираю мужа.

Офис у гуру был не то что уфологический центр коллеги, осиливший всего лишь обшарпанный подвал. Офис гуру так и дышал респектабельной успешностью, распространял вокруг себя аромат устроенности и благополучия. Он занимал выразительный двухэтажный дворянский особняк полуторавековой давности, тщательно отреставрированный, освеженный, обновленный. Широкое гранитное крыльцо вело к широким дубовым дверям парадного входа, в стену рядом с дверью вмонтировано переговорное устройство, сыто поблескивающее желтым металлом отделки, внутри сидел перед монитором охранник, внимательно вглядывался в лица звонящих, неоднократно сверял прозвучавшее в динамике имя со списком — просто так, с улицы, не попасть. И внутри все тоже было нарядно, парадно, с щегольством — отделка, интерьер, обстановка, с ходу понятно, что хозяин офиса относится к себе с исключительной серьезностью, уважает и любит себя и требует ответного чувства от мира.

— Я ему кратко все объяснила, но, наверное, тебе потребуется что-то добавить, уточнить, — решила жена напомнить В., пока они поднимались по лестнице на второй этаж, где располагалась студия гуру. Не кабинет у него был, просветила В. жена еще раньше, — студия. Как у художника.

В. молча покивал: да-да, конечно, уточню. Он все утро проигрывал в себе, как вести разговор с этим гуру, какой тон взять, — и все как-то нелепо выходило, глупо, жалким щенком перед большой, уверенной в себе псиной ощущал он себя, прокручивая в сознании предстоящую встречу. С коллегой вчера, когда звонил и шел к нему, все было ясно, а с этим гуру — сплошной туман.

Гуру, в белой шелковой рубахе до колен, в белых просторных шелковых штанах, встретил В. с женой у двери в студию. Не просто встретил, а раскинув широко руки, как для объятия, будто и В. был его добрым знакомцем, учеником, или уж, во всяком случае, показывая этим жестом, что жизненный спутник его ученицы также имеет право на его благорасположение. Но в неулыбчивом лице гуру, в его неторопливых обстоятельных движениях была та самая исключительная серьезность, любовная уважительность к себе, что так сочно и живо проглядывала в облике его офиса-особняка.

— Прошу к нашему шалашу! — произнес гуру. Его как бы изготовившиеся к объятию руки с плавной неспешностью сместились в сторону и с подкрепляющим поворотом корпуса указали на дверь студии за спиной. Колыхнулась смоляная грива его волос, завесила щеку и расходящимся театральным занавесом устремилась обратно. — Добрым людям в этом шалаше всегда рады. Добро пожаловать!

— Здравствуйте, учитель. Спасибо, что согласились принять. — Жена В., обращаясь к гуру, вся так и потянулась вверх, затрепетала — ну, запаленная свечечка на сквозняке. Странное, неприятное чувство опахнуло В.: пусть этот гривоволосый был ее учителем, но невероятно унизительно стать свидетелем столь благоговейного отношения твоей жены к другому мужчине.

— Здравствуйте, — сдержанно поклонился В. гуру.

— Прошу, прошу! — снова повел гуру руками, указывая на дверь в студию. Легкий среднеазиатский акцент проскальзывал в его речи — как оттиск его восточного происхождения, что так отчетливо было явлено в лице.

Студия занимала помещение, которое из-за его просторности можно было бы назвать залом. Высокие окна наглухо задрапированы тяжелыми, не позволяющими пробиться внутрь уличному свету шторами, свет давали многочисленные настенные светильники, направленные на потолок, все это рождало ощущение: внешнего мира нет, весь мир тут, сжат до пределов зала — вся земля с ее континентами и океанами, вся Вселенная… Устремлялись вверх, едва не доставая верхушками своих конусов до потолка, брызжущие яркими радужными цветами модели священных будийских ступ, на резных, инкрустированных желтым металлом столах и столиках с гнутыми ножками во множестве толклись статуи и статуэтки индусских богов, лежало на полу несколько больших и маленьких матов для медитирования, к стенам притулилось несколько дощатых, ничем не застеленных топчанов, впрочем, как и столы, с затейливо гнутыми ножками и богатой резьбой на боковых досках. А жена, непрошено отметило сознание В., когда он оглядывал студию, бывала здесь и прежде, видела это все.

Из-за ступы в углу гуру извлек три раскладных деревянных стула, раскинул их быстрыми ловкими движениями и предложил садиться.

— Как правило, они здесь не требуются… вот знает, — обращаясь к В., указал он на его жену, — но на всякий случай я их здесь держу. Бывает, что пригождаются. Вот как сейчас.

— То есть это специально для тебя, — все та же трепещущая на ветру свечечка, просветила В. жена.

— Благодарю, — больше для жены, чем адресуясь к гуру, сказал В.

— А то, может быть, желаете сюда? — Гуру сделал несколько шагов, ступил на ближайший мат, мгновение — и уже сидел на нем, скрестив ноги, в позе лотоса. — Пожалуйста, если есть желание.

Жена, продолжая трепетать, вопросила В. глазами: готов?

— Нет, лучше по-обычному. Здесь, — берясь за спинку одного из стульев, высказался В.

— Конечно. — Словно пружина подкинула гуру: вот он сидел с перекрещенными ногами — и вот уже был на ногах, надевал сброшенные, когда ступил на мат, мягкие, похожие на чувяки, остроносые кожаные тапочки. — Я понял, у вас неприятности, да? — проговорил гуру, когда они в конце концов расселись.

— Мягко говоря, — с прежней сдержанностью отозвался В.

— Да, кто вырос на голову выше других, непременно жди неприятностей. — Было ощущение, произнося эту сентенцию, гуру столько же имел в виду В., сколько и себя.

— Обращаться в милицию я не рискнул. — Гуру знал о вчерашнем происшествии все, и нужды излагать ему детали заново не было, но следовало же развивать разговор, а как, — сообразить В. не мог.

— Что милиция! — откликнулся гуру. — Тем более, вы говорите, ее представитель к вам и заявлялся.

— Именно! — опередив В., с живостью засвидетельствовала жена.

Гуру бегло взглянул на нее. Как если бы подосадовал на ее присутствие. Отвечая на ее замечание, он смотрел уже на В.

— Милиция наша сейчас, конечно, да… А что, — вкрадчивость возникла в его голосе, — действительно так, как вот по телевизору: прямо по воде, по воде… будто по асфальту?

О, как все сопротивлялось в В. неизбежному ответу. Но не опровергать же! В., не размыкая губ, согласно кивнул.

— Именно! — снова подтвердила вместо него жена. — Как по асфальту.

Теперь гуру не среагировал на ее реплику. Вглядываясь в В. с цепкой, все разгорающейся пристальностью, посидел недвижно, как заново усваивая прежнюю информацию, как выворачивая ее наизнанку и препарируя, потянулся затем и взял со столика, изобильно заставленного разнообразными чашами, заваленного округлыми широколопастными крестами, остроконечными ножами-пиками, согнутыми по всему телу лезвия углом, замкнутую змейку четок из зелено-голубых камней. Переметнул по нити быстро-неспешными движениями пальцев один камень, другой, третий и бросил четки — будто и не хотел брать, а его кто-то заставил — обратно на столик.

— Давай-ка оставь нас вдвоем. — Вот наконец взгляд его вновь устремился на жену В. (Конечно, он был ее учителем, она — его ученица, но то, что так по-свойски обратился к ней, с таким правом на эту свойскость, опять, как в первую минуту, прожгло В. униженностью). — Вообще давай по своим делам. Не нужна больше. Мы вдвоем сейчас долго заняты будем. Нам большая программа предстоит. — Последние его слова были обращены уже не к ней, к В. — Располагаете временем?

Ошеломляющее видение посетило В. в этот миг. Он вдруг словно бы поменял положение и оказался в другом месте студии, в противоположном ее конце. Но увидел он не себя, жену и гуру, сидящих на раскладных деревянных стульях, а три пары, сплетшиеся обнаженными телами на матах в позах соития, один из мужчин, судя по черной гриве, разметавшейся по плечам, — не кто другой, как гуру. Вместе с тем В. продолжал видеть студию и со своего места на стуле — такою, какой видел и до того; видел ее реальной, нынешней, и видел той, какою он, сидящий здесь на стуле, видеть не мог, видел как въяве: резко, без всякой размытости, расфокусированности. Это было подобно тому, как случается, когда на одном листе фотобумаги окажутся отпечатанными два разных кадра — равно внятны и проработаны, но линии каждого из них, накладываясь на линии другого, искажают сюжет подселенца, и четкая внятность линий превращается в головоломку, сумбур, изобразительную какофонию. Только откуда взялся этот второй кадр? Что это такое? Галлюцинация?

— Я спрашиваю, располагаете временем? — услышал В., как повторяет, обращаясь к нему, свой вопрос гуру.

Видение исчезло. В. снова был здесь, на стуле — вернее, лишь на стуле, — маты пусты, никого на них, как то и было, когда вошли в студию.

— Да, располагаю, — внезапно охрипнув и прокашливаясь, выговорил В.

— Хорошо, я пойду, — смиренно поднялась жена. — Я пойду, — уже обращаясь к В., сказала она. — На работу поеду. Позвонишь потом?

— Позвоню, позвоню, — все продолжая откашливаться и не глядя на жену, покивал В. Но он не смотрел на нее не потому, что его сотрясало в кашле. Казалось, если встретится с ней сейчас взглядами, та униженность, что с такой свирепостью только что ожгла его, полыхнет вновь.

Жена — вся трепещущий огонь тоненькой восковой свечечки, — шла, едва слышно дробя тишину покорными каблучками, к двери, — В. упорно смотрел на зелено-голубые четки, побывавшие в руках гуру и прихотливой двутелой змейкой лежащие сейчас на столике среди всякой другой безделицы, а не вслед ей.

Мягкий всхлип дверных магнитов возвестил, что жена оставила студию. В. оторвал взгляд от четок и устремил на гуру. Благожелательность и сердечное расположение к визави были написаны на неулыбчивом лице гуру.

— Польщен! — только они сошлись взглядами, сказал гуру. — Не скрою, польщен, что обратились ко мне. Оказать услугу человеку-легенде! Не скромничайте, не скромничайте, — пресек он попытку В. воспротестовать против такой патетики. — Покажите мне другого подобного. Нет другого!

— На самом деле я тут, откровенно говоря, ни при чем. От меня это все не зависело, — смог наконец вставить в его панегирик свое замечание В. — Это, наверно, могло случится с кем угодно. С любым.

— Но случилось с вами! — воздел руки к небу гуру. — Ни с кем другим. Вы оказались носителем чуда. И нечего скромничать. Вы!

— Жена считает, у вас бы могло получиться разрешить эту дурацкую ситуацию, в которой я оказался. — В. решил, что чем резче перевести стрелки, тем вернее. — Может быть, подключив свои связи… Вы сами лучше знаете.

Гуру, слушая его, качал головой — будто легендарный китайский болванчик.

— Да раз плюнуть, о чем речь, — усладил он затем слух В. — Не стоит переживаний. Этим двум рылам, что к вам заявились, так портреты начистят — будут бежать без остановки до Тихого океана. Все, не думайте больше о них. Давайте о нашем с вами сотрудничестве подумаем. Вот что актуально. Мы с вами такие дела завернем! Такие дела!.. Деньги у нас рекой потекут.

— Деньги? Рекой? Какие дела? — потерянно проговорил В. Чего-чего, а такого поворота он не ожидал.

Пауза, которую выдержал гуру, была дольше, чем если бы он обдумывал свой ответ с тщательностью сапера, обезвреживающего мину.

— Да мы даже новую церковь основать можем, — сказал он, снова воздевая руки горе'.

— Новую церковь? Основать? — переспросил В., словно недослышал гуру, хотя все услышал, все понял.

— Церковь, церковь, — подтвердил гуру. — Это, конечно, задача максимум, но отчего же ее не держать в уме. Вполне реально.

И тут перед глазами В. вновь возникла та, прежняя картина оргии. Только сейчас он был ближе к сплетшимся в соитии парам и отчетливо мог разглядеть их лица — в той мере, насколько они были открыты его взгляду. Невозможно лишь было разглядеть черты человека с черной гривой волос — мотавшаяся грива полностью завешивала и его лицо, и лицо женщины под ним. Но вот крупная, в форме головастика, а скорее запятой, только обращенная хвостиком в противоположную сторону, красновато-коричневая родинка чуть выше крестца была видна с ясной внятностью, даже угадывалась ее структура: чуть выпуклая, мелко-шершавая, словно бархатная. Впрочем, это, без сомнения, был гуру. И снова, как в прошлый раз, эта картина совмещалась с тем видом студии, что был перед ним в реальности… что за чудовищное видение, что это вообще такое, неужели его психика треснула, и это галлюцинация?

— Вы слышите? Давайте посидим в сауне, — донесся до него голос гуру — сидящего перед ним в шелковой белой рубахе навыпуск, шелковых просторных штанах, и никакой картины содома перед глазами. — У меня здесь в фонде отличная сауна. Кто был, забыть не может. Не сауна — потерянный рай. Входишь столетним старцем, выходишь невинным младенцем. Там, в сауне, все и обговорим.

Но В. совсем не манил саунный рай. Да еще в такую жару. Хотя, надо сказать, в студии со всей беспощадностью работал кондиционер, гоня волну прохладного воздуха, — хотелось даже, чтобы не столь прохладного.

— Я не в плавках, чтоб в сауну, — сказал он.

— Да что же, плавок у меня не найдется? — изумился гуру. В голосе его прозвучала откровенная радость, что В. наконец откликнулся. — У меня для дорогих гостей всегда приготовлено. И шапочка, если станет припекать, есть.

— Извините, но мне не до сауны, — решил В. не выискивать больше благовидных предлогов для отказа.

— Вот-вот! — Гуру поднялся, понуждая подняться следом и В. — Именно поэтому, что “не до”! Как же нам с вами обсуждать наши дела, когда вы в таком состоянии. Вам нужно очиститься от шлаков. Мозг должен достичь младенческой чистоты и ясности. Дух должен воспарить. И все это будет, все будет. Пойдемте, пойдемте, — взял он В. под руку, повлек его к выходу. — Я, знаете, предчувствовал, что может возникнуть такая коллизия, и распорядился… сауна у меня уже раскочегарена — заходи и наслаждайся.

В. капитулировал. Легко противоборствовать, когда ты в броне и вооружен до зубов — имеешь возможность выиграть схватку, лишь бы не оставила своей дружбой удача. А когда у тебя ни брони, ни меча…

Эдем сауны начинался с тропического сада: толпилось в кадушках всякое пальмо- и кактусовидное, выметывались из войлочных стволов похожие на опахала громадные резные кожистые блестящие листья. С застывшей раболепной улыбкой на лице тихая, как тень, и, кажется, так же, как тень, бесплотная, маленькая женщина со среднеазиатским лицом отметнула перед В. дверцу его личного шкафа — тут уже были приготовлены и махровый халат, и махровая простыня с полотенцем, и запечатанные в хрустящий целлофан новые, с неотрезанным ярлыком плавки, и тонкая шерстяная шапочка в таком же целлофане, и тоже с ярлыком. И даже ножницы, чтобы срезать ярлыки, покоились готовно рядом с целлофановыми пакетами.

— Прошу! — широким жестом гостеприимного хозяина указал гуру на распахнутый шкаф, направляясь в хозяйский отсек раздевалки-сада. Он уже разоблачался на ходу, освобождаясь от своих просторных штанов — они оказались не штанами, а искусно обмотанным вокруг бедер, подоткнутым на поясе особым образом широким куском материи.

Эдемский сад буйствовал и в следующем помещении. Это была комната отдыха. Под зелеными опахалами листвы стояли вокруг длинного журнального стола белые кожаные кресла и диван, маняще призывая отдать их мягким пружинящим гнездовьям уставшие чресла, а посередине стола на хрустальном подносе уже кипели опалово-розовой горкой виноградные кисти, и ожидались, судя по льнущей к подносу, как к вожаку, стае тарелок и стаканов и всякие другие яства.

— Прошу! — повторил гуру, указывая теперь на призывные гнездовья кресел с диваном. — Мы вдвоем, никого, кроме нас. Расслабляйтесь! Или сразу на полок? Как вы?

Ясно было, что никакому разговору, пока не угостит всеми прелестями своего эдема, гуру начаться не позволит.

— Давайте сразу на полок, — сказал В.

— Мудрое решение, — одобрил гуру. Бросил на диван простыню с полотенцем, распустил быстрым привычным движением пояс халата и остался в одних плавках.

Есть у него там родимое пятно? — ожгло В. внезапной мыслью. Но плавки у гуру были высокие, до пояса, закрывали всю поясницу, и если даже у него действительно было родимое пятно на крестце, увидеть его не представлялось возможным.

Парно'й каморе предшествовало еще одно помещение, уже без растительности, голые кафельные стены да несколько рейчатых деревянных банкеток около них, — с заполненным прозрачной зеленоватой водой бассейном посередине.

— О-ох, хорошо, — как в предвкушении предстоящего наслаждения от нырка в прохладную воду после жара парно'й повел гуру рукой в сторону бассейна. — А? Любите?

— Попробую, — сказал В. Вспоминая, как пытался ступить в заполненную водой ванну — и словно то была не вода, а глыба прозрачного зеленоватого камня.

Банная простыня гуру взметнулась в воздух, растряхнулась полотнищем, гуру поместил ее на изогнутый затейливым птичьим клювом крючок и торжественно распахнул перед В. дверь в парную, как если бы то действительно был вход в Эдем.

— К вашим услугам! — изрек гуру.

Чувствуете, да, какое блаженство, говорил он, когда они уже сидели на полке'. Вот возьмите масло, брал он флакон из угла, натритесь, будет впитываться. Это кедровое масло, очень полезно для организма. И еще вот это, подавал гуру немного спустя другой флакон. Это смесь из двенадцати трав, тут и зверобой, и лимонник, и жень-шень тоже, божественно воздействует, проверено. И организм, чувствовал В., отзывался на благодатный жар, поры открывались, кожа на груди, животе, плечах заблестела росинками пота, кедровое масло, лимонник, жень-шень — все впитывалось, и его помимо воли стало затягивать в охмуряющее телесное блаженство…

— А не будете против, если освобожусь? Сниму, в смысле, — подсунул палец под резиновый пояс плавок, звучно выстрелил им себе по животу гуру. — А так как-то... как-то не так. Мешают. Не то удовольствие. Мы же не разнополые, чтобы стесняться друг друга.

— Да пожалуйста, — согласился В.

О родинке, что с такой явственностью представала взгляду в странных видениях, В. вспомнил тотчас, как гуру снял плавки. Вернее, не вспомнил, а тут же поймал себя на желании увидеть, есть у него родинка в действительности или нет. Бред, идиотизм (он сейчас был уверен, что то была галлюцинация), и однако желание удоствериться в отсутствии родинки было сильнее всех доводов разума (а и оставался ли он разумен?).

Они с гуру сидели на среднем полке. В. поднялся и полез на верхний. Жарко, жарко, предупредительно оповестил его гуру. Попробую, пробормотал В.

Надень он шапочку, она, наверное, поехала бы сейчас вверх — так у него прошевелились на голове волосы. У гуру на крестце была родинка! Именно такая, какую он уже знал по видениям: похожая на головастика, а скорее на запятую, только с хвостиком в обратную сторону. Что же, картина, которую он видел в студии, — это не галлюцинация? Это было то, что на самом деле происходило? Вчера, позавчера, год назад?

В следующее мгновение В. пронзило острым, нестерпимым желанием: увидеть лицо женщины, чьи руки обнимали спину гуру, чьи вскинутые ноги были скрещены на его ногах.

— Что? Не жарко? — выворачивая к нему наверх голову, спросил гуру. — Выходить не пора? Охладиться немного.

Голоса ответить ему не было. В. только покивал согласно и полез со своей верхотуры вниз. Ему сейчас не мешало охладиться. О, ему сейчас это очень, очень было нужно.

Стоя у сияюще-хромированных поручней лестницы, ведущей в бассейн, он пропустил гуру вперед. Бархатно-шершавая красновато-коричневая родинка ударила по глазам кинжальной лазерной вспышкой. А следом — гуру, соступив на одну ступень, в гулком облаке шума и плеска еще обрушивался в воду — то, чего В. так хотел, произошло. Он желал — и случилось. Он увидел студию, наложившуюся вторым кадром на картину бассейна перед глазами, грива гуру все так же моталась над лицом женщины, но вот он отжался над нею на сильных, мускулистых руках, и лицо женщины открылось.

Оно открылось — и в тот же миг В. пожалел об этом. То, о чем думал все это время, что подозревал, боясь признаться в том самому себе, подтвердилось. Это была его жена.

В. постоял-постоял у лестницы с закрытыми глазами, вгоняя внутрь рвущееся из него желание броситься на гуру, схватить за гриву… открыл глаза, быстро прошел к крючку, на котором висела его простыня, запахнулся в нее и так же быстро проследовал к выходу из бассейна.

— Что такое? Что случилось? — прибежал к нему в раздевалку завернутый в простыню на манер древнеримских патрициев удивленный гуру. — Вам что-то не понравилось?

Желание схватить его за намокшую, висящую смоляными плетьми гриву было нестерпимым.

— Не понравилось, — коротко отозвался В., продолжая одеваться.

На неулыбчивом деревянном лице гуру выразилось испуганное непонимание. Он было ступил к В. ближе и остановился, передумав. В. одевался, — гуру стоял поодаль под сенью своего тропического эдема, смотрел на В., казалось, из него рвутся какие-то слова, но он не решается их произнести. И только когда В. уже шагнул к выходу, с чуждой ему торопливостью и горячностью попробовал изъясниться:

— Вы совершаете ошибку. Я вам обещал — помогу, и помогу — сто процентов гарантии. Я слов на ветер не бросаю. А главное — что я вам могу предложить на будущее. Того, что я, вам никто не предложит.

Удержись, молчи, ни слова, вопило все в В. Но его хватило только до двери. У двери, уже взявшись за ручку, он не выдержал. Повернулся и в упор посмотрел гуру в его черствые, бесчувственные глаза.

— Негодяй! — вырвалось из него. — Негодяй! Какой негодяй!..

И это все, больше этого он не разрешил себе ничего.

Старик, что пас коз, был сух, как его выструганная из толстой корявой ветки палка, на которую он опирался и которой погонял их. Лицо его было выжарено солнцем до шоколадной черноты, словно у какого-нибудь индуса или пакистанца, оно было даже темнее, подумалось В., чем у гуру.

— Покурить не найдется? — потыкав для убедительности в губы пальцем, спросил старик.

В. сидел на переднем сиденье своего “Фольксвагена”, распахнув дверцу и выставив наружу ноги, в руках у него не было ни сигареты, ни зажигалки, ни коробка со спичками, он просто сидел, глядя сквозь деревья на играющую под солнцем серебристой рыбьей чешуей озерную гладь, — видно, старик, бродя по лесу со своими козами, уж очень исстрадался по табаку, если решил обратиться к человеку, по которому никак не скажешь, что у него можно разжиться куревом.

— Не курю, — отозвался В. Тут же, впрочем, он вспомнил, что в бардачке лежит начатая пачка сигарет жены. Жена у В. курила. — Женские если только, — остановил он прянувшего было от него старика.

— Женские? — остановился старик. В восторг сделанное предложение его не привело. — Это такие как спички-то? То ли курил ее, то ли нет?

— Ну, какие есть. — Причин настаивать у В. не было.

— Давай, ладно, — снизошел старик. — Натерепелся, поверишь, нет. Забыл свои-то, а с этой ордой, — кивнул он на разбредшееся между деревьями поблеивающее стадо, — к народу не попрешь — начнут кидаться куда ни попадя, замучаешься потом собирать. Тебя вот увидел. Чего не на пляже, на отшибе тут, да в лесу?

— Да так, — уклонился В. от ответа, протягивая старику пачку с сигаретами.

— А то народ весь поближе к воде. К ней да в нее. По такому-то пеклу. — Старик взял сигарету, вытянул вторую, подумал и попросил: — А то еще одну? Не жалко?

— Всю возьми, — тряхнул В. пачкой. — Не жалко.

Уговаривать старика не пришлось.

— Не жалко, так и давай. Мне еще с этой ордой сколько до вечера таскаться. Он извлек из кармана штанов спички, закурил, оглянулся — все ли подопечные на месте — и, с наслаждением выпуская дым, спросил снова: — Так чего не с народом? Я-то с ордой, а тебе здесь чего?

— Да вот сигаретами вас угостить, — сказал В. Он начал утомляться стариком.

Но старик не собирался его оставлять. Он измаялся не только от отсутствия курева, но и от молчания, и ему хотелось собеседничества.

— Сигаретами, вот как. Меня, — переваривая слова В., пробуркал он. После чего поинтересовался: — А сам-то чего не куришь?

— Да так, — снова сказал В.

— Чего-то все у тебя “так” да “так”, — старик, кажется, рассердился. — Все курят, ты не куришь, ты что, святой?

— И не купаюсь еще, — сказал В.

— И не купаешься. Стоишь здесь.

— Может быть, я кого-то жду.

— А, ждешь! Вот это уже ответ. — В голосе старика прозвучало удовлетворение. — А не куришь — так ладно, здоровее будешь.

— Возможно, — согласился В.

Он окинул взглядом орду старика. И неожиданно до чего же чудесны показались ему эти рогатые, с упрямо-бесхитростным выражением вытянуто-узких морд, широко расставившие антеннами полутрубья длинных ушей белошерстые животные. Сколько выразительной живописности было в их груботесаной стати. Сколько благородного миролюбивого спокойствия в их неграциозных движениях. Ходил ходуном обдираемый ими лиственный подрост, трещали ветки, козьи вымя уже раздувались от молока, козлята, учась у взрослых, вставали на задние ноги, пытались дотянуться до ветвей, но роста им не хватало, и, выбив в воздухе беззвучную дробь передними ногами, они неизбежно брякались на землю. Что за идиллия проглядывала в этом пиршестве простой земной жизни, лишенной любых страстей и желаний, кроме естественного стремления утолить голод! Какая была безмятежная буколическая картинка.

Старик докурил сигарету, с сожалением посмотрел на окурок, прислушался к себе, достал из кармана подаренную В. пачку, извлек оттуда новую “спичку” и прикурил ее от чинарика.

— А что у нас тут третьего-то дня было, слышали, нет? — бросая окурок в траву и растирая его носком надетой на босу ногу черной калоши, спросил он. — По телевизору еще показывали, трещали без передыху.

— Слышал, — подтвердил В. Всем своим видом показывая, что не настроен на дальнейший разговор.

Но старик в отличие от него был как раз настроен.

— Ничего себе чудо-юдо: по воде пешком! Кто видел, говорят, чуть ума не лишились. А и заработали. Как свидетели. Эти, с телевидения-то, за то, чтоб рассказали, деньги им дают. Представляешь? Вот так, ни за что ни про что, за то, что глаза имеешь. Деньгами сейчас человека соблазнить — как мужика голыми бабьими сиськами. За деньги сейчас сын отца убьет, дочь матери глаз на жопу натянет. Вот я со своей ордой-то кочую, каждый Божий день, с утра до вечера, — что, хочется мне? День да другой попасешь — ничего не захочется. Денежки, они, родимые! Коза — это же тебе завод: и молоко, и пух с шерстью, и мясо. Жалко, не было меня тогда здесь. А то бы тоже свидетелем… Хожу сейчас здесь специально, смотрю — вдруг снова… Так а ты не за тем же ли здесь? — осенило старика. В голосе его прозвучала соперническая ревность.

Слушая старика, В. поймал себя на опасении, что этот козий пастырь сейчас узнает его и разоблачит, придется изворачиваться, утверждать, что обознался — ужасно неприятно; но нет, старику и в голову не приходило соединить телевизионный образ со своим собеседником.

— Нет, не за тем, — успокоил он старика. — Сказал же зачем.

Старик, стоя перед ним, докуривал вторую сигарету.

— А вот говорят, сам-то я не видел, а кто был здесь, — изошло из него, — тот-то, что по воде, так не просто по воде, а летал. Ведьмак! Есть ведьмы, а есть мужчины такие же — ведьмаки. Поймать бы — да на костер!

В. всего передернуло. Какой неожиданный был поворот разговора. И еще такая свирепость: на костер!

— А на костер-то зачем? — спросил он.

— А чтоб людей не смущал, — с живостью, весь, кажется, загораясь гневом, отозвался старик. — Человек разве может летать? Только на самолете. А и по воде пешком…

— Так Христос ведь ходил, — сказал В.

Старик затянулся в последний раз, плюнул на окурок, бросил под ноги и опять покрутил по нему носком калоши.

— То Христос, — сказал он с гневной строгостью, вздымая указательный палец. — Христос и ведьмак — разные вещи, нет?

Взгляд его, каким при этом смотрел на В., был так требователен, будто не ответишь — ты заодно с ведьмаком, и сразу тебя на тот самый костер.

— Так, может, не ведьмак совсем?! — вырвалось из В. невольно.

Взгляд старика сделался не просто гневно-строг, а суров. Праведно суров.

— Ведьмак, — со значением произнес он, — кто еще.

— Но заплатили бы — так рассказал бы? — В. не удержался, чтобы не уязвить старика.

— А заплатили бы — так рассказал, — легко согласился старик. — Деньги-то как нужны — что твое курево.

Стадо его между тем, лишенное направляющего пастырского руководительства, начало разбредаться по лесу кто куда. И козье блеяние, и потрескивание подроста делались все более слабыми, доносясь уже из ощутимой дали. Стыдно, но В. порадовался этому.

— Вы поглядите-ка, — сказал он, — ваши молоко-мясо-шерсть, похоже, в бега ударились.

Старик оглянулся, и его тут же сорвало с места.

— Да твою!.. — завопил он на бегу, гневно вздымая палку. — Куда, проклятые! Стой! Стой, говорю! Стой!

Голос его стремительно удалялся, блеяние переполошившихся коз и треск подроста было усилились, но тоже стали удаляться, еще какое-то время — и установилась тишина. В. поймал себя на том, что с облегчением перевел дыхание.

Телефон, лежавший на соседнем сиденье, зазвонил. В. рванулся к нему, схватил — на дисплее высвечивался номер директора по связям. Директор по связям звонил ему сегодня уже пятый или шестой раз. В. на его звонки не отвечал. И сейчас тоже не стал отвечать. Сидел, смотрел на дисплей и ждал, когда тому надоест держать трубку у уха, слушая похожие на частокол безнадежные гудки, и он сам прервет звонок. Зачем директор по связям звонил ему? Не для того же, чтобы просто услышать его голос. Конечно, он не только позволил, но даже потребовал не приходить на службу без надобности, однако, возможно, именно такая надобность сейчас и была. Нет, лучше всего было лечь глухо на дно.

Телефон в руке смолк. Еще какое-то время В. сидел, сжимая его в руке, дисплей погас — и он бросил трубку обратно на сиденье. Желудок остро перевило голодным спазмом. Боль нарастала, не уходила, и В. потянулся, достал все из того же бардачка бутылку воды, отпил глоток. Подождал полминуты и сделал еще один. Потом еще. Минут через пять боль должна была отпустить. Нет лучшего средства от голода, чем вода.

Он приехал сюда, на это озеро, с которого все началось, сразу, как оставил особняк гуру. Если бы ему пришлось объяснять, зачем, В. бы не смог объяснить. Он сел в машину, взялся за руль, дал газ, и машина, казалось, независимо от его воли покатила сюда. Так, должно быть, помимо их воли, влечет на место совершенного злодеяния преступников. Разве что он удержался, не поехал туда, где были с женой в тот день — хотя так и хотелось, именно на то самое место! — а проюлил между деревьями вдоль озера к его глухой части, лес здесь подступал к самому берегу, народу совсем не было, и его просто некому было опознать. И вот уже близился вечер, да уже и наступил, это только летняя пора с ее щедростью на светлое время рождала ощущение продолжающегося дня, солнце стремило себя к горизонту, а он как сел, растворив дверцу, так и сидел, глядел тупо на искрящуюся под солнцем озерную воду, и в голове была пустота. Возникала время от времени, словно звонил будильник и напоминал, мысль о фотографии — завтра срок! — и, не задерживаясь, бесследно исчезала, чтобы, вновь возникнув, так же бесследно исчезнуть.

Звонок жены раздался, когда тени от деревьев стали так длинны, что уже заполняли весь лес, и в нем задышало сумерками. Телефон звенел — В. смотрел на ее имя на дисплее, и к нему пришло осознание, что все это время он сидел здесь, ожидая именно ее звонка.

Но долго он не мог ответить ей. Телефон звонил, звонил, а палец все отказывался нажимать на кнопку. Отказывался, отказывался… Однако же нажал.

— Привет, — проговорил В. Хотел полным голосом, но спокойно и даже как бы с равнодушием, а получилось сипло, придавленно, убито.

Давно бы уже ей следовало позвонить ему. Не час, не два и даже не три назад. А позвонила вот только сейчас — вернувшись с работы. Вернувшись — и не застав его дома. Да, судя по всему, и не сразу, как вернулась. Набиралась решимости? Наверное. Молчаливо подразумевалось, когда покидала их с гуру в студии, что позвонит ей В., — как попрощается с гуру тоже. Отсутствие его звонка целый день — это был дурной знак, знак чего — ей оставалось только догадываться, но то, что дурной — сомневаться в этом не приходилось. Чутьем она не была обделена.

— Ты где? — ответом на его сиплое “привет” прозвучал в трубке торопливый голос жены. — Что случилось? Почему ты не дома? Разрешили проблему?

— Едва ли, — высипел В.

— Как едва ли? Не может быть! До чего вы договорились?

— Новую церковь будем создавать, — выскочило из В.: вспомнились слова гуру.

— Какую церковь, что ты несешь? — Жена почувствовала право на раздражение. — Я спрашиваю, из-за чего встречались — нейтрализовать ту парочку, — удалось это?

Она еще раздражалась! Пушинкой снесло крышку закупоренного котла, что кипел в В. все это время.

— Что за прохвост твой гуру! Что за негодяй!

— Почему это он негодяй? — немедленно среагировала жена. — Что за обвинения?

— Негодяй, негодяй! — повторил В. И заорал, он мог позволить себе это — едва ли кто здесь слышал его, а слышал — пусть слушает: — Он что, твой гуру, со всеми групповой секс практикует? Это у него вид лечения? Или это только с тобой как с лучшей ученицей и другими избранными?

— Что за бред? Какое лечение? При чем здесь лучшая ученица? Какие избранные? — Будь его обвинение беспочвенно, оно должно было вызвать негодование жены, и втайне от самого себя В. надеялся на это негодование, ждал его, в готовности повалиться ей в ноги, просить прощения. Но жена не вознегодовала, не задохнулась от возводимой на нее напраслины, предательский жалкий лепет изошел из нее — она пряталась в него как в кокон, хотела улизнуть улиткой в ракушку, исчезнуть там, стать невидимой, а вместо того выставила себя этим лепетом на обозрение во всей наготе; не признаваясь прямо, подтвердила истинность слов В.

— Откуда я взял?! — разрывая связки, проорал В. — А вот представь, оказывается, твой муж еще в прошлое может заглядывать! Видеть его! Как живое!..

— Мой муж, похоже, трогается умом. Или уже тронулся. — Жена начинала приходить в себя. — У моего мужа, определим так, головокружение от успехов! Как в одной песне поется, то, что было не со мной, помню!

Вот если бы она сразу так, приблизительно этими словами встретила его обвинение, В., зная свою жену, еще бы усомнился в достоверности видения, посетившего его у гуру — хоть на сколько-то бы усомнился, счел его болезненной игрой перевозбужденного мозга, — но в ушах его продолжал стоять ее потеряный лепет, и эта первая реакция жены была для него убедительнее ее запоздалого гнева.

— Я тебе больше не муж, — вырвалось из В. И еще почему-то, неожиданно для себя самого, слетел с крика едва не на шепот. — Не муж, понятно? Не жди меня! Я не приеду, не жди!

— Испугалась! Ужасно испугалась! — отозвалась жена. Но уже в ней прорастало понимание нешуточности его слов, пахнуло от них жаром катастрофы, и без всякого перехода в голосе ее зазвенела тревога — звенящей на разрыв струной зазвучал ее голос: — Перестань дурить! Такими вещами не бросаются! Ты где, я спрашиваю, сейчас находишься? Тебе не плохо?

— Хорошо, — все так же почти шепотом сказал В. — Но это тебя больше не должно интересовать.

И что было мочи хряпнул трубку о сосну, перед которой стоял. Только сейчас осознав, что, ведя с женой этот разговор, ходил, крутясь между деревьями, то удаляясь от машины, то приближаясь, и вот оказался перед этой возносящей себя к блекнувшему небу кудрявой зеленой шапкой хвои двадцатипятиметровой исполиншей. Трубка с хрустом разломилась у него в руке на несколько остро впившихся в ладонь краями изломов пластмассовых кусков. Но этого ему было недостаточно. Трубка еще не ответила перед ним за все. Он еще не утолил раздирающую его жажду мщения. Он ударил трубку о сосну еще, еще, пока в руке у него не осталось одно пластмассово-металлическое крошево.

Ладонь саднило. В. хотел было бросить останки трубки на землю, но остановился. Покопался в лежащем на ладони крошеве и извлек из него благополучно пережившую вендетту, подобно таракану, пережившему геологические катаклизмы, плоскую картонно-металлическую пластинку сим-карты. Телефон перед ним был виноват несомненно, но возложить на сим-карту, которая являлась всего лишь его отдельной частью, равную с ним меру ответственности было бы несправедливо. Тем более что она была цела и могла еще послужить.

Какой оглушающий, какой яркий — словно цветной, если бы для звуков существовало это понятие, — птичий гомон стоял вокруг! Казалось, слух расшит им, как натянутое на пяльцы полотно шелковистыми нитями мулине, играет сотнями красок, складывающихся в недоступный пониманию, но несомненно ясный для посвященного рисунок. В. лежал, слушая этот гомон, с закрытыми глазами и не мог понять, снится тот ему или звучит наяву. Нет, видимо, наяву, от этого и проснулся. Разлепить веки стоило труда — на каждом лежало по гире. Несколько мгновений он лежал в недоумении, не в состоянии взять в толк, где он, почему в одежде, почему столь многоголос и громозвучен птичий гомон. Потом до него дошло, что находится у себя в машине, сиденья разложены, оконные же стекла опущены вниз до упора. А следом из памяти, медленно сначала, но все убыстряясь и убыстряясь, хлынул вчерашний день, гуру, старик с козами, звонок жены…

В. перевернулся на спину, пошарил в одном брючном кармане, в другом, чтобы посмотреть время на мобильном, — телефона не было ни там, ни там. Твердая маленькая пластина переметнулась между пальцами. В. выловил ее в глубине кармана и извлек наружу. Это была телефонная сим-карта, и он тотчас вспомнил судьбу трубки.

Часы на приборной доске показывали шесть утра. Чтобы увидеть их стрелки, пришлось подняться. И какая же тяжесть была во всем теле, какая усталость — словно не спал, а всю ночь промахал кувалдой. В. переместил себя к передней дверце, открыл ее — и вывалился наружу.

Воздух, овеявший его измученное автомобильным сном тело, был ласково-тепл — неудивительно, что он ничуть не замерз, проведя ночь в машине с открытыми окнами, — жар предстоящего дня еще лишь слегка обдавал своим дыханием, и это слабое дневное дыхание, тонко смешанное с ночным, разливало в воздухе аромат некоей праздничности жизни, ее насыщенности неуловимым, но бесспорно существующим смыслом. Солнце уже оторвалось от леса на противоположном берегу озера, однако еще невысоко встало над горизонтом, и тени вокруг были так же длинны, как вчера вечером. Только деревья отбрасывали их в противоположную сторону, и, словно это было тому причиной, в лежавших на земле бесплотных колоссах была не вчерашняя угрюмая сумрачность, а величественная торжественность. Середину озера перевивала лента нерассеявшегося тумана, и, просквоженный солнцем, он золотился сошедшим на землю заревым небесным облачком. Ни один пловец не рассекал зеркальную утреннюю гладь озера. Ни одного рыбака не маячило поблизости. Ни одного человека не виднелось вдали на пляже. Похоже, ни единого человека не было вокруг.

Невнятная обжигающая мысль пробрезжила в В. смутной догадкой. Он торопливо скинул с себя рубашку, сбросил туфли, освободился от брюк, покидал все внутрь машины, закрыл окна, заблокировал двери и, в одних трусах, оступаясь на корнях и ежами щетинившихся сосновых шишках, обжигая ступни о хвою, опрометью бросился на берег.

Нога ушла в воду точно так же, как тогда, когда приезжал с женой сюда в темноте, как в ванне, когда участковый с бородачом оставили квартиру, — беспрепятственно скользнула в ее прозрачное жидкое нутро и взбаламутила его, подняв со дна заклубившийся облачками ил. Вода принимала его в себя, когда не было наблюдателей, и не пускала, когда наблюдатели были. Жена, должно быть, наблюдателем не являлась. Во всяком случае, до вчерашнего дня.

В. плыл, и у него было чувство, что он может плыть так бесконечно, вода — его родная стихия, он рыба, он дельфин, он кит, он рожден для жизни в ней, плыть, плыть, плыть — вожделело все его естество.

И он плыл, плыл, плыл, и мир, как в точку, как в свое ядро, сбежался к этому равномерному движению рук и ног, к этим равномерным вдохам-выдохам, к этому мягкому плеску воды вокруг. Все, что было вовне, исчезло, растворилось бесследно, и происшедшее с ним в эти последние дни обратилось в мираж, сон, морок. Что это было за наслаждение — находиться в воде, проникать сквозь нее, преодолевая ее мягкое кошачье сопротивление! Он достиг стоявшей над водой ленты тумана и вплыл вовнутрь, оказавшись в золотящейся белесой мгле. И плыть в этой мгле, не видя ничего вокруг, кроме нее, это было свое, особое удовольствие — казалось, мир исчез вообще, нет времени, нет пространства, и ты знаешь себя и помнишь только вот так ритмично загребающим руками, ритмично бьющим ногами…

Но туман кончился, открылась чистая вода, и вместе с нею, вместе с открывшимся видом другого берега за ее слюдяной полосой В. увидел себя не этим внемирным рыбодельфинокитом, а обычным, не слишком искусным пловцом, в мышцах уже накопилась усталость, движения замедлились, — пора возвращаться.

Нырять в туман вновь он не стал, проплыл вдоль его ленты, обогнул ее, отыскал взглядом место, где разделся, и устремился к нему. Оплывая туман, он довольно далеко уклонился в сторону пляжа, и путь до оставленных на берегу вещей основательно увеличился. Он плыл по отношению к береговой линии не под прямым углом, а как бы по гипотенузе. И теперь уже он не был свободен от мыслей. Об отправленных на южное море сыне и дочери думалось ему. Уезжали — отец вот он, всегда рядом, утром, когда встаешь с постели, и так этого не хочется, вечером, когда следует в нее отправляться, и снова так не хочется, а вернутся — папа неизвестно где. И о том, как устраивать свою новую, бобылью жизнь, думалось. Квартиру, видимо, придется снимать, это какой расход, представить только, и какая бессмысленность в бобыльем уделе — хоть удавись. Думалось, конечно, и о визите участкового с бородачом, об обещании бородача, которое висело дамокловым мечом и способа отвести этот меч в сторону, избавиться от его угрозы все так же не было видно. Но думалось обо всем этом со странной легкостью, мысль притекала — и так же утекала, не оставляя по себе следа; ни горечи, ни волнения, ни тяжести в душе — ничего. Чему должно быть, пусть происходит — такое вот было чувство. Словно он этим купанием смыл с себя всю свою прошлую жизнь — и начиналась иная, новая. Словно бы то было не озеро с унылым названием Запрудное, в котором купался десятки раз, окрестности которого исходил-обтоптал и вдоль, и поперек, а некий таинственный водоем с молодильной водой, он омылся ею — и теперь ему ничего не страшно, готов ко всему.

То, что вода выталкивает его из себя, поднимает на поверхность, и он уже не плывет, а как бы скользит по ней, он осознал лишь тогда, когда нормальный гребок стал невозможен, а ноги начали взлетать в воздух. И он замер на месте, — бьющийся на воде руками-ногами в тщетной попытке плыть, уподобясь рыбе, вытащенной зимним рыболовом из лунки на лед.

Какое-то время В. лежал, не двигаясь. Потом оперся руками и сел. Забавно он, надо полагать, выглядел, если бы кто-то мог его сейчас видеть, — сидящий посередине озерной глади, как на тверди.

Он подумал об этом — и его словно тряхнуло: раз его вытолкнуло из воды, значит, кто-то смотрит на него!

Искать того, кто наблюдал за ним с берега, долго не пришлось. Это была пара — мужчина и женщина. Они стояли на кромке пляжа, оба, похоже друг на друга, массивные, с обильными телесами, у мужчины живот нависал над плавками, почти закрывая их, купальник на женщине был цельный, но даже отсюда, чуть не с середины озера, было видно, как он, врезаясь ей в тело, собрался повсюду толстыми складками. За спиной у них, у самой границы между песчаной частью пляжа и луговой, царствовала подобием дома на колесах машина. Это, в пандан их габаритам, был джип, какой-то из очень крупных —зверь, который продрался бы и по песку, но для радости жизни им достало того, что они просто припахали на своем звере на пляж. Двери джипа были распахнуты — словно пара сдвоенных крыльев, — и он напоминал большую серебристую бабочку, пытающуюся взлететь и не находящую в себе сил оторвать свое крупное тело от земли. До слуха В. даже донеслась в этот миг музыка, вырывавшаяся из включенных на полную мощь динамиков, которую до того он не слышал, — вернее, не музыка, а ритм, что выколачивала ударная установка: бум-бум-бум, прогибая барабанные перепонки, тяжело вываливалось из машины в райскую утреннюю тишину.

В. поднялся на ноги и зашагал к берегу. Взгляды колоритной парочки, чувствовал он, сопровождают его прилипшим банным листом. Хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, чтобы эти двое не могли его видеть, но как это было возможно — раствориться? разве распасться на атомы.

Он шел к тому месту, где, скрытый деревьями, стоял его “Фольксваген”, с усердной старательностью косясь в сторону от глазеющих на него мужчины и женщины, и их появление рядом, когда, оттолкнувшись от воды, вспрыгнул на козырек подмытого берега, оказалось для него неожиданностью — он даже вздрогнул.

Того, что произошло, он не мог себе и представить. Женщина с разбегу, всколыхнувшись всем своим просторным перекормленным телом, рухнула перед ним на колени, и В. в тот же миг ощутил свои ноги в тесном кольце ее сдобных рук.

— Помоги! Помоги! Помоги! — стискивая его ноги, прижимаясь в ним тучной податливой грудью, заблажила она. — Судьба это, помоги! Я еще не хотела, а этот-то мой прямо насел: давай да давай, по утречку, пока никого там! Я его еще даже матом — так не хотела, он чуть не силком меня… и видишь, судьба: чтобы тебя встретить! К тебе вело! Помоги!

О, как она блажила, с какой страстью, с какой требовательной силой… В. вспомнилось, что точно так же стояла перед ним на коленях, обвивая руками его ноги, Угодница — тогда, в приемной директора по связям.

— Вы что, что вы… да встаньте же, отпустите! — В. было неловко, он отпихивал женщину, пытался разомкнуть ее руки, но тщетно: она держала его мертвой хваткой. — Чем помочь… о чем вы… Вы, должно быть, спутали с кем-то…

Выпавший из поля зрения В. спутник женщины дал о себе знать беспощадно-разоблачительным ревом:

— Какое спутали! Ты это! По телевизору тебя... кто не видел! И вчера девка… да так прямо и выдала, что ты! Что ты это ее! Мучилась, операцию делала — без толку, а ты на нее руки — и все! И все, сразу! Что было — нет, прошло! Что там у нее было? Не сказала. Но сразу, сразу! Излечил!

В., перестав выдираться из рук женщины, оглушенно слушал свирепое косноязычие мужчины, понимал, о чем оно, но сознание отказывалось воспринимать его слова. Получалось, Угодницу показывали по телевизору, и она объявила об исцелении, а исцелил ее он, В., подержав у нее на затылке десять секунд руки. Какой бред! Бред какой, бред! У этой девочки психоз, не иначе!

— Что вы от меня хотите? — спросил В. мужчину.

Рев, издаваемый тем, оборвался. Так резко, словно извергавшийся из него поток слов отсекли с маху невидимым ножом. Его свисающий на плавки обильный, складчатый живот передернулся, всколыхнулась сползающая на живот двумя студенистыми языками грудь — словно его пробило судорогой.

— Баба моя родить не может, — исторглось из него. Только если до этого он громогласно блеял, то теперь лепетал. — Представляешь, с бизнесом у меня… все ладом с бизнесом, держу в узде, растет, как на дрожжах! Квартира — хоть на коньках катайся, хоть в футбол… дача, машина, еще машина… все есть! Все есть, а потомка нет! Искусственное это делать… это же западло! Я что, не мужик — искусственное?! Я мужик, у меня бизнес… все по струнке! По струнке, блин, а передать некому. Так, чтобы законно: и мой, и ее — от обоих… Сделай, чтоб понесла! Сделай, не пожалеешь! Заплачу! От души заплачу, без жмотства!

С пронзительной ясностью В. было видно, что так просто раблезианская парочка его не отпустит. Отделаться от них можно было, лишь бросив им отступной кусок. А иначе они, при безыскусной незатейливости их душ, элементарно, без всяких церемоний его растерзают.

— Пусть отпустит, — попросил В. мужчину, кивая на замолкшую женщину у ног. Замолчать она замолчала, но держала его — как бульдог мертвой хваткой.

— Ну-ка! — потряс ее за плечо муж. — Отпусти!

Она отрицательно помотала головой.

— Отпусти! — снова взревел муж, отвешивая ей затрещину. — Отпусти, говорю! Не денется никуда, я тут зачем…. — Он наградил ее еще одной оплеухой и, подхватив под мышки, принялся отдирать от В. — Отпусти, дура! Он согласен, не видишь?!

Когда В. возлагал руки на голову благоверной удачливого бизнесмена, полная мстительной каверзности мысль осенила его.

— Надейтесь. Но только при одном условии, — сказал он, снимая руки с ее головы.

— Каком еще условии? — взглянула на него снизу женщина. В голосе ее было недовольство. Они со спутником жизни покупали у него беременность, без жмотства, и за свои деньги она полагала справедливым получить купленный продукт без всяких условий и со стопроцентной гарантией его качества.

— Оно касается вашего мужа. Ему я и сообщу, — сказал В. — Отойдемте? — посмотрел он на мужчину.

— Что такое? Какое условие? Почему “при условии”? — нетерпеливо и недовольно, как жена, вопросил мужчина, только они отдалились от нее на несколько шагов.

В. остановился.

— Не изменять, — приглушенно, чтобы не услышала его жена, объявил он мужчине. — Измените — не выносит. И после: то же самое. Измените — все прахом: бизнес, семья, наследство.

Окорока розово выбритых щек мужчины протряслись в возмущенном недоумении.

— Как это? Удовольствия нельзя получить? А если сама ложится?

— Хотите иметь, о чем просили, сможете, — безжалостно отрезал В.

— Да нет, как это? — Казалось, невероятное несчастье обрушилось на мужчину — такое у него было лицо.

В. пожал плечами. Нет, ему не было жалко этого Гаргантюа. Какой-то срок, пока бесплодность ее попыток забеременеть не станет явной, будет верен своей пантагрюэльше. Всего-то!

— Вам выбирать, — сказал он, поворачиваясь идти к машине.

Он сделал уже с десяток шагов, когда мужчина окликнул его. Усилия, которое В. пришлось совершить, чтобы остановиться и оглянуться, хватило бы, наверно, чтобы перевернуть земной шар, даже и без рычага.

— А расплачиваться я с тобой по факту буду! Раньше не рассчитывай! — крикнул мужчина.

— Не рассчитываю, — с облегчением ответил В.

Совсем неподалеку от входа в заводоуправление оказалось свободное место, В. припарковался, но не выбрался из машины, а принялся через закрытое окно наблюдать за крыльцом. До начала рабочего дня оставались считаные минуты, и крыльцо можно было бы уподобить летку улья, только не утреннему, а перед заходом солнца, когда все население улья толчется перед щелью входа, стремится скорее попасть в нее, занять положенное каждому место внутри. Прошествовал грозной походкой римского легионера, едва не рушась под тяжестью бронзовых доспехов, юный Сулла. Стремительно взлетел по ступеням, будто несомый под бока невидимыми инопланетянами, коллега. С холодно-неприязненной отстраненностью от мира, но то и дело посматривая на часы у себя на руке, продефилировала закамуфлированная под куклу Барби белокурая секретарша директора по связям с общественностью. И бывший его непосредственный шеф, у которого еще три дня назад числился замом, тоже промелькнул среди других пчелок — он шел, держась ладонью за щеку, в выражении его измученного лица брезжил новый близкий визит к стоматологу. Поток спешащих на медоносную фабрику стал иссякать, поредел, сделался жидким и иссяк совсем. Угодницы, которую В., непонятно зачем, надеялся увидеть, на летке крыльца не возникло. Или он ее пропустил, или она процокала своими каблучками вверх по ступеням еще до его приезда.

С момента, как крыльцо сделалось пустым, прошла минута, другая третья — никого больше не появлялось. Теперь, знал В., так будет до самого обеденного перерыва, когда на улицу, наскоро перехватив салата-окрошки-сосисок в буфете, выкатится посмолить сигаретой, хватить свежего воздуха молодежь, которой все равно, до какого градуса раскален этот воздух и насколько он в действительности свеж. А до того изредка сбежит кто-нибудь по ступеням, отправляясь по срочному делу в налоговую инспекцию или другое подобное учреждение, да неспешно, в сопровождении с трудом умеряющего шаг помощника с лаково-кожаным портфелем в руках, поднимется по крыльцу кто-то из заводских топов, у которого в договоре о найме официально зафиксирован ненормированный рабочий день. Пора было оставлять машину и отправляться тем же путем, которым только что прошел весь народ. Пора было, пора! Пусть ему теперь тоже не вменялось в обязанность приходить ко времени. А если не пойти вообще, ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра — никогда! — что тогда делать со своей жизнью? Другой жизни, чтобы пренебречь этой, не угадывалось ни вблизи, ни на горизонте.

В. рывком открыл дверь и выступил наружу. Купленная полчаса назад у вьетнамцев новая льняная рубашка от резкого движения колюче и грубо проскребла своими неотпаренными швами под мышками. Брюки после ночного сна в автомобиле выглядели еще терпимо, а рубашка — непотребнее невозможно, и пришлось по дороге на работу заехать на городской вещевой рынок, благо он распахивал свои кособокие железные ворота, пока другие торговые заведения еще хранили верность ночному уставу.

Охранник на вахте, увидев его, застыл с разинутым ртом и вместо того, чтобы глядеть на пропуск, все время, пока В. преодолевал турникет, смотрел на него, губы у охранника шевелились — словно он говорил про себя что-то, а произнести вслух не мог. Уборщица, глянцевавшая пол холла после прокатившегося по нему людского вала, зажав черенок швабры под мышкой, наклонилась к ведру с водой промыть косы швабры, увидела миновавшего турникет В. — и застыла, как была, со вскляченным к небу задом. В. намеревался вызвать лифт, но лифты, вероятней всего, все были наверху, предстояло стоять-ждать под ее исполненным испуганного любопытства взглядом, и В. предпочел поскорее убраться из холла, отправившись наверх пешком.

Барби-секретарша в приемной директора по связям с общественностью сидела за своим столом с таким видом, словно это не она несколько минут назад поднималась по ступеням крыльца, а на самом деле так и не покидала своего места со вчерашнего дня. Однако навстречу В. она подскочила со столь перепуганно-радостной живостью, что тотчас напомнила ему себя двудневной давности, только тогда она ожила из-за страха прогневать начальство тем безобразием, что допустила в приемной.

— Ой, это вы! Это вы! Слава Богу! Здравствуйте! А мы тут уже Бог знает что думали… куда вы пропали? Звонили вам, звонили, а вы не отвечаете… что случилось? Все нормально?

— Нормальнее не бывает, — коротко отозвался В. — Здравствуйте. Здесь, нет? — кивнул он на дверь, ведущую в кабинет директора по связям, где теперь было и его рабочее место. Ему хотелось, чтобы директора еще не оказалось на месте.

Но тот сегодня уже приступил к исполнению своих обязанностей вместе со всем трудовым коллективом.

— Он вас ждет, ждет вас, ждет! — крикнула В. в спину ожившая барби-секретарша.

В. открыл дверь и вошел в кабинет. Директор по связям сидел за своим столом с трубкой у уха. Но только В. возник на пороге, бросил в трубку слова прощания и прекратил разговор. И немедленно, усиленно работая руками, покатил навстречу В.

— Вот он! Вот он! Вот он! — на ходу громогласно восклицал директор по связям. — Наш герой! Явился не запылился. Собственной персоной! Пропащий! О нем везде и всюду, на каждом канале, какой кнопкой ни щелкнешь, исцеляет уже, но где он? незнамо где! — Они сошлись, и директор по связям выбросил к В. свою сталеварскую лопату. — Нашелся! А то уже ненароком подумалось, обратно на родной инопланетный корабль подался. Шучу, шучу, — тут же прервал он себя, держа руку В. в своей лопате и не позволяя ему отнять ее. — Обыскались тебя! Жена тебя потеряла. По бабам, что ли, пошел? — снова как бы пошутил он. Но теперь хотел ответа — держал руку В. в своей, требовательно смотрел на него, да только не верность В. жене волновала его, другое его беспокоило, — и спрашивается, что?

— Откуда вы знаете, что жена меня искала? — спросил В.

— Искала, оттуда и знаю! — ответствовал директор по связям. — Звонила, рыдала. Доводить женщину до слез, тем более жену, куда это годно?

— А вы не доводили? — ответствовал, в свою очередь, вопросом В.

Директор по связям, как он это делал в изумлении, воздел горе скобками брови, после чего хохотнул.

— Я ее до слез, а она меня до ярости. Ух, до какой ярости! Если что в тот миг не разбить, так и влепишь ей изо всей силы.

— Вот и я, — сказал В.

— Что ты? Разбил что-то?

— Телефон.

— А, телефон! — Директор по связям наконец выпустил руку В., развел свои сталеварские лопаты в стороны — то ли знаком поощрения, то ли облегчения. — Телефон, он за все в ответе, с кем не бывало. Так ты что же, без телефона сейчас? — поинтересовался он у В. после этого.

— Без телефона, — признался В.

— Нельзя без телефона. Телефон — оружие белого воротничка. — Директор по связям взялся за сверкающие никелем обручи на колесах и принялся разворачиваться. — Организуем тебе сейчас телефон. Прямо сейчас. Немедленно. — Спустя полминуты, порывшись у себя в ящиках стола, он протянул отнекивающемуся В. отличный экземпляр беловоротничкового оружия — черно-зеркальная пластина так и вопила всем видом, что она с самой передовой линии человеческого прогресса. — Все, твой. Пользуйся. Положен тебе по статусу. Переоформим с меня на тебя, будет числиться за тобой официально. Если что — не отвертишься, — пробалагурил он в очередной раз.

Но глаза его оставались по-прежнему беспокойны и озабочены, никакой веселости в них, что-то тяготило его, жало, как гнетом.

— С сим-картой? — спросил В., принимая телефон.

— С сим-картой, с сим-картой, — скороговоркой отозвался директор по связям. — Номер там пропечатан, посмотришь. Денег на счету — месяц говорить беспрерывно круглые сутки. Нормально?

— Да мне зачем круглые сутки? — сказал В.

— Не нужно — не говори, — отрезал директор по связям, показывая, что тема закрыта. Беспокойство и озабоченность, что стояли в его глазах, оттиснулись наконец отчетливой печатью и на его лице. — Что за типы к тебе заявлялись, что от тебя хотели?

Это он об участковом с бородачом, понял В.

— Это вы тоже от моей жены знаете? — спросил он.

— От кого же еще, — подтвердил директор по связям.

— Да хотели, чтобы я в ясновидении поупражнялся: человека им нашел, — уложил В. весь сюжет с участковым и бородачом в одну фразу.

— Нет, конкретней, конкретней! — потребовал директор по связям. — Что за типы, говорю, что за человек, зачем он им нужен? Жена твоя очень напугана. Говорит, угрожали тебе, если не найдешь. Срок какой-то положили.

Не хотелось, нет, не хотелось трясти исподними подробностями своей жизни. А и невозможно было отказаться, чтобы не предстать в глазах директора по связям лукавцем, прячущим от белого света подлинное лицо.

— Так нашел бы им того с фотографии, — сказал директор по связям, когда рассказ В. про визит участкового с бородачом был завершен. — Что тебе. Кто такой, у кого упер — ты не знаешь, не твое дело. Нашел и нашел.

— Как я найду? — изумился В. — Не умею.

В ответ у директора по связям вознеслись изумленными скобками брови.

— Исцелять тоже не умеешь?

В. с досадой хлопнул рукой об руку. Получилось звучно — как если бы он дал пощечину директору по связям. А фигурально так, пожалуй, и дал.

— Да не исцелял я ее! Это у нее психоз! Чистой воды! Не слышали, при психозах такое бывает?

— Не слышал, — сказад директор по связям. — А пусть и психоз. Она же не сама по себе исцелилась. И не выдумывает ничего, нет. Видел я ее по телевизору. Ее от счастья разорвать могло. Такое не подделаешь. Но ладно! — прервал он сам себя, лишив тем самым и В. возможности продолжить их препирательство. — Вернемся к этой теме позднее. Тут вот что... не забыл еще, где деньги получаешь?

— То есть? — уточнил В. Он не уловил хода мыслей директора по связям.

Директор по связям смотрел на него, давя взглядом, как самый мощный заводской пресс усилием в несколько тысяч тонн.

— Пойдешь сейчас на переговоры у генерального. С одним из наших заказчиков. Срывается заказ. Не хотят на наши условия соглашаться. А их условия — нам нож острый.

— И при чем здесь я? — сумел врезаться в речь директора по связям со своим вопросом В. — Что мне там делать?

— Сидеть, — сказал директор по связям. — Сидеть и молчать. Молчать — но так, чтобы они на наши условия согласились.

— Да как я так буду молчать, что они согласятся?! — удивился В.

— А вот так, как бывшую свою сотрудницу исцелил, — пресс в глазах директора по связям тронулся по направляющим и расплющил В. — Как с нею, так и тут.

Спустя два часа, вернувшись в кабинет, В. рассказывал директору по связям, как проходили переговоры. Кто был со стороны заказчика, сколько человек, как они появились, как расселись, что у них было написано на лицах, в костюмах пришли или, сделав поправку на погоду, в одних рубашках — все, все было интересно директору по связям, все важно. При этом, как-то так вышло, В. сидел за своим столом, над которым с заносчивой горделивостью возносил широкомордый кумпол на жилистой вые компьютерный монитор, а директор по связям, подкатившись на кресле, обосновался около стола В. в позиции подчиненного. Барби-секретарша доставила на подносе все в тех же, знакомых уже В. высоких узких чашках тончайшего белого фарфора с золото-голубыми виньетками капучино, и, ведя разговор, они то и дело окунали губы в нахлобученную на чашку и веющую тонким, легким парком ноздреватую курчавую шапку.

— И значит, покочевряжились-покочевряжились, повякали немного — и согласились на все? — с восторгом спрашивал директор по связям.

— Да, так, — старался быть лапидарным В.

— Нет, а поподробней, поподробней! — просил директор по связям. — Что, неужели же никто о прошлой своей позиции по-серьезному не заикался?

— В общем, нет, — подумав (он старался быть как можно объективнее), отвечал В. И уточнял: — Но может быть, они уже на переговоры пришли с таким решением: не держаться своей позиции?

— Уж да! — восклицал директор по связям. — Говори! — Его рыхло-могучее лицо расплывалось в полноводной улыбке: — И подписали как миленькие, да?

— Подписали, — с прежней короткостью подтверждал В.

А и не мог бы он, если б и захотел, сообщить директору по связям о подробностях и тонкостях переговорного процесса. Он их не уловил. Не вычленил из общего разговора. Собственно, он не принимал участия в переговорах. Он просто присутствовал. Сидел, не раскрывая рта, и даже не вслушивался особо в то, что говорилось. Он был занят мыслями о себе. Хотя мыслями о себе назвать это было сложно. О жене он думал, о гуру, об отдыхавших сейчас на море детях, которые вернутся совсем в другой дом, снова думал об участковом и бородаче с его ультиматумом, срок которого истекал не далее как завтра, и о том, что в машине не наночуешься, нужно как-то устраиваться с жильем. Думал — и не мог додумать до конца ни одной мысли: одна перетекала в другую, та в третью, цеплялись друг за друга, как колючая проволока — не распутать. Ловил на себе недоуменно-недоброжелательные взгляды переговорщиков той стороны — почему ни слова? Зачем сидит здесь? — выскальзывал на короткий миг из несшего его потока, отвечал коммуникативной улыбкой и тотчас ускользал обратно.

— Вот, видишь, — сказал наконец директор по связям, берясь за колеса и принимаясь разворачивать кресло, — не попусту там посидел. Помог заводу. А ты еще отнекивался.

— Да при чем тут я, — сказал В. — Надо полагать, они приехали, все уже для себя решив.

— Ну, хочешь так считать — считай. — Директор по связям покатил к своему столу. — Только не забывай, кто тебе зарплату платит, — продолжил он на ходу наставление. — Будут к тебе со всеми этими просьбами лезть: от того исцели да от того — упаси тебя от беды в это дело втянуться. Душу из тебя всю вынут, конца-краю просьбам не будет, ни днем ни ночью покоя. Кучей-малой навалятся. — Он с удовольствием похмыкал, вспомнив, должно быть, картину, открывшуюся его взору два дня назад в собственной приемной. — А денег… денег от завода не меньше получишь, ручаюсь. Мы с генеральным говорили о тебе. Он твой вклад в заводские дела очень высоко оценивает. А по вкладу и вознаграждение. Вот еще заказы благодаря тебе подойдут — поднимем вопрос о кооптировании в совет директоров. Акционером станешь. Как сыр в масле кататься будешь!

— Нет большего в жизни счастья — как сыр в масле кататься, — себе под нос пробормотал В.

— А? Что? Не расслышал? — громогласно вопросил из-за своего стола директор по связям.

— Да не собираюсь я никаким целительством заниматься, — в полный голос отозвался В. — Бред это все. Психоз.

— Психоз? — переспросил директор по связям. — Психоз… — повторил он через паузу. И попросил: — Я там у тебя свой кофе оставил, мог бы ты принести?

Мог ли он принести? Конечно! В. подскочил, быстрым шагом обогнул стол, поднял чашку с директорским кофе и тем же быстрым шагом, лишь чуть сбавив скорость, чтобы не расплескать, заспешил к директору по связям.

Он поставил чашку, хотел отправиться обратно, — директор удержал его за руку.

— Ладно, слушай, — голос у директора по связям просел, он исходил из какого-то подвального отдела его грудной клетки, — ты мне что угодно нести можешь… а вот чтобы… ноги мне не вернешь, понятно. Но от диабета меня избавить, сахар мне нормализовать, чтобы без инсулина, а? — Захват у директорской руки был железный, мышцы он, упражняясь каждодневно на своей коляске, накачал что штангист, попытайся В. вырваться, без борьбы не удалось бы. — Вот сахар хотя бы, а? Без инсулина бы! Чтоб не ширяться каждый день!..

Ничего не подействует на директора по связям, видел В., — какие слова ни произнеси, объясняя, что не может он того, чего тот хочет, бред это все, психоз!..

— А верите? — спросил он. — Что исцелитесь?

Директор по связям, не выпуская его руки из своего железного захвата, смотрел на В. взглядом, исполненным ожидания подвоха.

— Что значит “верите”? Я тебя прошу.

— Просить — что, — сказал В. — Просьба — это желание. Верить нужно.

— Если не верил бы, так что, просил?

— Тогда что ж... Отпустите, — пошевелил В. рукой. Директор по связям, помедлив, разжал захват, и В., проиграв в воздухе затекшими пальцами, уже привычным движением возложил руки директору по связям на голову. — Давайте посмотрим, раз вы утверждаете, что я могу… пожалуйста.

Двух секунд не держал он рук на голове директора по связям. Та под его руками вдруг задрожала, задергалась, и директор по связям лютым ударом сбросил с себя его руки.

— Поди! — таким же лютым, как удар, стиснутым голосом возопил он. — Поди от меня, поди! Где ты был, когда ноги мне отрезали?! Почему сейчас появился?! Почему не раньше?! Поди отсюда, поди, чтоб не видел тебя, урод!

В. отступил от директора по связям на шаг, отступил на другой, повернулся и грянул к выходу. Сердце колотилось в голове, в селезенке, в лодыжках. Урод, конечно, урод!

Он выломился в приемную, словно вырвался из преисподней. Барби-секретарша, увидев его, вскочила со своего места, в глазах ее был тот самый испуг, когда она увидела его впервые — испуг от встречи с Лох-Несским чудовищем.

— Что? Еще кофе? Капучино? Эспрессо? Что? — словно и в самом деле была всего лишь куклой с вшитой в нее программой, автоматическим голосом заспрашивала она.

В. молча, все с прежней скоростью устремился к двери, ведущей из приемной, и уже тут, схватившись было за ручку, замер. Куда он летел как оглашенный? Изгнанный из этого храма, куда мог он притулить себя? Был ли где-то храм, готовый принять его?

— Эй, ты куда?! — окликнул его за спиной голос директора по связям.

В. обернулся. Директор по связям, видимо, катил за ним изо всех сил и сейчас, настигнув и окликнув, позволил себе передышку: достал из заднего кармана брюк платок, развернул и отер со лба пробившую его испарину. В. стоял вполоборота, ничего не говоря, директор по связям сложил платок, затолкал обратно в карман и жестом, полным сокрушенной усталости, позвал В.

— Шуток не понимаешь? Даже если они и дурацкие. — Он изобразил хохоток. — Пойдем давай, пойдем. Заставил инвалида за собой гоняться. Можно разве?

Директор по связям с общественностью по праву занимал свое место. Владел, владел он приемами, умел сбивать пламя, гасить недоброжелательство. Не скажи он про инвалида, едва ли бы В. смог отозваться согласием на его приглашение вернуться. А так невозможно было не отозваться.

— Ты тут носишься как оглашенный, — когда вернулись в кабинет, сказал директор по связям, словно подслушал мысли В., — а о тебе думают. Заботятся. Домой тебе опасно же возвращаться? Опасно. Это я твоего участкового с его спутником имею в виду. Надо в надежном месте пересидеть. Ничего не имеешь против?

— Не понимаю, о каком месте вы говорите, — сумел наконец выдавить из себя В.

— Хорошем месте, хорошем, — с искушающей улыбкой отозвался директор по связям. — И за городом, и за ограждением, и охрана там — чужой не пролезет. Наша база отдыха для вип-персон. Подойдет?