Светлана Егорова. Рассказы из жизни поэта Александра Ерёменко. Светлана Егорова
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Светлана Егорова

Рассказы из жизни поэта Александра Ерёменко

Об авторе | Светлана Егорова родилась в Мытищах Московской области в семье инженеров, с двух лет живет в Москве. Окончила МГПИ им. В.И. Ленина, факультет начальных классов. Работала учителем в школе и в частном учебном центре, менеджером в строительной фирме и транспортной компании. Сейчас возглавляет издательство “Прополиграф” и мини-типографию. Автор книги стихотворений “Оба двах” (2009 г.). В журнале “Знамя” была опубликована проза “Тринадцатый рассказ” (№ 1 за 2012 г.).

 

Светлана Егорова 

Рассказы из жизни поэта Александра Ерёменко

Кто автор?

Большинство его одноклассников, а точнее, все, кроме Коновальчука и Жигульского, слово “Хемингуэй” воспринимали как ругательство.

Он же давно понял, что к чему, с кем имеет дело и, проигрывая Коновальчуку в “очко” полное собрание сочинений Джека Лондона, знал, что проигрывает, но терпел, закаляясь на долгие годы.

Закалялся он и четыре км пешком до школы, а перед тем зарядка с поднятием тяжестей и все такое. А когда был совсем маленький, бросался на пол и орал: “Сала!!!”. Ему давали сало, он копил его в себе, и дразнили его “саломясокомбинат”. Но организм знал, что весь труд впереди. Ведь организм всегда знает и чувствует, и если его не пугать, подсказывает. А когда его плохо слышат, начинает кричать, например: “Караул! Грабят!”, или “Пожар!”, или “Сала!”, как в нашем случае.

Потом он поменяет сало на вино, которое тоже энергия, а для кого-то кровь, или лупа, или зеркало. Но он предпочитает простое прозрачное стекло, невидимое, но беззащитное, как мир, потому что насквозь и правда, и нет тебя в этом мире. Это не зеркало, где рожа крива или красна, только глаз-взгляд и ум, который не желает отпускать: ищет знакомую скамейку или тетю.

И он мечтает о прозрачном уме или прозрачном глазе, или вообще о прозрачном, но натыкается на цвет, на форму, на острые предметы. И тогда он решает стать острым, как нож, и отправляется с Коновальчуком в Бодайбо мыть золото.

По дороге он попадет на большую стройку, или она ему кажется большой. Он думает, что это хороший эпитет, и остается строить коровник и другие сооружения.

Потом он скажет: “Город-герой Кызыл”, — и перекрестится, потому что жив и есть что вспомнить. Ведь он выше всех сидит на крыше и смотрит, а еще утром его вырубали топором: угол насквозь промерз, а он спал, уткнувшись, и длинные волосы, и т.д. Это он днем на виду, а ночью так. И в том детском сне, когда он качался на огромных качелях над пропастью, и все понял, и поверил, хотя слов не было, но он услышал мимо слов, и тогда ум его был прозрачным.

Не было для него неволи ни днем, ни ночью с тех пор. Вот и сейчас, отработав стройку, он попрощался с каменщиками, чтобы стать солдатом на границе Родины. Тогда границу Родины охраняли только комсомольцы и коммунисты тем более. А он был простым гражданином без названия. Но военные люди почуяли в нем волю просторную, какую не то что в танке не удержишь — на земле душно, и отправили его во флот морской.

Он обрадовался флоту, потому что Коновальчук уже служил там и писал морские письма. После школы они оба не поступили, а Жигульский поступил. Но тогда им всем хотелось жить, и будь что будет.

Он, например, на Архитектурный факультет поступал. Рисовал хорошо. Но нарисовать голову! И после черчения он был абсолютно свободен, собрал чемодан и побрел на вокзал. По дороге стоял тир, в который он зашел и попросил поставить спичку как мишень — и точно в цель. Потом еще одну — есть. А когда предложили третью, он отказался, чтобы не портить впечатление от двух выстрелов налаженной жизни.

На флот он свято взял с собой увесистого Хемингуэя в черном переплете. И Хемингуэй стал с ним всегда заодно. Потому что деваться было некуда ни одному, ни другому и когда по ходовой, и даже когда у стенки: без берега за поведение.

И кто-то заметил этого Хемингуэя, а потом другой, третий, четвертый… Затерялся Хемингуэй, но не растерялся, подумал, прикинул, вычислил главного и говорит ему: “Слушай, мичман Корнюшин, объяви перед строем, пусть меня, наконец, вернут старшему матросу Ерёменко. Он еще портным у вас”.

Мичман Корнюшин выступил перед строем и закричал, как положено:

— Вернуть портному книгу “Хемингуэль”!!!

— Кто автор?! — живо отреагировали из строя.

— Ерёменко, кто автор? — обратился мичман Корнюшин к невидимому в строю Ерёменко.

— Хемингуэй!!! — браво ответил Ерёменко.

— Автор тоже Хемингуэль! — подтвердил мичман Корнюшин…

После службы Хемингуэй завербовался с ним на Камчатку ловить рыбу, а через два года в Питер в Мореходку, но набор уже закончился, а где ночевать — на вокзале, а подозрительных типов с длинными желтыми волосами и в белых водолазках тогда задерживала милиция, потому что у людей чемоданы пропадали.

С ним долго беседовали, а когда он уже решил во всем признаться, сказали, что ему надо идти в порт, в третий район, и устраиваться грузчиком. Он очень удивился, но милиционер разбирался кое в чем и в профориентации тоже, и был, как мог, отличным парнем.

А он, как мог, стал работать, а в часы отдыха обедать, или гулять, или перечитывать Хемингуэя, например, про котов в “Островах в океане”. Кошки ему были ближе собак (и это важно, когда хочешь понять человека). Кроме лаек. Лаек он уважал. Он видел, как они спят на морозе, укрывшись снегом. Точнее, видел несколько бугорков. Ему их хозяин показал.

Своей кошке Кляксе он посвятил так:

Клякса, клякса,

Нет у нас факса,

Зато есть принтер.

А с рабочего стола его компьютера строгим львом смотрит Кляксин муж Жорик.

А на философский вопрос “Чем кошки отличаются от собак?” он отвечает просто: “Кошки ни разу не были в космосе”. Он тоже ни разу не был в космосе, о чем открыто заявлял и указывал причину — курение. Но он всегда стремился в космос и во времена перестройки подавал официальный документ в соответствующую комиссию о включении людей-гуманитариев в отряд космонавтов.

Но бросать курить он не собирается, и задача минимум — передать в космос статуэтку Будды для наступления повсеместного буддизма (эксперимент).

А когда ему было под шестьдесят, к нему приехал брат Юра из Германии, и он отдал ему Хемингуэя вместе с другими интересными книгами, каких не встретишь в Германии.

А Клякса вчера снова родила котят.

— Кто автор? — спросил он Кляксу.

— Хе-мин-гу-эй, — сказал “мяу” Жорик.

Однофамильцы

Вел он себя неприлично: хорошо учился и вечно тянул руку. Одноклассники не били его только потому, что он лучше всех играл в футбол. Даже сейчас, когда он приезжает в Заринск, то слышит восторженное: “А помнишь, как ты тогда?! Какооой гооол!!!”. А дальше описание феерическо-метафорического гола. И понимаешь, что такой гол мог забить только поэт, или космонавт, или капитан дальнего плавания, или великий актер. Он согласен на то, другое и третье, хотя поэт всегда впереди.

Может, он и учился хорошо, потому что футбол, где каждая секунда — жизнь, и ты в ней весь и навсегда, это его темп, его ветер, его магнит — магнитное поле зеленой земли, где он главный, то есть один на один с полем.

У других не так, у других одинаково, и у него как будто одинаково: летом футбол, зимой — хоккей, и сочинение “Как я провел вчерашний день” все пишут одинаково. И только один человек пишет слово “хоккей” правильно — его старшая сестра Тамара Ерёменко (в тот день в его классе не писали сочинение). И вся школа узнает, как пишется слово “хоккей”. Он рад, что Тамара победила мальчишек, и по школе разносится: “Ерёменко!”.

Он и сейчас внимательно относится к своим однофамильцам, и они не подводят его. Он уверен, что среди Ерёменок нет плохих людей, и просит всех не забывать про ё и ставить положенные точки во избежание путаницы, а как следствие обезличивания и последующего уничтожения буквы — личности. Также он считает, что не может быть плохих людей с фамилией Высоцкий. И, как от внезапной боли, он кричит: “Хочу Высоцкого послушать!!!”. И Владимир Семенович поет для него и днем, и ночью, а он слушает и понимает, что не один.

Он так и не дошел до Таганки. Высоцкого он видел в метро, но не успел за ним. А еще раз на улице. Высоцкий резко затормозил перед ним на “Мерседесе”. Все думают, что на “Мерседесе”, но у Высоцкого были разные автомобили, но все-таки хочется посадить Высоцкого именно в “Мерседес”. Так вот, Высоцкий затормозил перед ним, и не успел он подумать, что за рулем нахал, появился, хлопнул дверцей, гитару на плечо и пошел.

Он жалел потом о неполученных увечьях, что не заговорил, хотя о чем говорить. Ведь не скажешь: “Я люблю тебя… свинья”. Но, все же, интересно. И кто-то говорит ему, что он похож на Высоцкого. “Конечно, похож! — подумает другой. И внешность здесь ни при чем, и все понятно без слов. А здесь СЛОВА!

Ему дают сцену. Он произносит свои слова со сцены. Он не актер, но актер. У него зрители, поклонники. Он выступает, он в образе, “Он добрый красивый, хороший! — повторяют люди спустя десятилетия. — Он женщину в небо подбросил!” — и гадают кого.

А он писал не о себе, потому что он больше себя, он огромный, как футбольное поле, да нет, как полземли, в общем, такой, что с небом на “ты” и с океанами. И слова его огромные о всех людях, о всех однофамильцах.

Известная актерская династия Ерёменко читает его или даже не читает, хотя они не только однофамильцы — родственники. Каких-то сто лет назад на Алтае дело было…

Он смотрит на экран, и все Ерёменки — талант. А Коновальчук — свинья. Он хороший режиссер, Шевчука снял, а его обещает уже лет тридцать. “Свинья” — это так, ведь не скажешь: “Я тебя люблю… свинья”.

Перед поездкой в Америку он обзванивает знакомых: в Нью-Йорке надо ночь перекантоваться. Евгений Рейн говорит ему: “Если только у Иосифа”. “Нет, это слишком круто”, — отвечает он. И перекантовался в другом месте. Да и что бы он сказал Бродскому, ведь не скажешь: “Я люблю тебя… свинья”.

Автору рассказа среди ночи пришла мысль или сон (был включен свет, и сделана соответствующая пометка на первой попавшейся бумаге — в книге А.Г. Достоевской “Воспоминания”): поменять Владимира Высоцкого на Шарля Бодлера, а Иосифа Бродского на Эдгара По и зафиксировать изменения. Утром была произведена замена, и только “Мерседес” превратился в карету.

Газета

Он помнит те времена, когда в поселке за брюки-дудочки били до полусмерти. Сам видел.

Потом наступили другие времена, и в моду вошли клеши. Он неплохо шил и даже пытался себе что-то смастерить: вставлял клинья, пришивал бахрому. Но однажды в Барнауле он увидел нечто такое, что в момент снесло ему волю, а также ум, честь, совесть и все остальные предрассудки, приобретенные за шестнадцать лет жизни начинающего советского человека. Это были синие клеши с красными клиньями, по которым сверху вниз носились и перемигивались маленькие разноцветные лампочки.

Тут на него и снизошла благодать и, ошалев от нее, он сверкнул божьей искрой и последовал за своим расклешенным богом, который минут через десять, покружив дворами, скрылся в подъезде обыкновенного жилого дома. И когда, в десятом классе, они с Коновальчуком решили удивить всю школу, выпустив газету, то лампочки все еще мигали перед его глазами. И на ватмане цветными карандашами он нарисовал парня в шикарных синих клешах.

Газета называлась “Вопли и сопли” и была литературной, то есть состояла из перлов, сочиненных ими же — редакторами за годы полноценной учебы и дружбы. Это были стихи и рассказы, сумевшие заполнить весь ватманский лист почерком от руки нашего героя.

Наступил торжественный день. Газета была свернута в рулон, тайно переправлена в школу и спрятана там же в раздевалке.

Надо сказать, что Коновальчук учился в параллельном классе. Он был переведен туда во избежание дальнейших совместных безобразий с нашим героем и обоюдного дурного влияния улиц (например, Зеленой, 13). Поэтому они договорились выйти в туалет через двадцать минут после начала урока, причем у Коновальчука были обыкновенные часы, а у него настоящие — внутренние.

И вот они встретились: пустой коридор, доска объявлений, кнопки в карманах. Развернули, прикололи, висит.

Это была большая перемена, и кто-то даже успел прочитать, но парня в клешах видели все. Тут-то и появился питерский офицер с тростью-указкой — директор школы Анатолий Афанасьевич Малышев. Все расступились, а Малышев снял очки, чтобы лучше видеть или чтобы сказать: “Я удивлен”, точнее, не говорить, в общем, это был его характерный жест. А потом он тихо снял газету, и этот его жест тоже получился характерным. Газета послушно свернулась в рулон и проследовала в кабинет Малышева для дальнейшего прочтения.

Их тогда поразила тишина, и они поняли, какой бывает та тишина или затишье перед боем.

Грянуло на следующий день. На вопрос “Кто это сделал?” допрашивали и пытали в соответствии с политической обстановкой и спецификой заведения, а также климатическими особенностями данной местности. Математичка взялась сверять почерки.

К тому моменту почерки у них с Коновальчуком были одинаковые, но математичка решила, что писал Коновальчук. А Коновальчук к тому моменту уже был готов совершить подвиг, пожертвовать собой и не выдать товарища.

В общем, отвечал за все Коновальчук вместе со своим отцом-фронтовиком Иваном Коновальчуком в райкоме, где главным был гость — человек из обкома, на которого все смотрели. И когда человек из обкома хмыкнул по-доброму, все, кто смотрел на него, тоже хмыкнули по-доброму, тем более что Коновальчук никогда не был комсомольцем и даже пионером. Он потом сразу в партию вступит, когда на Ленфильме работать станет…

Еще до выхода газеты “Вопли и сопли” наш герой слал письма со своими стихами в другие существующие в то время газеты и журналы.

“Сынок, тебе опять письмо из Москвы”, — говорит мать или отец, ничему не удивляясь, хотя торжественно. И сынок открывает письмо: “Ваши стихи не подходят для нашей газеты (журнала). Вот вам совет: больше читайте. А искра божья в вас есть”.

И он читает. Например, Вознесенского, открывает прямо в книжном и ударяется, вдруг, башкой в дверь родного дома, трёт лоб: “Ничего себе стихи!” — думает он. А идти несколько километров по грязи да через железную дорогу.

Тогда он решает, что в газетах и журналах надо печатать стихи великих поэтов, таких как Вознесенский или Поль Элюар. Он посылает стихотворение Поля Элюара в переводе Ильи Эренбурга в краевую газету “Молодежь Алтая” под своим именем.

И опять: “Ваши стихи не подходят для нашей газеты”, а про искру божью — ни слова.

Тут и Поль Элюар не выдержал и потребовал внятного ответа: “Вы пишете, что стихи коммуниста Поля Элюара в переводе Ильи Эренбурга вам не подходят. Разрешите узнать: по какому праву и на каком основании?! Если вы не дадите прямого грамотного ответа, я буду вынужден обратиться в другие инстанции”.

Газета ответила фельетоном некоего пророка. С тех пор прошло много лет, и текст мог измениться прямо пропорционально фасону модных брюк, хотя сейчас носят всякое. Возможно, текст стал у'же или короче, или выше в талии, но самая главная ширинка в нем осталась: “Вот идет по поселку Заринский молодой человек: пальто в рубчик, ботинки “Скороход”. “И чем бы, — думает, — заняться, чтобы прославиться. Может быть, живописью? А что для этого нужно? Краски, кисти, холсты. Дороговато будет. Скульптурой? Один материал сколько пространства возьмет. А займусь-ка я поэзией. Что для этого нужно? Карандаш да бумага”. А дальше молодой человек представляет, как идет он по улице, а все девчонки на него смотрят и в спину говорят: “Смотрите, это идет знаменитый поэт Александр Ерёменко”.

С тех пор не дают ему прохода газеты. Вот приехали они с Коновальчуком после окончания школы в Кызыл, работают на стройке, живут себе смирно в общежитии, не успели яичницу приготовить в выходной день, корреспондент местной газеты врывается: “Кто? Что? Где поэт? Где Ерёменко?”. Репортаж с ним сделал, по местному телевидению прошло: тексты стихов, а фоном фотографии с яичницей.

А за несколько месяцев перед отбытием на флот он вернулся в Заринск и уже сам в газету поступил. Это была районная сорокинская газета “Новая жизнь”. Написал он очерк про кавалера ордена Трудового Красного Знамени — комбайнера, который работал в пыли и засыпал после смены на пыльном рабочем месте.

Именно этот очерк является первой публикацией нашего героя и был представлен для подтверждения начала творческой деятельности (трудового стажа) в заинтересованные организации.

А некоего пророка из “Молодежи Алтая” он встретит в Литинституте спустя лет десять после пророчества. Пророк там будет просто учиться на Высших литературных курсах, а он станет просто знаменитым поэтом Александром Ерёменко.

За время рассказа, может быть, кто-то забыл о клешах, но только не он. Он смотрит на мои чуть расклешенные синие джинсы: “Поносить дашь?”. “Дам”, — сверкает во мне божья искра.

Тушинские кочегары, или обыкновенный буддизм

В семидесятые годы двадцатого столетья интересного человека можно было встретить в совершенно неподходящем для интересного знакомства месте, и не надо было ходить для этого в академию наук, художеств или консерваторию. Достаточно было выйти во двор или, если уж совсем не лень, спуститься в ближайшую котельную, потому что работали эти интересные люди черт те где и черт те кем (прошу остальных интересных не принимать рассуждения автора на свой счет — интересы у всех разные), а в большинстве своем ночными сторожами, кочегарами и прочими дворниками, и исторических примеров тому навалом.

Хотя бы наш герой. Работал он, как раз в то время, кочегаром в угольной котельной в Тушине, отапливал два дома по ул. Свободы, а летом — дворником. И кто-то еще будет спорить, был ли он тогда интересным человеком?

А интересные люди, как показывает их же жизненный опыт, описанный в биографиях, оказываясь в одних и тех же неинтересных местах, притягиваются друг к другу. Так поэта Алексея Парщикова притянули обыкновенные листки бумаги, заведомо хаотично разложенные нашим героем на столе в семинаре Александра Михайлова в Литинституте. Поэт Парщиков взял один листок и прилип к нему, хотя другие студенты тоже проходили мимо, и никакие обыкновенные листки бумаги к ним не липли.

— Это ваши стихи? — с ходу все понял поэт Парщиков.

— Мои, — ответил он и тоже все понял с ходу.

А потом будет поэт Иван Жданов, и уже навечно притянуты ЕрёменкоЖдановПарщиков.

А в ту котельную в Тушине были притянуты йоги-художники:

 

По котельным московские йоги,
как шпионы, сдвигают затылки,
а, заметив тебя на пороге,
замолкают и прячут бутылки.

 

Работали посменно, сутки — трое и вели исключительно духовный образ жизни, опираясь на запрещенную мистическую и художественную литературу, буддистские сутры и на себе подобных асоциальных типов.

Главным мистиком среди них был Саша Качаров, специалист по кундалини-йоге. Он обычно с утра менял нашего героя, то есть его смена была следующей (или наоборот). В общем, знакомство у них началось так:

— Я слышал, ты в Литинституте учишься? — спросил Саша Качаров.

— Учусь, — ответил он.

— Как думаешь, какой поэт сейчас самый лучший? — начал прощупывать Качаров.

— Думаю, Бродский, — не надеясь на понимание, ответил он.

Но тут Качаров расстегнул офицерскую планшетку, достал книгу, где красным по белому значилось: Иосиф Бродский. “Остановка в пустыне”, — и начал читать длинное стихотворение “Большая элегия Джону Донну”.

— Дашь почитать? Утром верну, — попросил он.

И все знали, что такие книги дают читать на одну ночь, потому что очередь, и всегда надо вернуть кому-то, и кто хозяин ее неизвестно, может быть, какой-нибудь Джон Донн. Но, кажется, такие книги существовали сами по себе.

А потом была Ланка-Аватара-сутра. И другие сутры, которые оказались своими, понятными, как будто додумался до всего сам.

Саша Качаров каждый раз задавал ему вопросы по прочитанному, убеждался, что в голове его все уложилось и можно двигаться дальше. И за год прогнал через него весь нелегальный в то время оккультизм: Агни-йогу, Блаватскую, Гурджиева…

Некоторые книги наш герой перепечатывал на машинке, чтобы иметь свой экземпляр, например, “Чашу Востока”, а это совсем не брошюрка — толстенная книжка.

А где-то подпольно размноженную “Тайную доктрину” в десяти экземплярах он тащил в рюкзаке через всю Москву по заданию Качарова. Ведь, как известно, продвинутый мистик не должен держать знание только в себе, а должен найти кому передать его для непрерывности невидимой нити и подтверждения свидетельства чудес.

И как-то раз, проходя мимо Польского посольства (он точно запомнил место), он поймет, да именно поймет, а не решит: “Дойду до следующего столба и приму буддизм”. Он уже потом уточнит, что в буддизме возможно самопосвящение в особых случаях и непредвиденных обстоятельствах. Ну как, например, перед боем: “Считайте меня коммунистом”, — или если по-другому невозможно, а это был именно тот случай, когда невозможно терпеть. Дошел он до столба, постоял секунд пятнадцать, да и принял буддизм без лишних церемоний и поклонов. Новое имя взял себе — Алекс, но афишировать не стал. И только когда появится Интернет, он зафиксирует это имя в адресе электронной почты: alex…

Официально клятву Бодхисатвы он даст на съезде представителей различных религиозных конфессий, устроители которого пообещают буддиста Чака Нориса, но тот не приедет.

Свои знания, полученные в угольной котельной, он распространит еще на две и одну газовую котельные одновременно. Газовую впоследствии он взорвет (без жертв), благодаря своему отсутствию в ней по причине усталости организма на трех работах, а точнее, “что-то попутав в древнем санскрите”.

После взрыва он уедет в Саратов, где устроится в порт художником-оформителем изготавливать трафареты и писать по ним важные сообщения для людей, ведь большинство людей передачу знаний воспринимают посредством написанных слов, не замечая невидимых нитей и подтверждения чудес. И спустя много лет он скажет: “Я для вас все написал, а вы ждете чего-то нового. Читайте, уже все написано, то есть “держите все двери открытыми, потому что неизвестно, в какую из них войдет Будда”.

А что касается чудес, так они всегда найдутся. Вот, например, он считает, что автор этих рассказов проник в его квартиру через три вполне закрытые двери, что несвойственно обыкновенному человеку. Но все объясняется очень просто с помощью той же обыкновенной невидимой нити и обыкновенной дзен-буддистской традиции передачи знаний без слов. Ведь автор тоже стремится передать знание, поэтому был написан этот рассказ и другие, хотя возможно обходиться без слов.

И наш герой обходится. Он читает эти рассказы и радуется, что ему не придется писать их.

Какая свобода

Одним из символов Америки для советского человека была Анжела Дэвис, темнокожая женщина — борец за свободу. Кто-то думал, что она погибла в жестокой борьбе против капиталистического строя, возможно, фашистского режима, то есть ее замучили в застенках, как наших смелых ребят из “Молодой гвардии” Фадеева, а кто-то, напротив, писал ей письма, предлагая жилье, теплую одежду, пропитание и всяческий уют великой советской страны.

Писали в основном дети по лаконичному адресу: Америка. Советские дети вообще, как могли, переписывались с зарубежными сверстниками. Соседская девочка из моего детства буквально бомбила Унтер-ден-Линден письмами, требуя себе свободного пионера для переписки, желательно постарше и противоположного пола. Почему она писала на Унтер-ден-Линден, неизвестно, может быть, в Советское посольство или просто на удачу.

В детстве нашего героя Америку всенародно считали врагом номер один. И день, когда убили президента Кеннеди, был счастливым днем, потому что убили американского президента коммунисты. Так подумал он, когда услышал новости по радио, и побежал радостный оповещать школу, потому что не все дети внимательно слушали радио по утрам. Он сообщал всем, кого встречал, и был уверен, что убили коммунисты, которые сильнее врага.

Скоро он прочтет Хемингуэя и других американских писателей и поймет, что Америка — не враг, а другая страна, и там живет другой, несоветский народ. И из слова “другой” у него получится слово “друг”.

А дальше он узнает, что в Америке есть свобода, и статую Свободы сравнит с памятником Ленину в Заринске, а потом в Барнауле, Кызыле, Владивостоке, Петропавловске-Камчатском, Ленинграде и Москве. Свободы получится больше, хотя памятников Ленину больше, а Свобода — одна.

Пройдет время, и памятники Ленину почти все исчезнут, и вместо них в нашей стране появится свобода, и ее станет так же много, как памятников Ленину. И Анжела Дэвис выступит в поддержку Михаила Горбачева в предчувствии долгожданной встречи с русским поэтом Александром Ерёменко.

И он почувствует, что на далеком американском континенте его кто-то ждет. Ждет, когда он, родившийся в полурабстве, убьет в себе раба. Известным способам убийства он предпочел отравление.

Он травил раба изо дня в день, из года в год. Травил, как мог, своими мыслями, поступками, стихами. Стихи для него были наиболее действенным средством борьбы с рабством. Возможно, потому что стихи изготовлялись по индивидуальному рецепту, и он владел рецептурой: убавляя, прибавляя, смешивая, взбалтывая, нагревая, охлаждая и выпаривая знакомые всем ингредиенты-слова, добиваясь идеального состава и пропорций.

Таким образом, получалось стихотворение, и у человека, который его прочитал, а тем более написал, менялись обмен веществ, поведенческое настроение, походка и мировоззрение, если таковые имелись заранее. Иногда даже можно было наблюдать свечение всего организма (тела живого объекта), как это случалось с организмом нашего героя, например, в бане, но это неважно: люди все равно не верили своим глазам и списывали на эффект радуги, продолжая мыться или хлестать друг друга вениками.

Как-то раз, когда он стал практически здоров, то есть практически свободен, в Москву по приглашению Союза писателей приехал американский гуманист Джон Хай с женой Катей. Приехал Хай для изучения современной русской поэзии и составления в дальнейшем соответствующего сборника.

Целую неделю их водили по замкнутому кругу официальной поэзии. Хай спотыкался, но шел, временами его мутило, и Катя давала ему таблетку. “Так и уедем ни с чем”, — обреченно вздыхал Хай.

Но, как уже было сказано, памятники Ленину в нашей стране стала заменять свобода, и голос ее слабо, но звучал. И эта самая свобода как-то невзначай шепнула Хаю: “Парщиков”. И Хай позвонил Парщикову…

В гостиницу “Украина” они пришли, как положено, втроем, потому что к тому времени они уже были втроем: Ерёменко, Жданов, Парщиков. До самолета оставалось несколько часов, Катя паковала бесконечные чемоданы (кажется, восемь), уныло бродил Хай.

Без лишних церемоний поэты начали читать: Ерёменко! Жданов! Парщиков! Нина Искренко! (Ее стихи читал Ерёменко). И тут все восемь чемоданов открыли свои бездонные американские рты, их предводительница Катя застыла на полу в позе последователя Будды, Хая прибило в кресло.

Поэты читали, а потом наступила тишина, и неистовый крик наполнил гостиничный номер:

— Нашел! Нашел! — кричал Хай, а чемоданы по очереди захлопывали рты.

Это было то, что надо, — новая русская поэзия, свободная и независимая. Целую неделю Хай наблюдал медведей на Красной площади, а в последний момент он все-таки нашел то, что искал.

Для продолжения беседы Джон Хай пришлет им приглашения через Союз писателей. Это будет свободная поездка без чекистов, но встретить в этот раз Анжелу Дэвис нашему герою не удастся, хотя к встрече было уже все готово, включая нашего героя и Анжелу, которые ни о чем не подозревали.

Зато будет суждено познакомиться с американкой по имени Андрия, а точнее, он и Нина Искренко разместятся у нее дома. И на стене в комнате он увидит замечательные рисунки — рисунки заключенных тюрьмы Сан-Бруно, в которой Андрия сначала работала надзирательницей, а потом заключенной на полгода, потому что была борцом за свободу, как Анжела Дэвис.

Андрия попросит нашего героя привезти в следующий раз художественные работы наших заключенных. Он получит специальное разрешение, по которому распахнутся все тюремные двери. И пойдет он по зонам с мешком чая и сигарет, чтобы менять на всякие поделки, цену которым он увидит своими глазами. И наменяет он от маленьких ботиночек из хлеба до широких простынь с библейскими сюжетами. Сложит он все это добро и повезет в Америку…

Выставку организовала Андрия все в той же тюрьме Сан-Бруно, где сидят одни темнокожие (он видел там только двух белых женщин) за нетяжкие преступления (сроки не более двух лет).

И вот наш герой и другие поэты в Сан-Бруно. В то же самое время там идет правозащитная лекция, которую читает долгожданная Анжела Дэвис. И все поэты хотят увидеть живую Анжелу Дэвис.

Анжела прерывает лекцию и выходит к ним, и они говорят ей о свободе и о том, что все советские пионеры любят Анжелу и узнают ее по прическе. Но у Анжелы сейчас другая прическа, да и свобода другая. И времени у нее сейчас нет, и они договариваются еще об одной встрече.

Он торжественно покупает красные тюльпаны, в связи с отсутствием красных гвоздик. Анжела выходит, и опять у нее мало времени, но твердое пожатие ее сухой руки он почувствует и запомнит, и Андрия сфотографирует их: Александра Ткаченко, Анжелу Дэвис и Александра Ерёменко. Эта фотография будет опубликована в “Новой газете”, но без Ткаченко, не из-за моральных качеств Александра Ткаченко, секретаря Московского Пен-центра, а по причине верстки.

— По всем вопросам обращайтесь к моему секретарю, — скажет Анжела и кивнет в сторону сопровождающей ее девушки, которая, не обращая внимания на незаданные ей вопросы, сядет в автомобиль и вместе с Анжелой уедет.

— Лесбиянки, — спокойно прокомментирует Андрия.

— Свобода, — подумает он…

И когда соотечественники начнут пытать его насчет американской свободы, он скажет: “Американская свобода — это спокойствие, которого не замечаешь”. И слово “свобода” станет для него любимым словом, потому что не нуждается в определении, как хлеб.

 

P.S. Теплым летним вечером, сидя на подоконнике распахнутого окна на первом этаже, наш герой в романтическом одиночестве открывал бутылку вина. Мимо проходил огромный молодой человек, сильно пьяный и в красной рубашке.

— Парень, выпить хочешь? — предложил наш герой.

— Хочу, — уверенно сказал парень.

Они выпили через окно и, как положено, о чем-то поговорили, может быть, о каком-то космосе, Гондурасе или свободе.

— Ну ладно, спасибо, я пойду, — попрощался парень.

— Счастливо.

Парень стал удаляться, а потом вдруг остановился и ни с того ни с сего заорал:

— А мы Америку все равно победим!

— Свободу Анжеле Дэвис… — обреченно вздохнул наш герой.

У этой эры

Он не доверял милиционерам, но доверял компьютерам с самого их рождения, то есть распространения в нашей огромной стране. Ведь еще на заре появления всяческой оргтехники он обслуживал крупногабаритный копировальный аппарат “Эра”, или “Эра” обслуживала его, размножая помимо нужных и ненужных рабочих документов труды запрещенных для советского народа авторов, ставших впоследствии героями отечества, эпохи, эры.

И что было у этой “Эры” в голове или в душе, точнее, внутри, в брюхе, когда она преступала закон, извергая неугодные эре тексты? Или, может быть, она просто по-женски рожала, вопреки показаниям врачей, то есть палачей.

И когда в один из выходных дней наш герой тайком пробрался на свое рабочее место и, стоя у этой “Эры”, просто размножал “Дар” Набокова, вошел его начальник, у которого тоже в этот день был выходной, и просто спросил:

— Что печатаешь, Саша?

— Набокова, — ответил он.

— А что именно?

— “Дар”.

— Это тоже запрещенное? — обыденно спросил начальник, потому как знал ответ.

— Запрещенное, — обыденно ответил наш герой.

— А “Лолита”? — зачем-то поинтересовался начальник.

— Тем более “Лолита”.

— Ну, печатай, печатай, а я тут…

Наш герой вопросительно посмотрел на него.

— А я тут вчера сумку оставил… — пояснил тот.

Но вчера была суббота, а в сумке была “Лолита”. А через полгода начальник, приведя все свои дела в порядок и переодевшись во все старое, бросится с моста в Москву-реку, потому что надоела ему такая жизнь, но причину так и никто не узнает.

На работу к ним для выяснения обстоятельств гибели придет милиционер, которому наш герой не доверяет, но на этот раз он, как и весь коллектив, вздохнет и скажет правду: “Хороший был человек”.

И милиционер поверит или не поверит, но все равно на всех посмотрит с подозрением, и на “Эру” посмотрит с подозрением, как представитель другой эры.

— А вы что можете сказать о вашем бывшем начальнике? — обратится он к “Эре”.

“Эра” мигнет зеленым глазком и выключится. А милиционер подумает, что это она во всем виновата или еще какая-нибудь эра, но это не для протокола.

А потом наступит компьютерная эра, и наш герой купит компьютер и залезет в самое его нутро, чтобы знать, как устроен, чинить и апгрейдить. И друзья соберутся вокруг, чтобы советоваться. И соседка по коммунальной квартире прилипнет к двери, чтобы подслушивать. Подслушивала она всю жизнь, но такого не слышала: “Винчестер, материнская плата”. “Убить кого-то хотят, за мать отомстить”, — подумает соседка и метнется к телефону. Она всегда доверяла телефонам, то есть милиционерам, а не соседям или прохожим на улицах родного города.

И войдет милиционер с винчестером, то есть с Макаровым, и никого не станет задерживать, арестовывать, обыскивать, и применять физическую силу не станет. Потому что наш герой, как хозяин комнаты и компьютера, объяснит, что такое винчестер, материнская плата и тем более оперативная память, что немаловажно для милицейского работника.

Таким образом, наш герой останется живым, здоровым и непобитым. Это в другой раз ему не повезет, у метро “Баррикадная”, когда их с Коновальчуком организмы почувствуют потребность в освобождении от накопившейся жидкости, тем более поздний вечер, темно и никого вокруг. Однако милиционеры любят появляться, когда вокруг никого, кроме двух интеллигентных писающих граждан.

Конечно, наш герой хотел оказать сопротивление, тем более был с Коновальчуком, известным специалистом по оказанию сопротивления (одного обидчика, например, он заставил съесть галстук, и вообще против пятерых выходит), но очень хотелось писать.

Отвели их в ближайшее отделение, а там их как будто ждали, то есть бить сбежались все. И бравый капитан не поленился, вышел из дежурки и под дых ногой. В общем, оказались они на полу в камере, связанные “ласточкой”, излюбленным милицейским способом связывания граждан (через шею, руки за спину и к согнутым ногам). “Не выпорхнуть”, — подумал наш герой.

Но надолго связанными они оказались не нужны. С поломанными крыльями и ребрами их выпустили (далеко не улетят) под подписку о невылете, то есть невыезде, и уголовное дело завели о сопротивлении сотрудникам милиции.

А в травмпункте всем сопротивляющимся побитым выдают справки о изощренности нанесенных наносимыми повреждений, и неважно, кто они — наносимые. Вот и наш герой получил такую справку и засел дома за УК к допросу готовиться и прокурору все, как надо излагать письменно. А таланта ему не занимать, да и Коновальчук — сценарный ВГИКа.

Документ получился в лучших детективно-юридических традициях. Адвокат посмотрел — руками развел, мол, мне тут делать нечего. И прокурор туда же: “Молодцы, — говорит, — ребята. Невиноватые вы”.

“Слишком гладко все получается”, — подумаете вы. Да нет, конечно, это у автора в рассказе все гладко получается. И допрашивали, и угрожали — реальный срок светил, и крылья опять же с ребрами… А в СИЗО не отправили только из-за того, что машина в тот вечер сломалась…

С тех пор наш герой в свободное от рабоче-писательского времени суток стал давать юридические консультации, при наличии необходимых справок и документов, а в случае их отсутствия он вам сам все нарисует, сверстает и напечатает. Этому он еще в той эре у “Эры” научился. А если надо, и в суде выступит. Кто видел его на сцене — знает.

 

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru