Карен Степанян

Вера и разум

Разные чувства испытывал я при чтении этой книги. В начале, когда автор долго оправдывается за то, что его доводы могут оскорбить верующих, но тем не менее он не намерен особенно щадить их убеждения и надевать “белые перчатки”, — было забавно: именно так ведут себя уличные хулиганы, когда, почувствовав за минуту до драки, что нарвались на серьезного бойца, но не желая терять авторитет перед товарищами, начинают кричать: “Да я его щас покалечу, ребята! Держите меня семеро, иначе я его щас убью просто!”. Потом — когда Р. Докинз начинал всерьез уверять себя и своих читателей, что существование человека и всего человечества ограничено земными рамками и определенным количеством времени, после которого ничего не будет, и понимание этого и есть настоящее счастье, способное сделать жизнь по-настоящему осмысленной, — возникла досада на себя: зачем взялся писать об этой книге? Ведь вопрос веры — категория очень субъективная, если человек действительно верит в ту или иную систему ценностей — разуверить его практически невозможно, он скорее отыщет в ответ самые невероятные опровержения и новые доводы и искренне поверит уже в них. Поэтому все вероисповедные споры малопродуктивны, мягко говоря. Доказывать, что Бог есть, так же глупо, как доказывать, что Его нет: если бы существовали неопровержимые для всех доказательства бытия Бога, с верой как проявлением свободной любви человека к Творцу было бы покончено.

Когда же натыкался в книге на “доводы” против религии типа: если Бог действительно существует, то кто Его — такого “сложного” и всемогущего — создал (этот “довод” у Докинза, вероятно, любимый, он повторяет его почти дюжину раз), или зачем всезнающему Богу нужны наши молитвы — опять не мог не улыбнуться. Нам ли здесь, в Отечестве, прошедшим через огненные “горнила сомнений” “имени” Ивана Карамазова, позднего Толстого, Чехова, Льва Шестова, да что там — всей нашей духовной истории — всерьез полемизировать с такими антирелигиозными вопрошаниями? Но потом все-таки понял, по какой линии стоит поспорить. Р. Докинз всячески пытается уверить читателя — отчасти в томистском духе, кстати (хотя самого Фому Аквинского не раз нещадно обличает), — что наука и религия вещи несовместные, что религия призывает отказаться от познания и религиозность и образованность человека находятся в обратной зависимости, что веровать разумный человек может, только “выключив” мозг, а если задумается, то вся вера сразу пропадет — и ему откроется невыразимо прекрасный мир. А кто же сейчас согласится признать себя недостаточно умным?

Именно об этом — вера и разум — и имеет смысл, по-моему, в связи с книгой Докинза поговорить.

И прежде всего надо сказать вот о чем. Докинз, как и все ученые-позитивисты, утверждает, что наука — это то, в чем мы можем убедиться опытным путем, через “фактические доказательства”, и при этом — что теория вероятности и дарвиновская теория естественного отбора просто и ясно объясняют возникновение жизни на Земле и всю дальнейшую историю органического бытия (включая человека) на нашей планете. И как научный факт приводится мнение о том, что когда-то на Земле произошло уникальное, по статистике практически невероятное событие — возникновение в воде из неорганики молекулы, аналогичной ДНК. Удалось ли ныне, при наличии совершеннейшей аппаратуры, получить искусственным путем из неорганики какое-нибудь, пусть самое примитивное, живое существо? “Не удивлюсь, — пишет Докинз, — если через несколько лет химики сообщат об успешном рождении новой жизни, на этот раз — в химической лаборатории”. А пока мы в это верим? Докинз утверждает далее, что человек произошел от обезьяны. При этом он знает, что missing link (промежуточное звено) между человекообразными обезьянами и человеком до сих пор не найдено, что за все время существования разумного человечества никто не наблюдал такого превращения (неслучайно он постоянно употребляет выражения “возможно”, “не стоит терять надежды на отыскание” и т.п., вплоть до: “Бога почти наверняка нет”). С тем же успехом можно умозрительным путем доказать, что человекообразные обезьяны — это просто деградировавшие по каким-то причинам те или иные человеческие племена.

Как объяснить с точки зрения естественного отбора альтруизм, присущий лучшим представителям человеческого рода? Это “ошибки дарвиновской эволюции”, говорит Докинз; а религию “можно рассматривать как результат сбоев в работе нескольких из <…> модулей мозга”. Там “случайность”, тут — “ошибки”, здесь — “сбой” — и это у нас называется наукой?

В XVIII—XIX веках, когда наука (в современном понимании) была еще в младенчестве, ученым, радостно открывавшим простейшие законы мироздания, казалось: если обнаружено, что помимо Солнечной есть и другие звездные системы, или что материя состоит из атомов, а молния есть электрический разряд — то Бога нет. Но с развитием науки выяснилось, во-первых, что каждый новый ее этап если не отвергает начисто, то кардинально меняет все прежде открытые человеком законы природы (эвклидова и неэвклидова геометрия; традиционная и квантовая механика с ее “принципом неопределенности” и т.д.). Как же можно на основании нынешнего — тоже вполне относительного — знания говорить что-то окончательное о вечных принципах бытия? Во-вторых, по мере все того же развития науки находится все больше доказательств того, что все, написанное в Библии, — правда. Тут и доказательства действительности Всемирного потопа, и обнаружение того, что все современные люди имеют одну общую пару родителей, и археологические открытия, подтверждающие реальность земного бытия Иисуса Христа и именно в тот исторический период, который указан в Евангелиях, и открытия астрофизики (Большой взрыв, к сингулярной точке которого неприменимы любые нынешние научные теории, конечность материи). Очень хорошо сказал один католический священник: “В своем развитии наука поднимается на гору, на вершине которой ее давно дожидается религия”.

Бог в книге Докинза предстает в виде злого и мстительного наблюдателя за человеком, а верующий — нашкодившим младенцем, пытающимся этого наблюдателя задобрить. Мысль о любви Бога к человеку и ответной любви человека как-то не входит в круг его размышлений. Правда, мысль о таком Боге может сложиться при чтении Ветхого Завета — и Докинз широко пользуется цитатами оттуда. Однако при этом нигде не отмечает, что люди описываемого там времени, совсем недавно отошедшие от язычества и познавшие Бога, понимали только такой, жестокий, на наш взгляд, способ обучения (маленького ребенка можно отучить засовывать пальцы в розетку, только шлепнув как следует, а взрослому можно объяснить, почему нельзя этого делать). Новый Завет перенес обучение на новый уровень — не “око за око”, а “не пожелай зла”, “подставь другую щеку”. Правда, Докинз и в достоверности Евангелий сомневается — на том основании, в частности, что родословная Иисуса там описана по-разному. Но разве не ясно, что если бы Евангелия представляли собой “позднейшие компиляции”, а не повествования непосредственных участников и свидетелей событий, не всегда все точно знавших, ничего не мешало бы “компилянтам” свести концы с концами? Может, конечно, “библейская критика” Докинза производит впечатление на тех, кто не знает имени ни одного ветхозаветного пророка, считает Моисея одним из апостолов или “испытывает неловкость” (?), когда им задают вопрос о непорочном зачатии — таких он чаще всего упоминает в своей книге… Но другую инвективу Докинза следует смиренно принять: люди, называющие себя христианами, часто бывают злы и нетерпимы к инакомыслящим (страшно читать письма некоторых из них к Докинзу). И тут я вспоминаю мудрую мысль Достоевского: “Христианство едва только начинается у людей”. Процесс этот долгий, зависящий от каждого, принявшего крещение.

И вот еще от чего верующих должна действительно предостеречь книга Докинза — от только символического толкования тех или иных событий, описанных в Библии (тут нельзя не согласиться с ним — по какому критерию тогда выбирать, что реально происходило, а что нет?). Против такого толкования (ссылаясь на святых отцов) энергично протестовал, в частности, выдающийся современный богослов, соотечественник Р. Докинза, о. Серафим (Роуз). Но как же, спросят, столь многое могло произойти в первые шесть дней творения и как можно соотнести описанное в Книге Бытия с известной нам историей Земли и ее обитателей? На это отвечает о. Серафим: шесть дней творения описывают “то, что произошло прежде, чем начались мировые естественные процессы. <…> Наше знание нынешних законов природы никак не может поведать нам о том, как были установлены сами эти законы”. Со своей стороны добавлю: вспомним, как увеличивается в своем бытии и значении каждая минута у человека, приговоренного к казни или в смертельной болезни, — он начинает воспринимать жизнь и время так, как мы должны были бы воспринимать их всегда, — как бесценный дар. Время вообще таинственная вещь (см. об этом знаменитую книгу Ст. Хокинга “Краткая история времени”): если уж оно сегодня (согласно Эйнштейну) течет по-разному для человека на вершине горы и внизу, как мы можем знать, каким оно было изначально?

Но у самого Докинза с реальностью отношения сложные. Оспаривая знаменитое доказательство бытия Божьего св. Ансельма Кентерберийского, он отрицает, что существо, обладающее бытием, более совершенно, чем не обладающее. А заканчивает книгу вообще отрицанием связи наших представлений о мире с реальностью: это всего лишь “модель” реального мира, созданная нашими органами чувств. Все закономерно: если нет общей для всех Реальности, то реальность — и нормы морали! — могут быть сконструированы каждым из нас по своему произволу.

“Атеист — это человек, считающий, что за границей естественного, физического мира ничего не существует”, — пишет Докинз. Но если так, то либо физический, материальный мир бесконечен (что действительно невозможно себе представить, да и наука уже, повторяю, доказала, что это не так), либо “за границей” действительно находится нечто ужасное — “черная и мертвая пустыня” (Клайв Льюис), во что со временем превратится и каждый из нас, и весь наш физический мир (иначе речь идет о бессмертии, а это уже религия). Докинз понимает, что перспектива у мыслящего атеиста довольно мрачная — осознать, что родился для того, чтобы есть, пить, болеть и превратиться в ничто, породив потомков, которые обречены на ту же участь, — и отводит много места в книге “утешению” (даже назвал так одну из глав). Сам он находит утешение в упорном познании законов мироздания, “правды об окружающем мире”. Ну, узнает он эту правду — и растворится завтра бесследно в пустоте? Тогда зачем? Конечно, человек, осужденный на казнь и брошенный в одиночку, тоже может утешать себя мыслью, что оставшиеся дни проведет в радости и в заботе о мышонке в углу камеры, но зачем же добровольно обрекать себя на это, когда можно свободно выйти в огромный и радостный Божий мир, где будешь жить вечно (а тогда и мышонок с тобой выйдет)?