Приокские саги

Бывают такие городки вроде маленьких переулков между большими улицами. Идешь, идешь по такой улице, фонари сияют, витрины сверкают, машины проносятся и тоже сверкают, нарядные девушки разом и сияют и сверкают… и вдруг свернешь в переулок, а там тишина, мальвы в палисадниках, плотва вялится на солнце и мальчишки гоняют голубей. Горбатов и есть такой переулок. Он городок из тех, что тише едешь — дальше будешь. Горбатов едет так тихо, что будет дальше всех.

Все начиналось с перевоза через Оку. Через него шла дорога из Москвы в Нижний Новгород. Вернее, еще раньше началось с живших в этих местах племен мещеры, которые состояли в родстве с муромой, которые вместе со своим языком, с шейными гривнами, с ажурными браслетами, подвесками и привесками в виде цилиндриков и ромбов, с пластинчатыми луновидными серьгами в конце концов растворились между славянами. Осталось от племен мещеры только название “Мещерская поросль”, но и его переменили в шестнадцатом веке, когда Грозный забрал у Андрея Шуйского-Горбатого эти земли и отдал монахам Суздальского Спасо-Ефимьева монастыря. Не понравилось монахам такое название деревни, и стали они называть ее по прозвищу бывшего владельца — Горбатое. Построили в ней церковь, и стало Горбатое селом. Екатерине Второй не понравилось, что деревня принадлежит монахам, и она снова забрала ее в казну и назначила уездным городом Горбатовом.

Перевоз же через Оку как был с незапамятных времен — так и оставался до девятнадцатого века. Говорят, что через Горбатов проезжал Пушкин по пути в Нижний Новгород и остановился отведать замечательных горбатовских вишен. Помните — в повести “Выстрел” Сильвио на дуэли ест из фуражки черешню? Так вот: пушкиноведы исследовали черновики повести и нашли, что в первоначальном варианте была горбатовская вишня. Почему она потом стала черешней — я не знаю. Может, по цензурным соображениям, а может, потому, что Наталья Николаевна, большая любительница черешни, упросила его заменить вишню черешней. Отведал Александр Сергеевич и горбатовских стерлядок. Они и сейчас есть в Оке. Стоит стерлядь, по словам директора местного краеведческого музея, два года условно, но ловят ее все равно и, если уговориться с местными рыбаками, можно… Рыбаки здесь серьезные. Основательные рыбаки. Весь берег Оки под горой, на которой стоит Горбатов, поделен на участки, и на каждом стоит домик рыбака. Кто-то строит его из кусков фанеры, горбыля и полиэтиленовой пленки, кто-то из толстых досок, с крышей, крытой толем, а у одного Наф-Нафа я видел домик, обшитый оцинкованным железом, с печной трубой, окошком, украшенным резным наличником и отдельно стоящим флагом с нарисованной на нем рекламой местного пива.

В последнее время богатые люди стали выкупать часть речного плеса в долгосрочную аренду. Сами они рыбу не ловят — человек из города может там запросто быть искусанным до полусмерти комарами с пойменных лугов, которые в несколько раз крупнее обычных, а уж злее… Местные жители утверждают, что коровам, которых выпасают на эти лугах, комары прокусывают вымя до молока! Они так и называют комаров — “кровь с молоком”. Короче говоря, богатые люди нанимают местных рыбаков, те ставят сети…

Тут вы можете спросить — почему это городских жителей комары кусают, а горбатовцев кусают тоже, но без таких драматических последствий. Ведь Горбатов тоже город. Ну да, город. Только очень маленький. Самый маленький в Нижегородской губернии. В нем проживает всего две тысячи, с небольшим, душ и все эти души, и старинные дома, и палисадники с георгинами, и цветущие вишни, и безмятежно спящие коты на подоконниках, и горшки с толстыми столетниками и тонкими декабристами, и скворцы в скворечниках, и Ока с облаками, и пойменные луга, и даже комары — это даже не звенья одной цепи, но атомы одной молекулы.

Кстати, о декабристах. В девятнадцатом веке одним из городских голов Горбатова был Павел Николаевич Бестужев-Рюмин, отец декабриста Михаила Бестужева-Рюмина. При нем в городе появились мощеные дороги.

Коренные горбатовцы большей частью живут наверху крутого, обрывистого берега Оки. Внизу, под горой, живут дачники, и, если протрястись километра три вдоль берега, по ухабам мощенной еще при Бестужеве-Рюмине булыжником дороге, которую покрывают лохмотья советского асфальта, то можно упереться в ворота санатория “Ока”. С фронтона главного корпуса санатория на отдыхающих строго смотрит одним глазом мозаичный Ильич. Он бы и двумя смотрел, но вторая половина лица у вождя облупилась. Впрочем, облупилось только лицо вождя, а все остальное в санатории сохраняется без всяких изменений с советских времен. Признаться, мне и вовсе показалось, что персонал этого санатория-заповедника даже не подозревает о том, что генеральный секретарь у нас давно уже не Леонид Ильич, а совсем другой человек.

По вечерам подкидной дурак, домино и лото в беседке, танцы под песню “А он летал на кукурузнике и был прикинут, как положено: костюм, рубашка, галстук узенький…”, а на завтрак подгоревшая творожная запеканка со сметаной, куриная нога с гречкой и кофе с молоком из большого алюминиевого чайника. Сахар при этом заранее насыпают в стаканы с советскими подстаканниками. Зато воздух у Оки такой, что со вкусом алюминиевого кофе не сравнить.

Отдыхающих немного. Больше всего приезжают из Дзержинска, работники тамошних химических заводов. Редко когда из Нижнего. Да и вообще редко. Теперь мало у кого достанет мужества на вопрос “Где ты отдыхал?” без смущения ответить: “В Горбатове”.

Надо сказать, что Горбатов и всегда был маленьким. В конце позапрошлого века, в пору своего расцвета, когда город был столицей Горбатовского уезда, в нем проживало не две, а почти четыре тысячи. Тогда за горбатовской вишней приезжали из Москвы от самого винно-коньячного короля Шустова. Привозили огромные давильные чаны, в которые местные жители сносили свой урожай вишен. Из этого сока на заводе у Шустова делали знаменитый “Спотыкач”1. Еще были яблоки. Яблоки были даже раньше вишен и потому попали на герб Горбатова. Просто яблоки на яблоне. Ни меч, ни шлем, ни лев рыкающий, а просто “яблоня с плодами в золотом поле в знак изобилия сего рода плодами”. Теперь на все эти геральдические тонкости смотрят проще — у въезда в город стоит стела с гербом, на которой выкрашенная белой краской железная яблоня зияет дырками яблок. Зимой, когда дует сильный ветер с реки, герб поет яблочными дырками, точно Эолова арфа.

Трудно найти город более мирный, чем Горбатов. Не было у него никогда крепостных стен, не лезли на них татаро-монгольские полчища, стреляя из луков зажигательными стрелами, не приплывали по Оке ни шведы, ни турки, не присылали к горбатовцам парламентариев с предложением сдаться, не было случая у горбатовцев послать их всех… или хотя бы завести в болото. Местные оружейники, за отсутствием таковых, не ковали мечей и не обтягивали щит Родины бычьей кожей. Только и было стратегического в Горбатове, что прядение канатов для корабельных снастей, да и то было совмещено с производством мирных веревок и еще более мирных бечевок и шпагатов. Вездесущий и неугомонный Петр затребовал к себе, в Петербург, из Нижегородской губернии полсотни канатных прядильщиков. Из этой полусотни восемь были горбатовцами. Канатный промысел у местных жителей не угасал никогда.

Случалось делать горбатовским канатчикам и уникальные вещи. К примеру, в тридцатом году на канатной фабрике сплели из веревок постановление ЦК ВКП(б) “О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении”. Все его тридцать пять с половиной тысяч букв, причем заглавные буквы абзацев были сплетены из толстых канатов с центральной красной нитью, а примечания из тонкого шпагата. В Москву этот удивительный подарок отправляли на пяти подводах. Где теперь этот подарок — никто не знает. Пылится в каких-нибудь московских запасниках. В горбатовском музее до недавнего времени хранилась одна маленькая буква “б” и веревочные же круглые скобки к ней, не отправленные в столицу по причине чуть более короткого у “б” хвостика, чем положено. Увы, в дырку от “б” заползла мышь, умудрилась запутаться в ней, никак не могла выйти за скобки, со страху… Ну, и разгрызла все на мелкие кусочки.

И сейчас в Горбатове еще жива контора, производящая канаты и веревки. Вьется еще веревочка, вьется. Толщина ее, правда, уже не та, местами она и вовсе шпагат, да и нельзя, как когда-то, обмотать ею глобус России пять раз по диаметру, но разок…

Раз уж зашла речь о канатах, то нельзя не вспомнить о том, что Пушкин, проезжая через Горбатов, не только лакомился местной вишней и стерлядками, а прикупил по случаю восемь или девять аршин самолучшей местной пеньковой веревки. То есть он даже и не покупал, а на завтраке, данном в его честь уездным предводителем дворянства, от горбатовских потомственных почетных граждан и местного купечества поднесена ему была в дорогу четверть вишневой наливки и пудовый копченый осетр, красиво перевязанный этой самой веревкой. Александр Сергеевич тут же, не слушая возражения горбатовцев, распорядился подать все это к столу, а брошенную веревку уж потом прибрал его слуга Осип, справедливо полагая, что и веревка в дороге пригодится: тележка обломается ли что другое, подвязать можно2.

Проезжай наше все через Горбатов лет через сто с небольшим, ему бы наверняка подарили ондатровую шапку и сувенирный дамский ножик. Ондатр в Горьковскую область завезли в сорок третьем году, и они расплодились по ней повсеместно. Правда, в семидесятых и восьмидесятых их массово отлавливали на мужские шапки. Особенно любили их носить партийные работники среднего, райкомовского уровня. Теперь они вымерли, а поголовье ондатр восстановилось. Да и мода на ондатровые шапки прошла. Ну и черт с ними, с этими шапками. Пусть евтушенки за ними давятся. Сувенирный дамский ножик ничуть не хуже. В тридцатые годы в Горбатове организовали промартель по изготовлению ножей. Из Павлова получали металл и туда же отправляли готовые ножи. В сувенирном дамском ноже есть, кроме обычного лезвия, еще и щипчики для выщипывания всего, что растет не там, где положено, маникюрные ножнички, пилка для ногтей и шильце для того, чтобы колоть нашего брата3. Правда, за горбатовским ножиком надо было успеть приехать до горбачевской перестройки. Они кончились вместе с Советским Союзом. Закрылся ножевой цех.

Был в Горбатове и строчевышивальный цех. Плавать он не умел и потому, хоть и было среди горбатовских строчевышивальщиц целых сто ударников коммунистического труда, утонул заодно с ножевым. Булькал, правда, дольше. Два года назад его закрыли. Остались от него три вышитые блузки, выцветающие теперь под стеклом музейной витрины. От резных горбатовских наличников осталось и вовсе полтора десятка фотографий в одном из музейных залов. В другом зале остался портрет купца, городского головы, почетного мирового судьи, депутата четвертой Государственной думы Михея Андреевича Мосеева при полном параде, с медалями и серебряной цепью, на которой висит знак с гербом города, короной империи и чеканной надписью “Горбатовский городской голова”. Раньше в музее и цепь была, и знак, но… пропил ее предыдущий хранитель. Человек он был, как и все покойники, неплохой, хороший даже, но, увы, пьющий. Потому нынешний директор Анатолий Сергеевич Савинов составляет подробный реестр всем сокровищам музея. Понятное дело, что сокровища народного музея города Горбатова — это совсем не то, что сокровища Государственного Эрмитажа и вряд ли кто-то позарится на вышитую ночную рубашку, образцы шпагатов местного производства или чучело камбалы4… Кстати, о камбале. Ее чучело стоит в природном зале музея против чучела ерша. Нет, камбала в Оке не водится. Просто у местного таксидермиста, который подарил музею коллекцию чучел, была еще и камбала. Взяли и ее — кому она в Горбатове, кроме музея, нужна? Ерш от изумления встопорщил свой колючий плавник, зато уж один-то вопрос экскурсоводу музея наверняка обеспечен. Чаще всего в музей приходят школьники. Вернее, их приводит Анатолий Сергеевич. Он учитель истории, и кому как не ему их приводить. Витрины с чучелами на самом деле — просто застекленные шкафы, и дети иногда балуются, переставляя этикетки от ежа к ужу и от летучей мыши к синице…

В полутемных музейных сенях стоит домовина — гроб, вытесанный из древесного ствола лет сто назад. Этот гроб был продан местным жителем в музей, потому, что его бабушка не захотела в нем лежать. Решила, что нести ее в этом гробу будет тяжело. И все. И как она сказала — так и будет. Так оно и было. Внук продал бабкин гроб в музей. Теперь в музей все продают. Даром в него только ходят5. Недавно Анатолий Сергеевич на пожертвование местного мецената в три тысячи рублей приобрел для музея патефон. В те времена, когда приносили даром, принесли даже бивень мамонта. Только он раскололся на три части. Отопление в музей то дают, то забирают, а бивень уже давно на пенсии. Вот он и не выдержал — раскололся от температурных перепадов...

Безнадега какая-то получается: канаты выродились до шпагата, ножи и сорочки вымерли, как мамонты, а мамонтовый бивень раскололся на три части. На самом деле не все в Горбатове так плохо, как хотелось бы. Взять, к примеру, колхоз, который теперь — закрытое акционерное общество. Жив, жив курилка. Вернее, косилка и доилка. В Горбатове когда-то была выведена специальная порода коров, дающая молоко повышенной жирности. Коровы и сейчас есть, и жуют они пахучее сено, скошенное с пойменных лугов, и дают такое молоко, из которого получается такая сметана, в которой не только ложка… Опытные технологи-кисломолочники утверждают: список того, что стоит в горбатовской сметане, может занять не одну страницу. Скажу только, что местная сметана на блинах или на варениках, внутри которых горбатовская вишня… Нет, словами этого не описать — только языком. И то если исхитриться и не проглотить его в первую же минуту.

Рассказывают, что от местной сметаны был в восторге режиссер Михалков, снимавший в окрестностях Горбатова своих вторых “Утомленных солнцем”. Массовка, само собой, была горбатовская. Анатолий Сергеевич рассказывал, что все хотели записаться в фашисты — у них и форма новая, красивая, и по сценарию сидеть им в бутафорской цитадели да покуривать, а вот нашим надо ползти по грязи, подниматься в атаку и штурмовать. Да и какая у штрафбата форма — обноски. Но платили по горбатовским меркам хорошо, и очень — пятьсот рублей за съемочный день. Еще и кормили при этом. Однажды прилетел к ним на съемки Медведев на трех вертолетах. Сначала ждали Путина и немцам в цитадели даже выдали боевые патроны, но вместо него прилетел Медведев, и знающие люди сказали, что все обойдется, но будет не меньше трех дублей. Приказали штрафбату идти в атаку. Проливному дождю никто не приказывал, но он тоже пошел.

— Иду я в атаку, — рассказывал Анатолий Сергеевич, — и думаю: — где бы мне незаметно и поудобнее пасть смертью храбрых…

Обошлось. Медведеву хватило и одного дубля, после которого он со всеми сфотографировался и улетел восвояси на трех вертолетах, а спустя недолгое время в музее появился большой стенд с фотографиями. Когда фотографировались с Медведевым, Михалков так улыбался, что пришлось его улыбку снимать широкоугольным объективом.

В советском зале музея, среди образцов шпагата и веревок местного производства, продуктовых талонов времен перестройки на сахар, животное масло, крупу и конфеты6, стоит витрина с книжками о Горбатове. Их мало. Всего две. Две из них написал директор музея к двухсоттридцатилетию города. Можно сказать, что Анатолий Сергеевич Савинов — первый городской летописец. Нестор города Горбатова. Администрация города, когда Савинов пришел к ней с рукописью первой книжки просить целых двадцать пять тысяч рублей на издание, так ему и сказала:

— Знаешь, Нестор, вот этого никто читать не будет. Мы точно не прочтем. Да и денег у нас на издание твоей летописи нет, а хоть бы и были… Так что ступай, не мешай нам. И дверь поплотнее прикрой — не май-месяц на дворе.

Закручинился Анатолий Сергеевич и пошел домой. Так сильно закручинился, что… когда, по русскому обычаю, проснулся наутро с больной головой, то здоровой ее частью подумал: “Надо искать спонсора”.

И нашел его в Нижнем Новгороде. Там же и книжку издали. Вот только деньги, вырученные от продажи книжки, возвращаются спонсору полностью. Впрочем, Савинов и этим доволен. Его авторское вознаграждение — читатели. Книжка разошлась быстро. Через год вышла вторая, посвященная истории Горбатова в девятнадцатом веке и начале двадцатого. Работать над этими книжками было не так уж и просто — после того как в восемнадцатом году Горбатов перестал быть уездным городом, архив переехал в Павлово, а часть документов оказалась и вовсе в Нижегородских архивах. До Павлова, конечно, на автобусе рукой подать, да и до Нижнего не очень далеко — вот только в автобусах бесплатный проезд учителям истории не полагается, даже если они пишут историю родного города. Тем более что они пишут ее по собственной инициативе, а прилагательное к этому существительному у нас обычно “наказуемая”.

В старой части городского кладбища Горбатова7, у храма Пресвятой Богородицы “Всех скорбящих радости”, из цветов больше всего крапивы. Среди зарослей стоят мраморные надгробия и ажурные чугунные часовни над склепами горбатовских купцов и потомственных почетных граждан. Читал я на одном из надгробий обрывок пятидесятого псалма “…ству щедрот Твоих очисти беззаконие мое” и думал, что очистить наше беззаконие даже Ему…

Была на кладбище каменная часовенка, выстроенная в редком для этих мест византийском стиле. В склепе под часовней хоронили дворян рода Погуляевых, среди которых были последний уездный предводитель дворянства и председатель земского уездного собрания Сергей Тимофеевич Погуляев и его жена Елизавета Карловна. Девять лет назад приехали потомки рода Погуляевых на горбатовское кладбище, посмотрели на то, что сталось с часовней, на мерзость запустения внутри нее… и заплатили местным жителям, чтобы те сровняли часовню с землей, чтобы даже и не думать и не содрогаться при мысли о местных жителях, которые в этой самой часовне десятилетиями… Родовое имение Погуляевых местные жители разрушили до основания еще в восемнадцатом году. Разрушили совершенно бесплатно, то есть даром.

Памятник горбатовскому мещанину, прядильщику канатов Горбунову-Печальнову и бухгалтеру кустарного отделения Нижегородской губернской земской управы Романову на фоне монументальных купеческих надгробий и склепов я бы и вовсе не заметил, если бы не история, которую рассказал о нем Савинов.

В конце октября девятьсот пятого года, как раз через неделю после обнародования царского манифеста о свободе совести, слова, печати и собраний, в Горбатове, как позже писал в своем рапорте уездный исправник Предтеченский, “по инициативе местных интеллигентов, служащих в земстве… был отслужен молебен пред земскою управой по случаю дарования 17 сего октября Всемилостивейшего Манифеста”. После молебна состоялся митинг, на котором бухгалтер Романов “позволил себе высказаться “Не нужно царя” и в то же самое время из окна земской управы был выставлен красный флаг с криком: “Да здравствует свобода и граждане, ура!”.

Для начала толпа, кричавшая “Ура Белому Царю!”, тут же избила Романова до полусмерти. Заодно избили и ни в чем не повинного Горбунова-Печальнова. Не без труда местной полиции удалось Романова и Горбунова-Печальнова отправить в местную больницу. Там их, не обращая внимания ни на уговоры фельдшера, ни на полицию, избили до полной смерти. Убили зверски. Хотели убить еще и бухгалтера земской управы Серебровского, который кричал после окончания молебна “Всему свободному русскому народу — ура!”, и побежали к нему домой. Бежали под белым флагом, который нес крестьянин Федотов. Серебровского не нашли и ограничились разгромом его дома — выпустили пух из подушек, разорвали на мелкие клочки одежду, белье и книги, сорвали с крыши железо. От дома Серебровского вновь побежали к земской управе и “заметив во дворе ее бывшего волостного писаря-мещанина Мерзлова, набросились на него и, вытащив его на улицу, повалила его и избила. Живым Мерзлова отпустили, лишь удостоверившись в том, что на нем имеется крест, и, получив от него утвердительный ответ на вопрос “верит ли он Белому Царю”.

Два года длилось следствие. То свидетели не являлись, то адвокаты черносотенцев просили отсрочку, то откладывали дело за невозможностью прибытия свидетелей в Нижний Новгород из-за распутицы, “когда всякая переправа положительно невозможна”. Просили перенести заседание суда в Горбатов. Вот тут нашла коса на камень. Окружной суд категорически отказался слушать дело в Горбатове. Членов суда можно было понять. Жизнь-то у каждого была своя, не казенная. Ровно через два года после убийства в Нижнем Новгороде огласили приговор. Восемь погромщиков были приговорены… к восьми месяцам тюрьмы. Не отсидели они и четырех месяцев, как по ходатайству защитников им было даровано Высочайшее помилование.

Еще через десять лет власть в Горбатове, и не только в нем, переменилась, и две горбатовские улицы переименовали в память Горбунова и Романова… Ну, не совсем две. То есть улица Горбунова точно есть, а в память Романова переименовали переулок. Фамилия у Романова была уж очень неподходящая текущему моменту. Вот и переименовали переулок. Тихий переулок в той части города, что под горой, рядом со школой глухонемых. Когда через сорок лет, в пятьдесят седьмом году, к очередному юбилею советской власти, на городском кладбище Горбунову и Романову поставили памятник как борцам за народную свободу, то горисполком ухаживать за памятником героям революции обязал как раз школу глухонемых, что она и делает до сих пор, несмотря на то что горисполкома и след простыл.

Среди восьми осужденных погромщиков был прадед Анатолия Сергеевича Савинова — крестьянин, прядильщик купца Спирина8. В восемнадцатом году прадеда вызвали куда следует, но, подержав там, где следует, месяц, выпустили. В тридцать первом еще раз вызвали и снова отпустили, а через полсотни лет его правнук закончил исторический факультет Нижегородского университета и еще через два с лишним десятка лет увлекся краеведением, стал директором музея и раскопал в архивах всю эту историю9. В промежутке между окончанием университета и музеем работал Анатолий Сергеевич учителем истории в сельской школе неподалеку от Горбатова. Ну, это по карте рядом, а пешком — семь километров в одну сторону и семь обратно. Пять дней в неделю. Двадцать лет. Летом на велосипеде, а в распутицу и зимой — пешком. Лет через пятнадцать посчитал — Землю по экватору уже обошел. Два раза обойти не успел — у школы, как это часто теперь случается у сельских школ, кончились ученики, и ее закрыли. Потом поработал воспитателем в той самой школе глухонемых, которая ухаживает за памятником жертвам его прадедушки, и когда в единственной горбатовской школе освободилось место единственного на весь город учителя истории, оно вместе с кружком краеведения и музеем досталось Савинову.

Сыновья единственного учителя истории живут уже в Нижнем.

— Я им так и сказал: “В Горбатов хорошо приезжать, когда вишня, когда выходные и когда помирать, а жить…”10

Жить в Горбатове, когда цветут вишневые сады… Кстати сказать, эти самые сады достались местным крестьянам в качестве выкупного надела после того, как им дали волю. Антон Павлович Чехов, проезжая из Москвы в Нижний Новгород через Горбатов, так был впечатлен красотой цветущих горбатовских вишневых садов, что в первом варианте его знаменитой пьесы Ермолай Лопахин… Ну, ладно, ладно. Не проезжал. В чеховские времена в Нижний уже катили по железной дороге. Не было нужды трястись на перекладных до перевоза через Оку, потом переправляться через нее у села Лисенки и трястись дальше через Горбатов и Ворсму в Нижний. Нет теперь ни этого перевоза, ни Лисенок. Не совсем нет, а почти нет. По переписи позапрошлого года проживают в Лисенках два человека. Так что, может статься, что в этом году уже и совсем нет. Только дорога из Горбатова до Лисенок еще осталась. Дороги, как известно еще со времен древних римлян, живы, пока по ним идут. Вот только кто пойдет по этой дороге, чтобы она не умерла?