Подарок для всех

В течение года наше общество взволновали события декабря—мая и дело “Pussy Riot”. Эти события были восприняты по-разному. Насчет декабря—мая точки зрения различались от “гражданское общество просыпается” до “происки агентов госдепа”. По поводу акции “Pussy Riot” оценки также были диаметрально противоположными от “протест против сращивания церкви и государства” до “оскорбление святынь”. Оценки представителями общественности и рядовых граждан приговора “Pussy Riot” тоже отличались взаимоисключающим многообразием — одни торжествовали по поводу наказания “богохульниц” и “кощунниц”, другие ужасались наступающему “мракобесию” и восклицали, что “мы катимся к новому средневековью”.

Однако все эти события и реакции на них — эпизоды одного и того же двойного процесса: 1) вялотекущего кризиса легитимности постсоветского политического режима (неважно, как его называть и неважно, ельцинской или путинской его версии). 2) постепенного перехода от морального осуждения (власти ли, оппозиции) взамен политики к собственно политике по типу “друг — враг”.

Уже давно выявилась родовая черта постсоветского режима, с одной стороны — либерально-капиталистического, с другой — бюрократического, — невозможность его адекватной легитимации.

Как замечает И. Исаев, бюрократия — это корпорация, чьи специфические интересы, представленные как “всеобщие и государственные”, существенным образом отличаются от интересов делегировавших им власть избирателей. “Взамен бюрократия предлагает организацию и порядок, которые обеспечивают стабильность и однообразие, закрепленные нормативной системой. Индивид должен быть счастлив, что его вывели из “естественного состояния” аморфной массы, дали принципиальные ориентиры, “исчислили” дальнейший путь его существования”1. Из этой сущности бюрократии вытекает необходимость идеократической легитимации, призванной обосновать те самые “принципиальные ориентиры” и “дальнейший путь существования” уже без прямой отсылки к воле народа-суверена.

Поскольку же постсоветский политический режим позиционирует себя как либерально-капиталистический, ему необходим другой способ легитимации — путем отсылки к народному суверенитету, которая формально считается единственной, что и зафиксировано в Конституции. Однако, как справедливо замечает М.А. Фадеичева, “в стране, где установлена либеральная конституция, но либеральная идеология не является доминирующей, либеральные ценности — общепризнанными, а уровень электоральной поддержки либеральных партий настолько низок, что они не могут рассчитывать на представительство в высшем законодательном органе, неизбежно складывается особая идеологическая ситуация. Делегитимация действующей Конституции стимулирует поиски новой идеологии, более подходящей на роль “национальной идеи”” 2. Т.е. мы снова имеем дело с тем или иным вариантом идеократической легитимации.

Проблема заключается в том, что большинство россиян до сих пор не желает воспринимать политические институты демократического государства как сферу, где различные группы всего лишь лоббируют свои интересы. До некоторых пор мы по инерции воспринимали власть как орудие в руках Абсолюта, а сейчас — как орудие, к этому Абсолюту всякое отношение потерявшее. Теперь эта власть имеет к нам только сугубо формальное отношение, смысла которого мы четко не понимаем. Это, по большому счету, не наша власть и не власть, в наших глазах оправданная. Мы опускаем в урны бюллетени, но не передаем вместе с ними часть своего суверенитета, поскольку такой сущности у нас просто нет. Да мы никогда и не считали всерьез, что власть прямо от него зависит. А теперь, когда суверенитет оказался нужен власти, мы не можем его “отчудить”. Мы также не обнаруживаем в себе и ценностей абсолютного масштаба, которые, будучи спроецированными на демократические политические институты, явились бы их оправданием. Ценности же “среднего” порядка — такие, как патриотизм, честь, достоинство — сами по себе, без включенности в более высокую иерархию, не имеют оправдательной силы и медленно распадаются.

Поэтому в реальности постоянно совершались и совершаются попытки дополнить неуверенный “глас народа” какой-то версией государственной идеологии (“национальной идеи”, например, или православия, как сейчас). В период благополучия и стабильности к национальной идее власти относились несколько пренебрежительно, но никогда полностью не отказывались от надежды таковую найти. Так, В. Путин в послании Федеральному собранию 2007 года говорил про поиск национальной идеи как про “русскую старинную забаву”. Однако сейчас, в связи с политическим кризисом декабря—мая и делом “Pussy Riot”, он снова пытается сформулировать такую идею сам или побудить к этому других.

Эти новые попытки сформулировать национальную идею предпринимаются в условиях постепенного возвращения собственно “политики” и “политического” как отношений, построенных по принципу “друг — враг”. “…Политическое — писал К. Шмитт, — может извлекать свою силу из различных сфер человеческой жизни, из религиозных, экономических, моральных и иных противоположностей; политическое не означает никакой собственной предметной области, но только степень интенсивности ассоциации или диссоциации людей, мотивы которых могут быть религиозными, национальными (в этническом или в культурном смысле), хозяйственными или же мотивами иного рода, и в разные периоды они влекут за собой разные соединения и разъединения”. После декабря—мая и событий вокруг “Pussy Riot” мы как раз имеем дело с таким “извлечением”: из религиозной и моральной области. Другие виды извлечений пока недостаточно действенны, чтобы разделить нас на друзей и врагов в сколь-нибудь массовом масштабе. Это не значит, что их не было, напротив, на уровне риторики такие попытки делались — чего стоят пресловутые “агенты госдепа”. Но, очевидно, степень зрелости нашего гражданского общества такова, что действительно политический конфликт разгорелся по поводу моральному и религиозному.

В этой ситуации необходимо отметить следующее: дело “Pussy Riot” в определенном смысле явилось “подарком для всех”.

В реальности оно показало, что многие верующие недостаточно верят в Бога, а верующие в национальные святыни в глубине души сомневаются в их незыблемости. Но именно поэтому оказалось востребованным чувство правоты, с которым как защитники, так и противники “Пусси” боролись друг с другом. После событий декабря—марта, когда обе стороны конфликта высказали свою идейную несостоятельность, выяснилось: чувством однозначной правоты в этом конфликте не может похвастаться никто. Проблема всех наличных политических сил заключается в том, что у них есть в лучшем случае более или менее реалистическое видение ситуации, но нет ни адекватного теоретического осмысления, ни массовой социальной опоры. Поэтому, когда выдвигаются лозунги на злобу дня, нет уверенности в правоте. Нет перспективы. Это в равной мере касается как оппозиционеров — от либералов до националистов и левых, так и охранителей разного толка. Поэтому политическая жизнь у нас до сих пор протекала в пространстве тотальной неуверенности. Никто не мог похвастаться тем, что отстаивает нечто безусловное, нечто, являющееся основой общежития. Безусловного было слишком мало. Либеральная претензия на защиту прав человека, Конституции и законности выглядела неубедительно. Тем более, что у нас формально никто не выступает ни против прав, ни против Конституции и законности. Не лучше дело обстояло и у левых. Они выдвигали в целом резонные требования социально-экономического характера, которые должны были противостоять разрушению социального государства. Однако они ориентировались на “средний класс”, который относительно независим от “госпомощи”, тогда как зависимые от государства социальные слои в силу своего положения скептически воспринимали левые лозунги. К тому же эти лозунги мало кто мог услышать по причине тусовочного характера левого движения, многие представители которого предпочитали заниматься сектантскими теоретическими спорами. Националисты давно уже разошлись друг с другом как в понимании национализма, так и в понимании того, на какой основе может сохраниться Россия в дальнейшем. Охранители сами толком не понимали, что именно им хочется охранять — и всю их позицию можно было охарактеризовать фразой “как бы хуже не вышло”. Им самим нередко не нравилось то конкретное, что они вынуждены были охранять, и поэтому они предпочитали говорить о сохранении и восстановлении абстрактной русской цивилизационной, духовной, культурной и религиозной “идентичности”. В таком же неуверенном положении находилась и власть. Ее представители охотно рассказывали о России, вставшей с колен, об энергетической сверхдержаве, инновационном развитии и (так и не найденной) национальной идее. Кризис сильно снизил ценность подобных рассуждений, а декабрь 2011-го подорвал уверенность в однозначной поддержке населения.

Однако декабрь не породил дискуссий, в которых люди отстаивали некие безусловные ценности: выяснилось, что чувством однозначной правоты в случившемся гражданском конфликте не может похвастаться никто. Поэтому конфликт не вышел на уровень политики.

После дела “Pussy Riot” многое изменилось. В сферу политики проникло нечто безусловное или кажущееся таковым очень многим. Что может быть объективнее и безусловнее Бога для верующих? Можно было усомниться в социально-политических институтах, в своем народе и его историческом назначении. В Боге усомниться нельзя. Если твои противники богохульствуют и кощунствуют, оскорбляют святое, то сам ты однозначно отстаиваешь благое дело. И тебе, о счастье, не надо ничего придумывать: в таких вопросах все давно решено. “Применение максимально суровой кары позволит “бессильно злобствующему” в первый момент даже испытать исключительно сильное чувство исполненного долга. Еще бы, ведь он может считать, что это порошинка его ненависти была использована для залпа из государственного орудия”3.

У другой стороны конфликта появляется такое же чувство. Раньше можно было спорить (как и сейчас спорят) по поводу того, куда идти и что защищать. Теперь появилось нечто безусловное — ценности современного цивилизованного человека. Они выступают против архаичной религии, смешивания церкви и государства, против клерикализации и “возврата в средневековье”. Особенно против последнего; легче было бы только выступать против, скажем, рабовладения. И тоже ничего придумывать не надо: к твоим услугам почтенная традиция европейского и отечественного атеизма и антиклерикализма.

А уж какой это был подарок для власти! Не исчезла ни одна из проблем, но о них временно можно забыть, сведя все к проискам врагов и антипатриотов-безбожников, подрывающих саму основу российской идентичности — православную веру. Власть не может не чувствовать себя правой, защищая “православное большинство”, “чувства верующих” и декларируя недопустимость раскола общества по религиозному критерию; она тоже защищает права человека (в кои-то веки!).

В итоге всем морально комфортно, все наконец чувствуют себя правыми, ибо защищают некие несомненные ценности, вместо того, чтобы, как раньше, защищать только свою партикулярную позицию. Ведь раньше власть защищала себя, охранители — свое положение в обществе, а “хомячки” — свой еще толком не понятый интерес. А сейчас все получили своего рода интеллектуальную и моральную халяву. Ибо их чувство правоты сродни чувству правоты школьника, твердящего давно заученный урок. Как же приятно повторять самоочевидное. Ура! Назад — к Вольтеру и Фейербаху.

Что же произошло в итоге? Мы столкнулись с психологическим феноменом чувства всеобщего облегчения от получения отсрочки. Отсрочки от решения реальных проблем, от необходимости формулировать адекватные политические программы и, главное, — отсрочки от непривычного нам вхождения в область политики и политического. М. Соломатин точно подметил, что “обыватель давно привык считать привилегией полученное некогда в обмен на отказ от политической деятельности право выносить моральную оценку власти”4. В связи с делом “Pussy Riot” могло показаться, что политика вновь подменилась моральным суждением и что общество возвратилось в привычную психологически комфортную колею. На самом же деле мы вступили в сферу политического, которое, точь-в-точь по Шмитту, на сей раз извлекло свою силу из моральных (что нас могло ввести в заблуждение) и религиозных противоположностей.

Возвращаясь к проблеме легитимации российского политического режима, мы должны отметить, что перипетии вокруг дела панк-рокерш — очередной пример давнего колебания от легитимации посредством отсылки к народному суверенитету, к тому или иному варианту идеократической легитимации, на сей раз с отчетливым религиозным оттенком. Некоторым показалось, что маятник вот-вот качнется в сторону “мракобесия”, да так там и застынет. Так, В. Пастухов, ни много ни мало, заявил, что “мы находимся на пороге невиданной культурной контрреволюции. Ревизии подвергается нечто большее, чем “либеральный зигзаг” Медведева и даже плоды горбачевской “перестройки”. Под вопросом оказался европейский выбор России как таковой. Речь идет о пересмотре культурной и политической парадигмы, в рамках которой Россия развивалась почти полтысячи лет”5.

Эта оценка ситуации выглядит несколько односторонней. Если уж идет речь о “европейском выборе”, то он никогда не был выбором безмятежной эволюции и вечного мира. Только с точки зрения неевропейского (если угодно) выбора безусловной ценностью является стабильность. Но европейский выбор в своей основе — это противопоставление “бурь свободы” “безмятежности рабства” и осознание того, что “древо свободы должно поливаться кровью патриотов” и т.д. Это выбор политического, выбор друзей и врагов, выбор, выражаясь утрированно, вялотекущей гражданской войны. До сих пор все устремления российского политического режима были ориентированы на “стабильность”, на то, что нынешнему курсу не может быть врагов, нынешней культуре — равнозначной альтернативы, и т.д. Делался вид, что так оно и есть. И вот сейчас, когда выявились не просто разные позиции, но практически обозначенные позиции в гражданском обществе, многие испугались того, что “наше общество раскололось”, что, о ужас, у сторонников европейского выбора появились самые настоящие враги в политическом смысле. Но так и должно быть! Может, кому-то это странно слышать, но раскол в гражданском обществе и “страна на грани нервного срыва” — это нормально. Риторика войны вообще характерна для либеральной политики или, точнее, для политики эпохи модерна. И всякого рода эксцессы, перегибы — это неизбежное явление, которое рано или поздно будет введено в правовые цивилизованные рамки. Поэтому нынешняя ситуация — в рамках “европейского выбора”. А сама данность раскола останется как свидетельство того, что наше общество больше не хочет жить по какому-то навязанному сверху проекту, что нашу власть больше нельзя легитимировать ничем, кроме как голосом этих вот обыкновенных людей, руководствующихся как своими заблуждениями, так и своими прозрениями и своей совестью. Сказанное выше не следует понимать по принципу “чем хуже, тем лучше”. Хуже раскола — иллюзия монолитности, маскирующая лицемерие и конформизм, к чему нас сейчас и хотят привести. Но это не может быть чем-то большим, нежели флуктуация. Природа нашего политического режима неустранимо двойственна. Качаться в вопросах легитимации он поэтому будет неизбежно, но зафиксироваться в одном из крайних положений, похоже, органически неспособен.

Какие бы цели ни преследовали противники “Pussy Riot”, объективно было в очередной раз продемонстрировано, что современному российскому политическому режиму недостаточно заявленной в Конституции легитимации волей народа и что поэтому он весьма болезненно реагирует на всякий намек на дискредитацию иных, религиозных или идеологических, источников легитимности. Но точно так же обозначились и пределы попыток легитимации власти путем чего-то иного (в данном случае — православия и т.д.), кроме народного суверенитета. Православие на роль главного легитиматора не подошло и может лишь использоваться в качестве суррогата пресловутой “национальной идеи”, а скорее, красной тряпки для противников нынешнего режима. Роль такой тряпки неприглядна. Это осознало и руководство РПЦ, которое открестилось как от сомнительных высказываний “православных коммуникаторов”, так и от нередко действующих “не по разуму” православных активистов6. Поэтому тряпкой помахали и спрятали ее в карман. Вместо мифического “возврата в средневековье” мы получили вполне себе современный эпизод публичной политики.