Анна Кузнецова

Екатерина Завершнева. Высотка. — М.: Время (Самое время), 2012.

Со страниц романа несется гомон институтских коридоров и общежитской кухни, щебет улиц, прилегающих к местам скопления учащейся молодежи, шепот из затемненных углов перебивают ироничные самоподначки из девичьего дневника начинающей интеллектуалки — это роман о юности, написанный будто из самой юности. Главное, что удалось вспомнить автору, — это интонационный строй юношеских голосов и “чувство всеобщей сопричастности, когда можно быть одновременно, вместе и порознь, по двое и по трое; ощущение собственной прозрачности, когда ты как осколок стекла, в котором солнце, умножаясь, слепит глаза, яркое и хрупкое одновременно”.

Конструкт, который должен был бы продолжить “петербургский текст”, если бы авторский дар не ограничивался умением придумать схему: от романа Андрея Белого “Петербург” перебросить мост через время и показать, что оно сделало с данным пространством, богатым культурными кодами. Идея замечательная, но лишенный художественности текст оставляет ее невоплощенной. Есть в этом тексте места прямо-таки удивительные, показывающие, насколько автор не понимает и не чувствует описываемой эпохи: “— Жалкая, убогая страна, погрязшая в невежестве, в голоде, в дерьме, живущая по колено в своей и чужой крови и блевотине, дышащая невыветряемым (так. — А.К.) трупным воздухом и верящая в то, что все ей завидуют!” — это разглагольствует тетка в блокадной очереди за хлебом. Но еще удивительнее — одобрение этого текста редакцией “Нового мира” и пара присужденных ему премий. Хотя, наверное, в наши “постпостмодернистские” времена удивляться стоит, когда талантливому тексту удается прозвучать.

Остроумный (местами) памфлет. С аллюзией на Салтыкова-Щедрина пройдясь по прозвищам наших властителей с древних времен, автор вывел русскую историю в образе нимфетки, которую потребовала к себе наша фольклорная судьба — Змей-Горыныч. Вдруг воплотившись в одной из кремлевских палат, он поверг в смятение Президента и его команду. Змей есть ребенка сам и сразу не стал — подождал, пока Катя-Клио очарует страну по модели Ксюши Собчак и убьет ее тот, кто ее породил, а именно родной отец. Отец этот, как и все в роман-чике, с одной стороны, живой человек, узнаваемый психологический тип; с другой — звено в системе аллегорических образов, олицетворяющее наш пассивный, пока не дойдет до предела отчаяния, народ.

Замечательный юбилейный проект: если этого произведения не было, его следовало придумать, и не кому-нибудь, а Кире Сошинской, жене знаменитого фантаста Кира Булычева, и не когда-нибудь, а к двухсотлетию Отечественной войны.

Роман “The Maid of Moscow” о событиях в России в 1812 году английская писательница Барбара Хофланд написала в 1816 году (интересна симметрия: супруги Можейко, это настоящая фамилия Кира Булычева, — художница и писатель, чета Хофланд — писательница и художник). Ее всегда интересовали трудные обстоятельства, из которых люди выходят с честью. Это была известная литераторша своего времени, писавшая и стихи, и сказки, и дидактические сочинения, и произведения для детей — она держала пансион для девочек, и именно женские судьбы интересовали ее как писательницу в первую очередь.

Это очень любопытное сочинение трудно рассматривать как роман, хотя оно построено на литературном приеме, но никакой метафоре не скрыть личного травматического опыта, полученного, скорее всего, в раннем возрасте, как это и описано в эпизоде, где дворовая компания забила насмерть мальчика-еврея... Скорее это красиво изложенная психотерапевтическая исповедь талантливого и артистичного человека, который ни о чем, кроме смерти, думать и говорить не может и все видит в свете ее неумолимого приближения.

Отец влюбленно наблюдает за ребенком, записывая свои наблюдения и дочкины высказывания. До него это делали многие: Витгенштейн видел истину в работе детей с языком, Чуковский открыл, что дети в возрасте “от двух до пяти” фонтанируют языковыми и смысловыми открытиями. Авторства у этого феномена нет.

Паша — вялый провинциальный юноша с идеалами, уважающий тех, кто умеет мечтать и ставит высокие цели. Наташа — решительная девушка, умеющая мечтать и ставить цели, но не умеющая рассчитывать свои силы. Есть тут еще ее мама — мечтательница-неудачница. Паша любит Наташу, а Наташа уезжает учиться в Америку, бросив и Пашу, и маму. Паша помогает Наташиной маме-сердечнице. Он находит работу в местной авиакомпании, наживающейся на авиафобии богатых людей, и с парой не слишком путевых друзей пытается улучшить мир, разоблачив своих работодателей. Попутно у него завязывается роман с клиенткой. На фоне всей этой истории то и дело падают самолеты и раздает безумноватые интервью Терешкова, Пашин начальник над ней смеется, а Паша ее защищает и ссорится с ним. Наташа тем временем надрывается и решает вернуться. Перед самым ее прилетом положительность Паши дает сбой — он грубо насилует полюбившую его девушку, после чего не отвечает на ее звонки.

Роман характерно молодежный, симпатичный искренним авторским идеализмом, но слабый как текст, при том что автор одаренный. Первую страницу очень приятно читать, дальше до конца — тянучка почти без деталей, с нулевой энергетикой. Пожелать молодому писателю хочется не забывать ставить (и решать) художественные задачи.

История белорусского журналиста, в 90-х переехавшего в Москву, работавшего в бизнес-прессе, затем ввязавшегося в политические игры и оставшегося ни с чем. Роман состоит из фрагментов, написанных “объективно”, с обилием прямой речи, стилизован под нон-фикшн.

Повествование ведется от лица книжника Афонсо, сопровождающего Карла Великого в Рим в тот исторический момент, с которого в Европе началась борьба духовной и светской власти за первенство в политике. Рос он близ Майнца, но дом отца называет итальянским словом “палаццо”, хотя сам из византийских греков-язычников, бежавших от репрессий Юстиниана. Карл, увиденный его глазами, с юности отличается от своего брата Карломана умом и великодушием. Самые впечатляющие страницы романа — о попытке христианизации саксов.

Третья книга серии, открытой в 2009 году. Название говорит само за себя. Предисловие напоминает о том, что авторы, работающие с малой формой, не имеют права и на одно неверное слово. Но первый же в сборнике автор Ольга Матвеевичева показывает, что все это просто декларации, особой работой над словом здесь никто не озадачивался и составительский отбор не производился: кто пришел, того и напечатали. Большинство авторов работают в традиции соцреализма: рассказывают случаи из жизни суконным языком. У двоих иногда получается что-то более интересное — не настолько, чтобы называть их имена. А пятеро роняют планку ниже всякой критики.

Если понимать, что поэзия всегда нова, то серия с декларативным названием “Новая поэзия” издательства “НЛО” призвана очертить круг поэтов, которых филологи этого круга предлагают считать настоящими, и это не связано с появлением нового поколения поэтов, делающих что-то принципиально отличное от того, что в поэзии делалось раньше.

Фаина Гримберг пишет давно, в том числе и стихи, весьма своеобразно и интересно, поэтическое предисловие Виктора Иванiва не добавляет к ее стихам ничего, кроме галочки: в этом издательстве все должно издаваться с аппаратом. Зато стихотворение-предисловие самой поэтессы о мимолетной влюбленности в юношу, замеченного в вагоне метро, объясняет сразу и все: зачем поэту стихи, чем прекрасна жизнь во всех своих невозможностях и чем эти невозможности компенсируются.

В книге четыре основных раздела: “Андрей Иванович возвращается домой”, “По направлению к Свану”, “Тривиальная песня о государстве” и “Четырехлистник для моего отца”. Отцом своим поэтесса называет Франсуа Вийона.

Александр Уланов извлекает поэзию из особой зрительной практики. Практика эта безошибочна, овладеть ею непросто, но и не очень трудно, поэтому большинство стихотворцев, освоив ее как упражнение, оставляют в арсенале в качестве приема, но не абсолютизируют. Александр Уланов возводит “косвенное зрение” в идеологию, верит в его непререкаемую истинность, работает с ним преданно и последовательно, получая от этого результат, заслуживающий внимания и уважения. Зная, что он трудолюбив и серьезен, я верю, что сопряжение его слов и образов непроизвольно, просто для обнаружения их неслучайности я не обладаю достаточной верой в подходящий для этого инструментарий.

Дмитрий Строцев решил скрестить стихи и криминальную хронику — этакий извод проклятой поэзии, только поэт не внутри ситуаций, а суховато их констатирует, как газетный корреспондент, который несколько “лучше и чище / чем эти / алкаши и проститутки”, хотя и исчадие той же реальности. В этом мире, больше подходящем для газет, чем для стихов, он то и дело окликает Бога и требует, чтобы Он откликнулся ему и всем.

Зинаиде Миркиной Бог откликается в каждом дуновении ветра, Его постоянное присутствие в мире она свидетельствует с восторженностью первохристианки, и это ее главный дар и единственная тема. Литературных задач она явно не ставит, они здесь второстепенны.

Сборник избранного с 1978 года, без указания дат написания стихов, движения поэтики не просходит. Это тоже стихи в основном о чуде, но только вместо Бога тут мужчина, и покой литературной формы менее оправдан.

Дмитрий Щедровицкий — переводчик, библеист и историк религий. В этом сборнике, оформленном почему-то иначе, чем все другие книги этой серии с типовым оформлением, собраны его стихотворные опыты с 1960-х годов. Ранние и поздние стихи рознятся по звучанию, по естественному напряжению голоса — тем и соотносятся с современностью, опознаваемой только в музыке стиха. Всякий образ в них символичен, прокатывается по анфиладе времен, всякий смысл многогранен и поднимает эхо культурных ассоциаций.

Новые стихи Кирилла Ковальджи — о старости. Прочитав их, завидуешь автору: подойти к концу жизни с таким запасом прочности, чтобы заглядывать туда в трезвом разуме, без защитной метафоры, и говорить об итогах жизни спокойно, без горечи и излишнего трагизма... Трагизм и элегизм от этой темы тем не менее неотделимы (вне жанра анакреонтиков, конечно), и тут важно владеть интонацией — у Ковальджи она всегда остается благородной. Но больше всего запоминаются стихи с интонацией изумления, окликающие ломоносовскую и державинскую оды, возвещающие о Божьем величии:

Наталия Лихтенфельд — лингвист, родилась в Воронеже, последние двадцать лет живет в Германии, в стихах очень много образов Берлина. Лучшее в этих стихах — странные зарисовки с разной оптикой:

“Русский Гулливер” продолжает печатать уральцев, что дает серии свежую кровь и продлевает ей жизнь: “Каменские элегии” — первая московская книга очень сильного, но малоизвестного из-за личной скромности и удаленности от центра поэта. Этот “изборник” — избранное с 1976 года — смотрится цельной книгой, выражающей поэтическое мировоззрение и показывающей путь его формирования. Глубина и серьезность содержания, выдерживаемые не в ущерб поэтической форме, — главное, за что я люблю этого поэта.

Первая поэтическая книга писательницы, которая уже заявила о себе как прозаик. Поэтические тексты Ганны Шевченко столь же обаятельны, как и рассказы, и помечены тем же авторским сдвигом сюжетной логики — стихотворения у нее тоже сюжетны, — только исполненным средствами поэтического языка. Поэтому логичнее было бы видеть Ганну издаваемой в “Русском Гулливере” — стихи и прозу одной книгой.

Литературно интереснее всего в этих стихах работа с авангардной традицией, например, экспрессивный сюжет, на который переложено стихотворение Константина Кедрова “Невеста”:

Серия “Поколение”, начатая издательством “Арго-Риск”, прирастает сборниками стихотворений, похожих на уже изданные: построенных на умозрительной метафоре и эллипсисах, предлагающих читателю восстановить выпадающие смысловые звенья самостоятельно.

Третий том собрания сочинений востоковеда-путешественника, классика русской дальневосточной литературы, приуроченный к 140-летию со дня его рождения. Первые тома этой именной серии вышли в 2007 и 2009 годах, они представили текстологически выверенные И.Н. Егорчевым литературные произведения В.К. Арсеньева. Теперь пришла очередь для его научных трудов — в этом томе опубликованы его исторические, географические и статистические очерки, написанные в 1906—1916 годах. Актуальность издания этих работ подчеркивается в предисловии В. Соколова: “Волей судеб только России удалось закрепиться в Восточной Азии, стать ее неотъемлемой частью. Однако снова наступили “турбулентные времена”, бросающие вызов нашей способности к безопасному со-развитию, способности извлекать поучения из опыта своей и чужой истории. Данные обстоятельства требуют переоткрытия, казалось бы, хорошо известного арсеньевского наследия в рамках больших длительностей и пространств с учетом всей совокупности его текстов. Это особенно важно в условиях, когда поставлена задача изменить восприятие Приморья, сделать наш край более привлекательным, побудить иностранцев и жителей России увидеть его в новом свете: как территорию, где не только обитает уссурийский тигр, растет женьшень, начинается Транссиб, оканчивается нефтепровод, стоят на страже грозные ракетоносцы, но где проходит передний край формирования нового цивилизационного уклада, обеспечивающего выход из критического состояния существующей мир-системы”.

Хочется добавить, что эти научные работы написаны таким богатым и чистым русским языком, что от литературных трудов их отличает только информационная составляющая, как это, думается, и должно быть. Сегодня, к сожалению, “научность” большинства трудов определяется скорее густотой терминологии, чем содержательностью и наличием открытий.

В том именной серии известных журналистов братьев Медведевых вошли два важнейших для изучения советской цивилизации произведения. Первое — книга Жореса Медведева “Взлет и падение Лысенко. История биологической дискуссии в СССР (1929—1966)”, писавшаяся в 1960-х годах, ходившая в самиздате, в 1969-м опубликованная по-английски в Америке и перепечатанная с этого издания во многих других странах, а у нас увидевшая свет только в 1993-м. Второе — проведенное братьями исследование советской репрессивной психиатрии, также впервые изданное за границей (в 1971 году в Великобритании, на русском и на английском), является продолжением первого, поскольку за книгу о Лысенко Жорес Медведев подвергся в 1970 году политическим преследованиям именно такого рода: к нему в обнинскую квартиру ворвались психиатры с милицией и, не уговорив его ехать в психдиспансер добровольно, скрутили и увезли.

Именная серия харьковского издательства к столетию со дня рождения Льва Копелева продолжилась переизданием автобиографической трилогии, написанной в авторском жанре четы Копелевых “монолог двоих”. Открылась серия в 2010 году автобиографической трилогией Льва Копелева “И сотворил себе кумира”, “Хранить вечно”, “Утоли моя печали”.

Лев Копелев — ученый-германист, переводчик, правозащитник, прошедший войну и не раз награжденный, перед самым ее концом был арестован за “буржуазный гуманизм” и “сочувствие к противнику”, просидел десять лет. Его супруга Раиса Орлова, американистка, в эмиграции ставшая русисткой, до конца жизни поддерживала его в правозащитной деятельности.

В первой книге “монолога двоих” дается потрясающий рассказ-свидетельство о вехах политического и культурного раскрепощения советской интеллигенции после 1953 года.

Во второй книге трилогии Копелевых, которая называется “Соотечественники” и вырастает из дневниковых вставок первой книги, рассказывается о великих — Ахматова, Чуковский, Сахаров — и малых, но важных в культуре фигурах, главы о которых озаглавлены по типажам: “Просветительница”, “Генерал”, “Словопоклонник”, “Русский интеллигент”... Единение великих и малых в едином порыве к высотам духа — самое удивительное, о чем свидетельствует вторая книга. Под заголовком “Вера в слово” собраны выступления Льва Копелева 1962—1976 годов, в том числе письма в партийные инстанции в защиту гонимых за проявления свободы духа людей. Завершает книгу рассказ Раисы Орловой “Не из железа” — о правозащитниках Ларисе Богораз и Анатолии Марченко.

В 1980 году по приглашению Белля Копелевы выехали в ФРГ для университетской работы, а через два месяца были лишены советского гражданства. Германия их приняла и дала Копелеву работу, которую он оценил как дело всей своей жизни — последние семнадцать лет на университетской кафедре городка Вупперталь он занимался историческим исследованием связей немецкой и русской культур. Надеюсь, серия продолжится изданием копелевского десятитомного “Вуппертальского проекта”.

Эта научно-популярная серия, к сожалению, закрыта. Возможно, ее уже подхватило какое-нибудь другое издательство — проект замечательный и достаточно, я уверена, коммерчески привлекательный — если, конечно, не стяжать сверхприбыли.

Петр Образцов увлекательно рассказывает, как становление цивилизации связано с химическим освоением мира, начиная с лекарственных и ядовитых растений, по ходу рассказывая массу исторических анекдотов и случаев. Например: после вьетнамской войны, в ходе которой применялись ядовитые дефолианты (вещества, заставляющие деревья сбрасывать листья) и отравилась масса самих американских солдат, в США было разработано химическое оружие, не воздействующее на белых. Проблема только в том, что среди американских солдат почти нет чисто белых, эта нация образована смешением разных кровей.

Либерал, член партии кадетов Василий Маклаков и монархист, националист, антисемит Василий Шульгин были депутатами Второй, Третьей и Четвертой дум и, несмотря на антагонизм политических позиций, друзьями, поскольку оба были порядочными людьми — о “деле Бейлиса” Шульгин высказался возмущенно. Оказавшись в эмиграции, они, кроме того что публиковали статьи и писали мемуары, много лет обсуждали в письмах все произошедшее и продолжавшее происходить с Россией.

В начале этой переписки Шульгин надеялся на объединение русских за границей, подобное еврейской сплоченности в рассеянии. А уже в 1923 году он писал: “...ужас меня берет, когда я вижу, как быстро испаряется из памяти и сознания человеческих все, даже совсем недавно пережитое. Я не удивлюсь, что в России через некоторое время забудут не только прелести старого режима, но и ужасы Чрезвычайки. Мы какие-то не помнящие, не только родства, не только отца с матерью, но вчерашнего дня”.

Эти мемуары, изданные в 1928 году в Париже к десятилетию окончания Первой мировой войны, в России опубликованы впервые. Прекрасный писатель, который рядом исследователей признается основателем южнорусской школы, был убежденным сионистом и провозвестником государства Израиль. Он стал одним из создателей первой еврейской воинской части, готовой повторить подвиг первых крестоносцев — отвоевать свою Святую землю у поселившихся там иноверцев. Понимая, что будет с Турцией после ее вступления в войну и как это скажется на судьбах европейского еврейства, он попросил у редакции “Русских Ведомостей”, корреспондентом которой являлся, согласия на его поездку в Северную Африку, чтобы разведать настроения арабов, понял, что они не способны объединить мусульманские силы и заступиться за Турцию, и стал вынашивать свою идею объединения мирового еврейства для отвоевания у мусульман исторической родины. Затем он рассказывает, как в Александрии под английским покровительством собрались репатрианты из Яффы и не отдали затребованную царем русскоподданную молодежь на войну, а вместо этого придумали создать еврейский отряд; как отряд был создан и опробован в Галлиполи; как стали искать поддержки сионистской идее, пока легион опять не оказался в Александрии и не пошел на поддержку восставшему на турок палестинскому еврейству... Главное Жаботинский сказал в самом начале своей книги: “Где тот человек, какой угодно веры, который может по совести ткнуть пальцем в определенную дату и сказать: тут я уверовал? Каждый рождается уже с микробом своей секты где-то в мозгу, хотя бы этот микроб и не обнаружился до старости или никогда”.

Американская русистка, ранее написавшая монографию о проявлениях самодержавия в провинциях России XVII века, в своих исследованиях вышла на коллекцию рисованых карт земельных участков, и эти рисунки ее потрясли. Потребность дать им интерпретацию и стала толчком к написанию этой книги о пространственном воображении жителей допетровской Руси. Эпизоды сопротивления уездных жителей обмерам и зарисовкам земель, связанные с земельными претензиями и захватами, читаются почти как сегодняшняя хроника, разница только в языке — автор приводит цитаты из документов XVII века.