Вдоль времени

Тёмное золото Петропавловки
Было мне, инженеру, вместо опалубки,
И пальто небрежно на плечи наброшено,
Но ведь я и не ждал ничего хорошего,
Кроме дальней дороги в лучшие странствия,
Кроме единорога, ручного и страшного,
Кроме женщины в чёрном белье, где так много прозрачного,
Кроме нового века, чудного и мрачного.
Вот и прошло сорок лет, всё случилось, и всё-таки
Знаки и зодиаки оказались пустыми красотками,
Я выхожу к Адмиралтейству и целую гранит на набережной,
Хватит мне маргарит в этой партии клавишной.
Вот этот лев у моста с мордою Аракчеева,
Всё это неспроста, да кто же ловчей его,
Вот этот всадник на медной кобыле и змея его,
Но всегда-навсегда это уже несменяемо.
Бей и убей, повали в этот снег, нет мне спасения,
И, наконец-наконец, истинное воскресение.
Да, я останусь, вернусь, выброшу деньги и слухи я,
Вместе с Милосской мы оба такие безрукие,
Бьём вам челом, полным числом, кровью и подданством,
Если сегодня на слом, мы равнодушны к почестям.
Я ведь ваш блудный сын, и вот обнимаю колени я,
Незабываем, необходим, вот уж и всё моление.

Обухов мост,
И рынок Сенной,
Их вечный пост
Передо мной.
Они сквозят,
Проступают, парят,
Вперёд и назад,
Но больше — назад.
Всё так же падает
Свет мне в лоб,
И дворник лопатою
Гребёт сугроб.
Витрины у булочной —
Полный покой,
И жалобы уличной
Нет никакой.
Качнётся прошлое,
Наступит жизнь,
Трамвай от площади —
Всё дзынь да дзынь.
Ну, хоть, хоть чуточку,
Повремени,
Ещё минуточку
Одни, одни.

На набережной около собора,
Где мост отмечен питерской верстой,
Мне послан был средь чепухи и вздора
Знак непреложный, ясный и простой.
Он облачён был в крепдешин, и колкий,
Тугим узлом завязанный платок
Спадал налево не завитой чёлкой,
И никакой подменой стать не мог.
Был поздний час в тоскующем апреле,
Я сделал вид, что понял навсегда,
Что мне велели, от меня хотели,
Те рупоры на площади Труда.
Я обманул их, почему — не помню,
Я соблазнился долгой и пустой,
Как спуск в уже разграбленную штольню,
Дорогой, направляющей в отстой.
Я понял всё, но май сулил удачу,
И подступавший сладкий летний жар
Звал на охоту и манил на дачу,
И благовест сменил чужой угар.
Всё хорошо — и водка, и трофеи,
Но остывают лучшие стволы…
Жалею я? Быть может, не жалею,
В сравненье с тем — все жалости малы…

Когда я в эту комнату зашёл,
Они сидели за столом так долго,
Что подустал и разорился стол,
Заветрелась закуска и заволгла.

А в захмелевшем воздухе густел
Осадок разговоров или шуток,
Перед прощаньем возникал раздел,
Необходимой жизни промежуток.

Но было, оставалось пять минут
Ещё сказать и выпить на дорожку,
Закончить миром этот страшный суд,
И вновь начать не страшный понемножку.

В передней не толпились у пальто,
А уходили прочь поодиночке.
Борис и Миша говорили, что
Нельзя остановиться на полстрочке.

Но утро обещало долгий день,
Шифрованную молоком страницу,
И одному — безбожье деревень,
Другому — бегство в жёлтую больницу.

А я остался ночевать и спал
В той комнатушке старшего из братьев,
Где черновик Ахматовой мелькал,
Как снег в окне, потёмки разлохматив.

И снился мне какой-то дружный век,
В котором все усядутся по кругу,
Где остановка и неспешный бег
Вдоль времени и вопреки испугу.

Здесь сыновья под боком у отца
И женщины великого семейства,
Проросшие из праха деревца
И три сосны облюбовали место.

Сегодня, в непроглядный летний час,
Могильщики работают исправно,

Выравнивая уровень “на глаз”,
И то, что скрыто, скоро станет явно.

Объявятся и урны, и гроба,
И корни переделкинского леса,
И от ограды ржавая скоба,
Отрытая из тьмы без интереса.

Но если заглянуть в глубокий схрон
И бросить комья и цветы на крышку,
Жизнь обернётся как палиндромон,
Как срез могильный — точно, без излишку,

До буквицы, до первого словца
Той рукописи, выросшей из шутки,
Здесь сыновья под боком у отца,
Чтоб слушать чтенье сказки до побудки.

Десять копеек, два пятака,
В утро и вечер открыть метро,
Если помяли тебя слегка —
Так полагается, не хитро.

По циферблату, по кольцевой,
Время отсчитывает круги,

Но закрывается счёт лицевой,
Ежели отданы все долги.
Не отдавай их, пока живой,
Что-нибудь всё-таки сбереги.

Стонет подземка, темно в глазах,
На переходах толпа стоит,
Я не уверен во всех азах
Жизни, засунутой в реквизит.
Выйдешь на улицу — на дверях
Ближнего здания меч и щит.

В пересохлых полях, где цыплячьим подшёрстком нежнеет трава,
Ты теперь — я твои подтверждаю права:
Из фарфоровой миски, расписанной Божьей рукой,
Жизнь лакать без прописки в нескончаемый свой выходной,
Спать на тёплой лежанке поперёк невесомости и
Рассказать горожанке дворовой сомненья свои.
Так ли это всё будет? Не надо ли снова ловить
Мышехвостое облако, крысообразную сыть?
Средь пахучих созвездий, среди “вискаса” и колбасы,
Где тропинка на дачу Корнея и Гончие Псы,

Можно будет гулять, ожидая хозяйки привет,
Безразмерная ночь излучает знакомый рассвет.
Это лежбище кошек — миллион миллионов зрачков
Светят зеленью полной из узких своих маячков,
Призывая тебя в самый верхний, пушистый эфир,
Где налево похлёбка, а направо размашистый сыр.
Так ступай, поднимайся, оставляй этот мир на потом,
Не стесняйся, не майся, ты отозвана Высшим Котом,
Там сидит он, мурлыча, Млечный Путь — его ласковый хвост,
Жизнь темна, непривычна, а Бог — откровенен и прост.

Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми
Панфиловцев обледенелых Химок,
Среди бубновалетчиков мазни,
Портвеина, забав и недоимок
Жил-был художник. Невеликий рост,
Штаны с пятном, ковбойская рубаха,
Но холст его сиял из-под корост,
Как кирпичом начищенная бляха.
Он силился всё это объяснить,
Но опускался, как весы от груза,
И сам сбивался, обрывая нить:
“Смотрите, братцы — “Едоки арбуза””.
А живопись сияла, как могла,
Зелёным, и малиновым, и алым,
И краска, раздеваясь догола,
Рассказывала сны под одеялом.
И он уехал. Захлебнулась даль,
И новые холсты повисли чисто
В тех галереях, где на вертикаль
Вскарабкались кубисты и фовисты.
На улице Сент-Мор у Пер-Лашез,
Где из окна не видно нашей тени,
Он всё рисует, точно в первый раз,
Ничуть не удивляясь перемене.
Всё так же ослепительно чудно,
Сверкая расцветающим металлом,
Гудит в ушах Целкова полотно,
Огромное — зелёное на алом.

Проходит лето, проходит,
Далёк уж солнцеворот,
Вот-вот к теплу приохотит,
Вот-вот и август пройдёт.
А сколько его мы ждали!
Надеялись на него,
Нам старшие обещали —
Всё будет, и — ничего.
Конечно, нас обманули,
Но всё-таки что-то есть,

Кто выстоит в карауле,
Тому похвала и честь.

Теперь надеяться надо,
Что год ещё проживём,
Что памятная отрада
Воротится в окоём,
Что где-то за перевалом
Оно не забудет, нет
Своё воскресение в талом
Снежочке среди примет.

Теперь, когда на Масловку пойду,
Сквозь призрак твой на стадион проникну,
Как и всегда на холостом ходу…
Авось, авось я к этому привыкну.
А в мастерской ты мне заваришь чай
И повернёшь холсты лицом к балкону,
Ну, что же, зритель, хочешь — получай,
Здесь живопись стоит по “Лексикону”
Через пленэры барбизонских рощ,
До мешковин, где щепки и окурки,
Вот у дверей Делакруа-Гаврош,
И мамонт наведён на штукатурке.
Плачь, причитай… Не стоит ничего
Твоя слеза, приличием примята,
Не краска покрывает вещество,
А смертный тлен, что лак поверх сфумато.
Но не пробиться, как от “А” до “Z”,
И что теперь гостей твоих восторги,
Глазет гробов, как и петит газет,
Как выставка посмертная в Нью-Йорке…
На Масловке нам было веселей,
Твоё величье, искренняя поза,
Ты сам себе построил мавзолей —
Смесь истины, разброда и наркоза…

“Очи Оки блещут вдали…”
Не дай Бог остаться нам на мели,
Где просто Ока, а не имя “Ока”,
Не стоит, не стоит валять дурака.

Что безымянно — не нам чета,
Скупее богатства та нищета,
Что не поделится в недород,
Барина не пожалеет народ.

Больше Ока, чем стакан молока,
Гласные лучше, не надо нам “к”,

Но всё же без “к” нам жизнь несладка,
Вот так и на деле — всё пыль и развал,
Покуда язычник не срифмовал,
Пока Гомер или Архилох
На камень живой не пустили мох.

Слово — дыхание, ветр, кислород,
То, что сказано, не помрёт,
То, что сложено в “та-та-та”
Паром к небу над нёбом рта.
Вот так и стихи, буква, звук,
Не лучше, а больше земных наук,
Разгадка проще, ясней, чем плоть,
Назвать, окрестить — это перебороть,
И значит, ода вмещает полк,
Поэзия — это жадный волк,
Покуда от сытости не умолк,
Наш вечный голод не осознать,
И это важно, когда опять
“Фита” и “ять” перейдут на лист,
Побудку объявит нам Бог-горнист,
Он будет гудеть, отделяя тьму
От света, тогда ответим ему,
Как на поверке, выкликивая имена,
На ветер, на воздух, на всё, что “на”…

Осины, ивы около запруд,
И заросли осоки, и дорога,
Болото, кочки — всё, что есть вокруг —
Великолепно, в сущности — убого.
Искусство, необъятный твой пейзаж
Нас помещает в бездны сердцевину,
Какая точная, естественная блажь,
Художник, как Адам, возник из глины.
Но если отойти в далёкий зал,
Стать на границе лучших откровений,
И высмотреть, что быстро срисовал
Бродяга, сумасшедший, новый гений.
Там паровозик на краю земли,
Повозка со снопом у переезда,
Пустующая лодка на мели,
Всё движется намеренно и резво.
Всё вместе с ним. Отбросив свой мольберт,
Сам живописец — нищий и богема,
Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,
Из Амстердама или Вифлеема,
Теряя тюбики, чужой абсент глуша,
Среди народных скопищ и уродов,
И соскребая лезвием ножа
Пронзительные очи огородов.

Набрав на слово свежей краски,
Так, чтобы кисть была легка,
Скользит художник без опаски
Вглубь голубого молока,
И с каждым поворотом глубже

Сверкает тяжкая струя,
Ей больше не разбавить лужи
И не наполнить бытия.
Она по капелькам расплещет
Всю жизнь чужую и свою,
Она составит чёт и нечет
У самой рамы на краю.
Она дойдёт до высшей точки,
Молекулы пустив в распыл,
Где пропуски и где мазочки
Светлеют от избытка сил.

Рубин, оправленный в овал
Из алхимической присадки,
Художник им короновал
Модель свою — и взятки гладки,
И мех куницы на руке,
И пасть, кусающая едко,
В тяжёлом платье, налегке,
Скрывающая жемчуг, сетка.
Что это значит? Только то —
Не потревоженная тайна,
Но сущность, перейдя в ничто,
Изображается случайно
В игривом отблеске, мазке
Текучем по фактуре сохлой,
В переплетённом волоске,
Упавшем на висок высокий.
Так для чего он нагрузил
Всё это золото и броши,
Антея из последних сил,
Сама в припадке смутной дрожи,
Ей непривычен этот пост
Насилия и принужденья,
Такой искусства перехлёст,
Реальности уничиженье…
Она позирует, стоит,
Как в выпуклом натяге линзы,
С усилием кариатид,
И медлит вместо укоризны…
Всё кончено, ушла модель,
Затеряна его картина,
Повержены мишень и цель,
Всё безразлично, всё едино…

Нога болела, тихо он сидел
На пледом переложенной кушетке,
Отгородившись от привычных дел,
И выставлял, не торопясь, отметки:
“Икс” — восемь баллов, “Игрек” — только шесть,
“Зет” — десять баллов, это очевидно…”
Жена нам приготовила поесть,
Плед на ноге поправила невинно.
Сад под окном был свеж, но невелик,
Жасмин топырил мелкие купюры,
Их сдача выдавалась напрямик
От государства всей литературы.
Оно сошлось у этого окна
Дорожками романа и поэмы,
До океана даль была видна,
Пестрея, только не меняя темы.
Так тихо в комнате. Он сладко задремал.
Жасмин листом забил по переплёту,
Он над столом напоминал аврал,
Звал в сад к себе и увлекал в работу.
Но я не стал хозяина будить,
И сам во сне он всё смешал отлично,
И после этого ему осталось жить
В своём дому бессонно и привычно.

Когда Декарт Мамардашвили
законы общие открыл,
прилежно, как его учили,
тот продолжал и долго жил.
Читая лекции при этом,
Не забегая наперёд,
Не отвлекая пируэтом
От простодушия народ.
Он объяснял, что нету Бога,
А только мысль, порыв туда,
Где беззаботна и жестока
Благого разума среда.
И должно выдержав экзамен
На непонятном языке,
Растолковать всю эту заумь,
Жить, как придётся, налегке.
Он так и жил, предельно зная,
Как недоступно всё понять,
В ушко игольное влезая
Во всякий день, опять, опять,
Без милости, без утешенья
Евангелия, нагишом,
Он пересилил все лишенья,
А мы без них не проживём.
Когда он на аэродроме
Закрыл глаза в последний раз,
И мы остались в полудрёме…
Хотел, но не успел, не спас…

Я постучался в клуб самоубийц,
Но не вошёл, остался на пороге.
Товарищи, достойных сколько лиц,
Поговорим о нашем эпилоге.

Мы начинали вместе, всё равно,
В какое время, но в одно касанье,
Хотели жить, возможно, шухарно
И оправдать призванье и названье.

И вот теперь, когда случилось так,
Что адвокат запутался в законах,
Упал на “решку” брошенный пятак,
Жук-человек приветствует знакомых.

Перечить вашей правде не могу,
Но кто-то должен сторожить у входа,
И ёжиться, и ныть по пустяку,
Кемарить в караулке до восхода.

Вполуха слушать ваши голоса,
Ночные перепады, лай овчарки,
А что стеречь? Колоду без туза,
Да стёртые талантами помарки.

И всё-таки, раз я остался здесь,
Нельзя сторожку покидать при смене.
Что жизнь и смерть? Одна в потоке взвесь,
Подкладка и сукно на манекене.