Екатерина Федорчук

Григорий Аросев. Записки изолгавшегося

Значимые сбои

Сборник рассказов Григория Аросева “Записки изолгавшегося” — дебютная книга. Но еще до ее выхода некоторые из его рассказов появились на страницах литературных журналов. Взятые по отдельности, эти тексты производят странное впечатление, как будто у автора где-то произошел сбой логики. В рассказе “Нарочный” герой бросает все свои дела и отправляется помогать какой-то незнакомой ему Фаине, волею случая оказавшейся с ним в одном поезде. В рассказе “Садова” он же (почему-то кажется, что это один и тот же человек, хотя это нигде не сказано) никак не может признаться в любви своей слишком юной пассии, и его нерешительность приводит к трагическим последствиям. В совершенное недоумение меня поверг рассказ “Кукла. История одного безумия”, в котором герой попадает почти в наркотическую зависимость (никакую не любовь) сразу от двух девушек-близнецов и проводит у них “ночи втроем”, изматывающие его физически и психически. В “Героях Жана Батиста” папа приводит маленького сына в дом к любовнице, и потом они оба лгут несчастной обманутой жене / матери, что были в парке на прогулке. Странный реализм… Аросев как будто не хочет, чтобы ему поверили, но сам добивается скептической усмешки и фразы: “Так не бывает!”

Но, прочитав несколько его текстов подряд, начинаешь понимать, что эти сбои логики — не недостаток повествовательной техники, а именно то, о чем пытается сказать писатель.

Во всех своих рассказах Аросев изображает человека, который находится в ситуации катастрофы, но не может осознать ее как катастрофическую, у него просто нет слов, чтобы точно обозначить то, что с ним происходит. Отказывает слух (“Воины из-за холма”), исчезает способность понимать буквы (“Букварь для художницы”), умирает жена (“Записки изолгавшегося”), уезжает любимая девушка (“Девочка на коньках”). Все эти странные или печальные события создают смутное ощущение неправильности происходящего. Так быть не должно, а как так и что не так, герой этой книги не знает. Москва разваливается и гибнет на глазах, остановлено метро, перекрыты все ходы и выходы, но все идут на футбол, потому что будет решающий матч, и всем уже наплевать на собственную жизнь и смерть (“Футбол как отходная”). Разве может быть как-то иначе?

Тоска по иной жизни, желание каким-то способом это что-то изменить и составляют художественное оправдание странностей текста и странностей персонажа. Возьмем рассказ “Садова”. В нем изображены непонятные отношения: то ли любовь, то ли дружба, чудачество, одним словом. Рассуждения о том, что героев разделяет пятнадцать лет и т.д., звучат более чем неубедительно. Причина их “раздельности” в другом — герой не хочет и не может назвать то чувство, которое он испытывает к Садовой, тем же словом, что и разнообразные “отношения”, которые так его тяготят. Он боится впустить юную героиню в мир этих самых “отношений”, он хочет для нее другого, но не знает, каким словом это другое назвать, а чего нет в языке, того нет и в сознании.

Иногда герой находит в себе силы выйти к новым горизонтам существования. В рассказе “Чей?” традиционная для русской литературы проблема отцов и детей трансформируется в проблему определении отцовства. После “ночи втроем” “он” и “она”, легко исключив третьего, вдруг обнаруживают, что жить не могут друг без друга, и “он” благополучно (как кажется, слишком благополучно) переходит в новую правильную семейную жизнь, приняв и полюбив своего / не своего первенца, родившегося после этого злополучного приключения. Нужно отдать должное Аросеву, он умеет более чем нецеломудренный сюжет передать целомудренными словами. Радикальное “все позволено” трансформируется в его текстах в более мягкое “все бывает”. Автор, конечно, боится морализаторства, но не опускается и до открытого аморализма, хотя иногда останавливается почти на грани. Его удерживают врожденные и столь необходимые прозаику качества: чувство формы и чувство трагического. Безобразие всегда бесформенно, имморализм мешает человеку увидеть истинные координаты своего бытия.

Все бывает… Любовь может прийти после свального греха, а может — после смерти любимого человека, как это случилось в рассказе “Записки изолгавшегося”. Герой лжет своим родным и знакомым о смерти своей жены, прибегая к чудовищной выдумке, переименовывая это событие в беременность. Пытаясь таким диким и глупым способом справиться с психической травмой, он придумывает для себя другую, чистую жизнь, и от этого призрака счастья становится жутко. Это, конечно, лучшая, наиболее зрелая вещь Аросева, в ней совсем нет следов ученичества, характерного для некоторых его других рассказов. Жесткий психологический фон, полное отсутствие сантиментов, слез как таковых, абсолютно безнадежный финал.

Рассказы Аросева — сразу и о драме личности, и о драме языка, неспособного описать реальность. Автор пытается нащупать своеобразное слепое пятно реализма, и эти попытки очень интересны.

К сожалению, не всегда эти попытки удаются Аросеву в полной мере. В некоторых текстах его замысел интереснее воплощения. В некоторых он слишком легко прочитывается. Основной “технический” недостаток книги Аросева заключается в том, что он склонен использовать некоторые очень сильные в эмоциональном плане сюжетные повороты в чисто функциональных целях. Например, в рассказе “Садова” таким “техническим” сбоем становится аборт, через который и герой, и героиня перешагнули уж слишком спокойно. Здесь этот “инцидент” имеет чисто фабульное значение: с девочкой произошла очень большая беда, и ей помогает главный герой, демонстрируя при этом отзывчивость и донкихотское бескорыстие. И не важно, насколько ограниченно сознание персонажей, они могут и перешагнуть через этого нерожденного человечка, но автор перешагивать не имеет права.

Еще один странный рассказ Аросева “Девочка на коньках” начинается тем, что герой встречает сатану в женском обличии. Сама по себе эта завязка не обещает ничего хорошего, слишком много в ней Булгакова с поправкой на голливудский “черный” мелодраматизм. Но этот очередной и очевидный сбой логики неожиданно многое объясняет. Раз уж сам автор произнес это слово — “сатана”, то и я назову то слово, которое “разлито в воздухе” книги “Записки изолгавшегося”. Это слово — “грех”, то есть не в вульгарном смысле, когда “про это”, а грех как состояние мира, как имя катастрофы. И вот герой силится что-то понять, бежит, бежит за поездом и опаздывает, опаздывает, опаздывает, и падает, и не понимает, что с ним происходит.

Нужно сказать несколько слов об интонации этой книги. Это почти всегда рассказ от первого лица, простой, лишенный нарочитых красот слога, рассказ, который, мог бы начаться совсем нелитературной фразой: “Послушай, что со мной случилось. Как ты думаешь, что мне теперь делать? Как мне с собой (таким) быть дальше?”. Эти слова слышны даже в текстах, формально изложенных от третьего лица, более того, за ними различим живой человеческий голос, которому хочется доверять. И это авторская удача Григория Аросева. Оправдает ли он это доверие, покажет будущее.