Владимир Губайловский

Мерзлые звезды

Об авторе | Владимир Губайловский — поэт, критик, прозаик. Родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ им. М.В. Ломоносова. Автор поэтических книг “История болезни” (1993), “Судьба человека (2008). В 2012 году вошел в короткий список премии “Большая книга” с романом “Учитель цинизма” (“Новый мир” за 2012 год, №№ 7—8). В “Знамени” печатается впервые.

Февраль. Приполярный Урал. Горная тундра. Мороз под тридцать. Редкие деревья. Снег. Скальные выходы. Трещины. Людей нет километров на сто вокруг, а может, и больше. Теплые ночевки не предвидятся.

Мы идем на высококатегорийный перевал. Сам-то перевал не ахти какой сложный, но зимой черте где, все это тянет на пятую категорию.

Нас шестеро. Четыре юноши и две девушки. У нас ладная снаряга. Теплые и легкие пуховки-самостроки. Удобные рюкзаки — такие тоже в магазине не купишь. Хорошие бескида. Все — опытные туристы. Других в такой поход не берут. Сопли текут, как у Митридата. Все отлично.

Мы вработались, перестали замечать холод. Погода почти безветренная. Нам везет. Небо затянуто, только под утро — проглядывают звезды. Звезды — это к морозу.

Вдруг одна из наших девочек — Наташа — “встает”. Она вроде бы двигается, палками перебирает, лыжами шевелит, но очевидно, что идти она не может. Матерясь, разбираем ее рюкзак. Рассовываем вещи по своим — тоже нелегким. Она в глаза не смотрит. Ей нестерпимо стыдно. Брать лишние килограммы — трудно. Делаем незапланированную дневку. Место укромное. Разводим костер. Шутки шутим. Но шутки как-то не идут. Спать ложимся рано — забиваемся в общий спальник. В такой тесноте не заснуть невозможно. Поворот с боку на бок — по команде. Тишина. Абсолютная тишина. Только легкий ветер лижет наст.

Наутро встаем, пробуем идти. Сначала она не отстает, но потом начинает тормозить группу. Командир отзывает меня в сторону, матерясь через слово, говорит: “Коза нестроевая! Так мы никуда не дойдем. До первого перевала два перехода. А потом еще три перевала. И еще по лесу до железки. Ни хера мы так не выйдем. Продукты раньше кончатся. Что делать будем, гражданин турист?”. Я молча разминаю беломорину. Потом говорю: “Можно попробовать сойти с маршрута — взять строго юг — там дорога должна быть легче и до жилья ближе”. — “Карта неточная. Заплутаем нахер”. — “Но должны же быть поселения какие-нибудь”. — “Тут побросали все, уехали”. Молчу. Он молчит. Наталья еще метрах в трехстах. Я закуриваю. “Почему ты в походе всегда “Беломор” куришь? В Москве-то “Яву” больше”. — “Беломор меньше весит”. — “Зато места больше занимает”. Он разворачивает карту. Тыкает в нее: “Вот здесь был городок. И немаленький. Как раз строго на юг. Но я слышал, что ушли оттуда люди”. — “Может, кто еще остался”. — “Может, и остался”. — “Дойдем, телеграмму дадим спасателям, чтобы не дергались”. — “Ну да или по телефону позвоним. Там же, блин, междугородные телефоны на каждом углу”. Наталья наконец подходит. Командир достает термос, разливает чай. Все собираются в кружок. Отхлебываем. Чай все-таки немного остыл — едва теплый. В зимнем походе нельзя ставить кружку — даже чтобы руку перехватить — кипяток становится холодной водой при первом прикосновении к снегу. Держим кружки на весу. Согреваем ладони. Все молчат. Всем все ясно. Наталья готова заплакать. Она одна идет без рюкзака. Она все понимает. Но держится. Сейчас не до соплей. Соплей и так у всех хватает. Командир говорит: “Я решил. Мы сходим с маршрута. Идем строго на юг. В двух дневных переходах должен быть городок, — смотрит на Наталью. — Или в трех. Оттуда доедем на чем-нибудь”. Все молчат.

Меняем направление. Идем по компасу и по ориентирам. Здесь мало ходили. Можно запросто сбиться. Лес становится гуще. Дров много. Но идти трудно — снег глубокий. Наталья страшно тормозит. Она идет предпоследней. Не тропит. Ползем как черепахи. Я начинаю экономить курево. Сколько будем идти — непонятно.

На третий день к полудню выходим на край обрыва. Внизу река. На другом берегу виден город. Дома. Есть даже трехэтажные. Но людей не видно, машин не видно, движения никакого. Может, потому что еще далеко. Спускаемся. По реке идти совсем легко. Город все ближе. На душе нехорошо. Нет дымов. Выкатываемся на улицу. Это мертвый город. Клуб с облупившимися колоннами. Оторванные двери. У подъездов намело огромные сугробы. Стекла выбиты. Тишина давящая. Трудно идти, как по стоящему эскалатору. Все время не попадаешь в такт. Командир говорит: “Поздравляю с новосельем. Слюни не пускать. Заночуем здесь. Отсюда есть дорога, хотя и брошенная, по ней завтра и двинем. Через пару дней выйдем к людям”.

На ночлег устраиваемся в пустой квартире, на первом этаже. В доме, кажется, еще холоднее, чем на улице. Но ничего. Разводим костер из поломанной мебели. Я брожу по дому. Почему-то чуть ли не в каждой открытой квартире — груды обуви. Почему-то не все квартиры открыты — есть запертые. Неужели хозяева запирали? Зачем? Хотели, что ли, вернуться? Готовим ужин. В принципе все не так критично. Наталья говорит: “Давайте уйдем отсюда, здесь страшно, давайте в лес уйдем”. У нее дрожат губы. “Ничего, переночуем здесь, лагерь ставить не надо. А потом — романтика”. Наталья не унимается, шепчет и шепчет: “Здесь страшно. Здесь нельзя оставаться”. Командир хлопает ее по попе: “Не ссать! Все идет отлично”. Она даже не обижается. Стелим коврики и разворачиваем спальник. Наталья: “Я не лягу, я не смогу уснуть”. Командир: “Если ты не выспишься, ты вообще идти не сможешь”. Достает фляжку со спиртом из командирского НЗ. Разбавляет водой — растопленным снегом. “Пей”. Наталья отхлебывает, закашливается, но допивает. Командир разливает остальным по глотку: “С новосельем!”. Пьем. Но действительно жутко. Непонятно почему. Нам здесь ничего, абсолютно ничего не угрожает. Но какой-то иррациональный страх. После спирта немного отпускает. Ложимся и засыпаем.

Было примерно так. Вылетели на задание. Зависли над городком. Снимаем. И вдруг вижу — бежит кто-то. У меня внутри аж все похолодело. Смотрю в объектив — девка. Как туда попала? Откуда? От городка — одни развалины. Ребята все строго раздолбали, только клуб один оставили. Для забавы. Отстрелялись — мама не горюй. Докладываю комполка: “Люди там. Разрешите посадку”. Он меня матом: “Какие люди? Иди ты нахер, со своими за.бами! Опять не похмелился!”. — “Нет, — говорю, — точно вижу — девка, руками машет”. Он опять: “Я тебе сяду нахер! Всю жизнь в говне будешь ковыряться!”. “Нет, — говорю, — товарищ полковник, не могу я человека бросить. Там же горит все”. Он замолчал. Потом хрипло так: “Под монастырь меня хочешь подвести? Нахера нам свидетели наших художеств?”. Я говорю: “Могу, конечно, полоснуть по ней из крупного калибра. Только волосики по ветру полетят. Но, может, она там не одна?”. Полковник как-то сразу закашлял: “Не говорил я такого”. “Ну тогда что? Надо забрать ее. Она ж там погибнет, только медленно”. — “Бляди, ходят, где не просят, как они прошли? Дорога перекрыта”. Вот висим мы над ней. И что делать непонятно. Полковник: “Экипажу вернуться. Посадку запрещаю. Результаты фотосъемки сдать мне лично”. Ну а мне больше всех надо, что ли? В общем, вернулись мы.

Я утром первая встала. Все еще спали. Вышла на улицу. Схватила снежку. Пописала. Решила покурить, пока ребята спят. Светает. Пошла по улице к клубу. Зашла внутрь. Двери открыты. Везде сугробы. Пробралась в зал. Там темно. Только в проваленную крышу — свет. Ряды стульев. Почти все целые. Тишина совсем нечеловеческая. Почему-то в этом зале особенно чувствуется. Ведь здесь когда-то были люди — много-много людей. Они сюда приходили. Кино смотреть. А может, артисты приезжали откуда-нибудь из области. Какой-нибудь смешной фокусник выступал. И все ахали, удивлялись. И было им хорошо, тепло и весело. И дети смеялись. И девочки с бантами хлопали в ладошки. А теперь здесь только снег. Я старалась не думать, что это ведь я виновата. Сошли с маршрута. В этот жуткий город попали. И тогда я услышала — низкий вой. В полной тишине, он резал слух, как бритва. А следом удар — буквально земля покачнулась. А потом еще и еще. И страшный грохот. Я почти оглохла от него, после стольких дней тишины. Стою в этом зале и слушаю. А сердце сейчас взорвется. Это продолжалось недолго совсем, минут десять, наверное. Вой — и удар. И опять вой — и удар. И стены дрожат, и пол ходит ходуном. А потом все стихло. И опять встала тишина. Стеной. Сигарета догорела и пальцы обожгла. Я очнулась. На дрожащих ногах вышла из этого клуба. Смотрю. Улицы нет. Не дома, а горящие развалины. Я побежала. К тому дому, где мы встали. А дома нет. Рухнул. Из того самого окна — клубы дыма и огня. Попробовала кого-нибудь позвать. Голоса совсем нет. Хочу войти в наш подъезд, а он рушится прямо передо мной. Стою перед ним и не понимаю ничего. И вдруг слышу гул. Сначала тихо — потом все громче и громче. Вертолет. Я к нему бегу. Шапочку потеряла, волосы по ветру растрепались. Там же люди. Не могут они не помочь. Сейчас прилетят, и ребят спасем. Вытащим — они, может, еще живые. Может, ушли куда. Машу руками. А вижу плохо. Слезы мешают. Вертолет повисел-повисел. Развернулся — и нет его. Только гул горящих развалин. Тут у меня ноги подкосились, и я легла на снег. Я долго лежала. Сначала было холодно. Потом ничего. Лежала и смотрела на мерзлые звезды. Пока не уснула.