П. Масалитинов. Два года в немецких концлагерях

Воспоминания Дмитрия Прохоровича Масалитинова, написанные в 1948 году, никогда ранее не публиковались. В этом кратком автобиографическом тексте спрессовано много судеб, более всего русских.

Казалось бы, отношение в немецком концлагере к советским и антисоветским русским должно было в корне различаться. Но — как бы не так:

“— Ваш фюрер сказал в начале войны, что он воюет не с русским народом, а с Третьим Интернационалом, засевшим на русской территории. Мы, русские националисты, боремся с ним уже 25 лет. Победа нашей нации будет вашей победой. Казалось бы, вам нечего считать нас врагами.

Переводчик улыбнулся и сказал:

— Вы ведете национальную пропаганду среди тех, кто с нами воюет, кто, по-вашему, должен победить. И потому ваша участь будет печальной. На суд вас вызывать не будут, осудят заочно. У нас, национал-социалистов, с такими, как вы, не церемонятся. Особенно в военное время”…

Нельзя сказать, чтобы немецкие концлагеря и — в меньшей степени — трудовые лагеря были темой, вовсе не освоенной русской (советской) литературой, как художественной, так и документальной. Самая известная книга советских времен — “Нагрудный знак “ОСТ” Виталия Семина, подростком пережившего фашистский арбайтлагерь.

Я сейчас, в связи с воспоминаниями Д.П. Масалитинова, справился в тексте Семина, нет ли там чего-либо о русских белогвардейцах в немецких лагерях, — нет, ничего. Причина, думаю, цензурная…

Д.П. Масалитинов начинает с истории своего попадания из оккупированной Франции, где осело большинство русских белоэмигрантов, в Германию:

“Во Франции я работал слесарем на большом заводе. Все шло хорошо до мая 1940 года, когда началось немецкое наступление. В июне немцы вошли в Париж, и Франция капитулировала. <…> Многие французские предприятия закрывались, и люди оставались без работы. Тогда немцы открыли бюро по найму рабочих в Германию. Условия, казалось бы, были хорошими, но французы им не доверяли, надеясь найти работу на месте. Немцы приняли крутые меры — они стали закрывать предприятия, не нужные для военных целей. Число безработных росло, люди проживали свои последние сбережения и вынуждены были записываться на работу в Германию. Среди них оказался и я”.

Война еще не существует для русского изгнанника: “все шло хорошо”. Он не насильственно, а добровольно отправляется с женой в Германию, как сказали бы сейчас, гастарбайтером. Автором этого термина, возникшего в 60-х, когда немцам были нужны рабочие руки иностранцев, называют канцлера ФРГ Аденауэра. А за двадцать лет до того — вчитаемся в эту милитаристскую глобализацию — немцы лишали работы покорившихся им французов, и нашедший во Франции приют русский изгнанник был вынужден трудиться на немцев, которые нападут на его Родину. И прибыл он в Германию — с Запада!

А через два года ему предстояла встреча с соотечественниками из “Совдепии”:

“В мае 1942 года в Людвигсхафен прибыл первый эшелон рабочих из Советской России, преимущественно из Полтавской, Харьковской и Киевской областей. Хотя мы были двадцать лет разлучены, мы встретились с ними как с близкими. В тот день, когда они прибыли в лагерь, мы подходили к ним поближе, хотелось лучше рассмотреть каждого. Народ наш не изменился, такой же приветливый, с таким же добрым, отзывчивым русским сердцем. <…> Официально они назывались Ostarbeiter, то есть рабочие с востока. Они должны были носить на груди знак: в голубом квадрате белыми буквами OST. В просторечии их и называли “остами”. <…> В это время я был церковным старостой. Однажды я пошел к коменданту лагеря с переводчиком; это был молодой человек, сын старого эмигранта. Я просил у коменданта разрешения русским посещать по воскресеньям православный храм в Людвигсхафене; комендант согласился. <…> И тогда каждое воскресенье началось настоящее паломничество. Церковь была полна. И как горячо, с каким умилением наши люди молились, стоя на коленях перед образами, со слезами на глазах!”.

Как-то не вяжется традиционный образ советского гражданина 30-х годов с тем, что сообщает Масалитинов: “Молодые подсоветские приходили ко мне и просили записать им молитвы. Я с большой радостью писал ?Отче наш“, ?Царю небесный“, ?Под Твою милость прибегаем“ и много других. Они где-то нашли карандаш, а бумагу им дал один югослав, старик. Все это делалось с большим риском. Этих оторванных от семьи, от родины юношей набралось свыше ста человек. Все они в неволе, в беде познали Бога всем сердцем, верили в Него, молились Ему”.

Потянулись ли измученные сердца к вере из-за многолетних гонений на церковь в СССР или в силу лагерного ужаса смерти? И столь же ли истовы в вере были русские в изгнании?

Сын русских эмигрантов из рода Нессельроде вспоминал, что отношение к церкви в их парижской среде было во многом ритуальным и общественным: церковь была для русских, особенно “простого сословия”, более всего “единственным местом, где русские могли встретиться и пообщаться. <…> Нам, детям, тоже было скучно и утомительно часами стоять среди взрослых прихожан в духоте и полумраке, слушая непонятные нам песнопения и восклицания священника”. (Алексей Юматов. Я родился в Париже. “Волга”, 1999, № 12) Даже один из лучших взрослых, которых знал этот юноша, священник отец Константин, постоянно подвергался насмешкам и сплетням…

Соплеменники, с которыми Масалитинова свела судьба, были очень разными. Любопытно, что единственный описанный лагерный стукач Клименко был военнопленным лейтенантом. Общими для русских были попытки к побегу: “Ведь бежать из лагеря никто не решался — ни французы, ни югославы, ни испанцы, ни итальянцы. Но русских ничто не могло остановить. Если здесь их ожидала верная смерть, то лучше уж пусть пристрелят где-нибудь на свободе”. Порой возникала национальная трагедия вполне современного свойства. Так, уже после освобождения американцами, собравшиеся на родину советские русские решили отметить событие:

“За неделю до отправки в СССР молодежь откуда-то притащила бочонок спирта. Они пригласили и меня на прощальный вечер.

Я пошел к ним после ужина. В комнате собралось 12 человек, все молодые, от 16 до 23 лет, и все уже навеселе. Бочонок со спиртом прилажен на табурет возле стола. Меня посадили за стол и первым делом предложили выпить. Я сперва не отказался, но когда поднес стакан ко рту, меня от одного запаха потянуло на рвоту. Такого пить было нельзя. Взамен мне ребята дали стакан хорошего рейнского вина, которое я выпил с удовольствием. Поблагодарив их, я сказал: ?Бросьте пить этот спирт, это настоящая отрава! Пейте красное рейнское вино, его у вас много“. — ?Да знаете, отец, вино пьешь, как воду, и пьяным не будешь, а что за гулянка, если не напьешься?“ Я подумал, что им это не в первый раз, возможно, они знают лучше меня. Они справляли проводы до утра, но наутро всех 12 поместили в больницу с сильнейшим отравлением. Никакие меры не помогли, уже к двум часам дня восемь человек умерли в муках. Четверо ослепли и умерли на следующий день”…

А вот о братьях-славянах: хорват из транспортной команды крематория в Дахау, не выдержав немецкой охраны, не выдержав тамошних “зрелищ”, застрелился, тогда как особыми зверствами запомнился “взвод СС украинских западников под командой сержанта Емельяна Дубеца”…

Писал Дмитрий Прохорович, позволю сказать, как бы по-военному: суховато, четко, не сосредоточиваясь на одном себе, простым и ясным русским языком. Его свидетельство о времени и о себе заставляет размышлять не только о русском менталитете, но, перефразируя т-щей марксистов, о роли истории в жизни личности. Напомню первые фразы воспоминаний: “Во Франции я работал слесарем на большом заводе. Все шло хорошо до мая 1940 года, когда началось немецкое наступление”.

Итак, все шло хорошо, хотя уже шла Вторая мировая война, но многие ли тогда сознавали это?