Послание к россиянам
Владимир Хлумов. Книга Писем. М.: Библиотечка журнала “Юность
”, 1997.
Старая Дева Мария. М.: Коринф, 1997.
Библиотечка современной русской прозы.
Две книги В. Хлумова являются для меня — читателя неискушенного, недавно еще изучавшего школьный курс литературы — весьма занятной загадкой. Бессознательно хочется повесить ярлык — иллюзию понимания, “запеленговать” жанр: обманчивую тропинку к смыслу; но, похоже, автор прекрасно осведомлен о желании читателя быстро схватить суть текста и навеки похоронить его под гранитной плитой своего мнения. Особенно таинственна “Книга Писем”, где он старательно прячет смысл даже каждой отдельной фразы, часто причудливо искажая слова (например, название одного рассказа — “Думан”, гибрид думы и тумана), или выискивая, как живописец на палитре, такие сочетания, которые бы засветились, заиграли бы рядом друг с другом необычными оттенками. Сам автор также маскируется, постоянно меняет обличия, особенно это заметно в более абстрактных письмах, где он компенсирует собой отсутствие героев и выступает от лица вымышленного персонажа или даже нескольких. Таким образом, “Книга Писем” представляет собой некоторое подобие аттракциона кривых зеркал, в каждом из которых отразился автор, требуется его найти, а вместе с этим понять — что же побудило его к таким превращениям и каков смысл происходящего.
Понятно, что игру эту — охоту за смыслом придумал сам автор: он строит большинство текстов бессюжетно, с изяществом модернового узора и иррациональным ритмом бытовой речи. Их интонация — своеобразная смесь вопросов, воззваний, выпадов, которая организует тонкую ткань текста и интригует читателя, но из которой приходится выпутывать крупицы смысла.
Не совсем ясно, зачем нужно столько “увертюр” — сначала Пояснение, потом Посвящение, и это для неполных 70 страниц! Видно, автор сознавал некоторую запутанность текстов и потому оставил инструкции по эксплуатации — сначала он определяет главную ценность и композиционную ось всей “Книги”: искренность, хотя даже такой неискушенный читатель, как я, видит, что эта искренность наигранна. Далее в Посвящении показано, как именно надо читать и понимать другие тексты, раскрывается своеобразная упрощенная модель авторского мышления, тактики, которая сквозит во всех рассказах; практически все пространство Посвящения отведено огромному (по масштабам сборника) описанию некоторого тайного общества, и вот как оно заканчивается: “Итак, неизвестный адресат, сегодня вас вносят в вечный список, и потому вы объявляетесь членом всемирного тайного братства нормальных людей!” Длинный путь рассуждений, полный интересных поворотов, описаний, приемов, приводит в результате к заранее известной, банальной истине — такой подход напрочь вышибает привычную читательскую логику, ориентирует ее по-другому, готовя к следующим произведениям. Это призыв к спокойному созерцанию эстетических ухищрений, он придает им силу и отмечает их важность, а эти выверты, в свою очередь, маскируют некоторую наивность (искренность?). Самим автором это выражено в рассказе “Ловцам тополиного пуха”. Вот реплика героини: “...теперь я поняла, что у вас такой вычурный стиль. Как-то странно называть речку студеным бесформенным течением, рыб обтекаемыми спящими организмами, а обычные машины каплеобразными телами...”. Надо заметить, что среди других текстов на страничку-другую этот мастодонт аж на тридцать одну страницу явно выделяется своим размером, очевидно, что темы, в нем появившиеся, наиболее интересны автору: действительно, вопрос взаимопонимания важен не только в рамках этого письма — между героем и его возлюбленной, он применим к паре автор — читатель, между которыми первый также выстраивает некоторую дополнительную реальность (“откуда ей знать, что весь мир — это аэродинамическая труба?”). Эта реальность, с одной стороны, привлекает, а с другой — является преградой в общении. Кстати, что касается общения, то название сборника, безусловно, предполагает наличие адресата, да и сами тексты в большинстве своем представляют послания, все это должно создавать атмосферу частной переписки, конечно, всегда приятно и интересно читать письма, а чужие, наверное, особенно! Ведь порой, в самом деле, создается впечатление, что держишь в руках письмо, адресованное кому-то другому. Часто встречаются резкие выпады в адрес предполагаемого слушателя, но с читателем, с живым человеком он не имеет ничего общего, это как бы второй персонаж, который почти не высовывается на свет повествования и с которым автор, как правило, отчаянно полемизирует. Все же можно разделить все письма на две категории, первая: собственно послания, обращения, что часто отражено в названии, например: “Послание вослед уходящим” или “Свидетелям жизни” — резкий выпад в высшие сферы бытия, “Союзу до первых холодов” — шуточно-издевательское обращение к Европейскому Содружеству, “Плач женщины” — трепетный комплимент от лица матери (жены) самому себе. Вторая категория текстов — любовные истории, воспоминания, они столь же изящны, но гораздо более конкретны в описаниях, более приземленны. Появляются персонажи, правда, довольно условные (разумеется, кроме того, от чьего лица ведется повествование). Вот только письмами эти произведения назвать уж никак нельзя.
Жанр второй книги представляется более определенным — это повесть “Старая Дева Мария”. Как и в рассказах, в ней чувствуется ироничная и игровая манера, взять хотя бы само название — кажется, что весь текст появился только оттого, что автор вдруг нашел неожиданное сочетание двух устоявшихся выражений. Это просто сказка, шутка, веселый эксперимент, попытка вписать непорочное зачатие в наше время — ход событий священной истории и все персонажи продублированы очень точно.
В какой-то момент повесть вдруг начинает отдаленно напоминать Булгакова (“чем не Маргарита с метлой?”), но совершенно ясно, что такая ассоциация задумана автором. Причем в роли Воланда выступает он сам — вносит беспорядок, играет судьбами, как ему вздумается, потешается над современной Москвой, самим собой, Булгаковым...
Вообще беспечность характерна для обоих произведений Хлумова, ирония настолько вросла в текст, что он стал несерьезным, игрушечным. Единственный серьезный текст — “Сухое письмо” совершенно не вписывается в атмосферу “Книги Писем”. Это, действительно, очень похоже на настоящее письмо, написанное от лица двенадцатилетнего ребенка, родители которого репрессированы, а сам он идет на самоубийство, не в силах пережить смерть вождя народов. Рассказ слишком контрастирует с остальными и по теме, и по стилистике, это, пожалуй, единственный случай, когда язык обусловлен анализом психологии, проникновением в атмосферу времени, а не желанием автора отполировать слог до блеска. Текст очень сильный, но среди других рассказов он обесценивается, да и следующие много теряют, появляется ощущение иллюзорности, игры автора читательскими эмоциями.
Вообще эмоциям отдается явное предпочтение, основным содержанием становится чувство, переживания автора и героя, интересна не сама ситуация, а ее описание, оно сделано всегда очень красиво, умело и внимательно. Основной же конфликт книг, на мой взгляд, — это борьба сложности и простоты. Декларативная искренность проста, возможно, автору же неинтересна, приходится компенсировать ее изяществом формы. В какой-то момент текст, интонация, стиль начинают действовать за автора, подсказывают ему путь своего развития: слова цепляются друг за друга, нанизывая себя на нить ассоциаций, и так возникают короткие, но насыщенные абстрактными идеями — побочными продуктами языка — письма в никуда. Получается замкнутый круг — чтобы описать нечто, поведать об увиденном, нужно перевести конкретное в общее, в абстрактные слова, чтобы сделать давно известные абстракции новыми, их надо формализовать, хитро сконструировать, но окончательно формализованная информация либо не читается, так как в ней теряется смысл, либо обращается пустой формой, безумно красивой, но мертвой. Появляется необходимость ее наполнить, это можно сделать перекличкой с произведениями прошлого — отсылка к тому же Булгакову, или настоящего — рассказ “Изобретателю зеленой коробочки”, посвященный В. Пелевину, можно еще обратиться к вечности и осмыслить ее заново, как это сделано в повести, ведь обращение к вечности всегда чревато новизной.
Володя Юзбашев
