Олег Хафизов

Десант под Вязьмой

Об авторе | Олег Хафизов родился в Свердловске (ныне Екатеринбург) в 1959 году. С трех лет живет в Туле. Закончил факультет иностранных языков Тульского государственного педагогического института, учился в Литературном институте. Работал художником-оформителем, переводчиком, специалистом по рекламе, журналистом, телеведущим. Пишет прозу, эссе, сценарии, преподает журналистику. Печатался в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Дружба народов”, “Вестник Европы”, русскоязычных изданиях США, Германии, Дании. Автор четырех книг прозы. Живет в Туле.

Без четверти пять утра я подошел к штабу Тульской воздушно-десантной дивизии. До недавнего времени это место было известно жителям нашего городка как артуха — артучилище, а позднее — артиллерийский институт. В конце правления предыдущего губернатора, который теперь под судом, как и все его предшественники, артуху присоединили к Пензенскому артиллерийскому инженерному институту и перевели из Тулы. Если наши властители вообще о чем-то размышляют, то, очевидно, они решили, что артиллеристов в России и так чересчур много, стрелять в ближайшее время придется не из пушек по захватчикам, а из водометов по демонстрантам, так что деньги, предназначенные для обучения офицеров, лучше присвоить. И это почтенное учебное заведение, которое закончил с отличием и сам проворовавшийся губернатор, не говоря худого слова, фактически прикрыли.

Перед тем как закрыть артуху, наши государственные мужи собирались ликвидировать еще один военный символ города — знаменитую Тульскую воздушно-десантную дивизию. Когда пошли разговоры о том, что ее размельчат, превратят в бригаду и куда-то переведут, в интернет обрушился трехэтажный мат бывших и нынешних тульских десантников, возмущенных уничтожением одной из лучших частей Российской армии. Дивизию передумали ликвидировать, но уж конечно не из-за народного гнева, который никого не интересует, кроме как накануне выборов. Если наши властители о чем-то вообще помнят, они, очевидно, вспомнили, что тульские десантники помогли им разогнать парламент в 1993 году.

В опустевшую артуху заселился штаб десантной дивизии. Теперь перед ней не гуляют курсанты-артиллеристы в обычной, десантной и даже морской форме, вы не увидите здесь диковинных стажеров арабской внешности в несерьезно-щегольской униформе пыльного цвета или черных, как сапоги красноармейцев, курсантов-негров в наших мешковато подпоясанных бушлатах и до боли советских шапках-ушанках. Снег перед артухой теперь чистят солдатики срочной службы, и они же, топ-топ-топ, гав-гав-гав, уря-а-а! — за оградой браво занимаются строевой подготовкой накануне праздников и смотров. Убрали две гигантские гаубицы военного времени со звездочками на стволах, которые стерегли вход в артуху, подобно двум пустотелым, но грозным рыцарям. На их место слева поставили пушку более скромного калибра. А справа боевую машину десанта (БМД) — миниатюрную танкетку с маленькой пушечкой, двумя пулеметиками и пусковой установкой на крыше, до того изящную, что и не верилось, что там может поместиться так много здоровенных парней, готовых поднять ужасный грохот и поубивать всех вокруг к чертовой матери.

В потемках перед входом в штаб топтались мужики военного вида. Я поздоровался со всеми за руку и справился, отсюда ли отправляется автобус на Вязьму.

— Я из газеты, — сообщил я старшему из них, приняв его за главного.

То был худощавый человек лет шестидесяти в бушлате, несмотря на двадцатиградусный мороз расстегнутом на груди для демонстрации тельняшки.

— Очень приятно, — отвечал мужик, не спрашивая ни моей фамилии, ни документов, хотя накануне я вполне серьезно аккредитовался у кого-то по телефону.

Я присоединился к кружку, в котором солировал дюжий малый лет сорока в стеганом камуфляжном комбинезоне, черной вязаной шапочке и унтах, по поводу которых он отшучивался, что сибиряк, мол, не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается. Позднее выяснилось, что зовут его Женька, он капитан запаса и ведет детский военно-патриотический кружок в городке Узловая. А тот мужик, которого я принял за главного, вообще никакой не начальник и даже не офицер, а самый обычный работяга-электрик из той же Узловой по имени Сашка. Видно, срочная служба в армии была самым ярким событием его жизни и он активно принимает участие в работе местной ветеранской организации, где можно пообщаться с такими же нормальными мужиками.

Женька выражал возмущение тем, что КПП дивизии закрыт на ключ и в его “аквариуме” отсутствует дежурный солдат. Вместо него сидит какой-то штатский из вневедомственной охраны. Густо пересыпая свою речь матом, необходимым для взаимопонимания в данной обстановке, Женька вспоминал, что в его время такое было немыслимо, солдат дежурил на КПП круглосуточно, и дверь, естественно, никогда не запиралась.

— А поди я сейчас подними бойца и поставь на дежурство среди ночи! — сетовал Женька. — Он тут же начнет, нах, названивать своей мамочке по сотовому, и на меня набросится целый комитет солдатских матерей!

— Не десант, а институт благородных девиц, — согласился матерый прапорщик с искалеченными, словно колесом согнутыми ногами, по возрасту типичный афганец. — А второго августа, небось, нажрутся, будут рвать тельняшку на груди, нырять в фонтан и орать: “Я десантник!”.

Каким-то естественным образом первые места в автобусе заняли пожилые люди, в которых и без формы угадывались как минимум подполковники из бывшего полкового и дивизионного начальства. Незадолго до отправления к ним присоединился и какой-то долгожданный Михал Иваныч, который оказался старшим.

Михал Иваныч был шустрый колобок лет под шестьдесят, одетый добротно, по-директорски, и без всяких элементов военной формы. Энергия из него так и хлестала, а громкий командный голос с сильным белорусским акцентом, непрерывно сыплющий казарменными прибаутками, не смолкал ни на минуту и проникал во все уголки автобуса. Михал Иваныч был единственным человеком в автобусе, который не отключился через полчаса, разморенный жарким отоплением и духотой. Он что-то рассказывал в течение всех пяти часов, что мы тащились до Вязьмы, словно какая-то бесплатная аудиокнига из тех, которыми снабжены спинки в креслах “боингов”. Говорят, в царской армии таких людей, непрерывно бодрящих солдат разговорами и прибаутками во время долгих переходов, назначали специально и называли балагулами.

Заднюю часть автобуса, не сговариваясь, заняли ветераны рангом от капитана и ниже, а также мужики, в которых не было заметно вообще ничего военного, бравого афганского или чеченского, обычные молодые парни, школьники и даже один член Союза писателей, который посещал любые мероприятия, облагораживая их навязчивым чтением написанных к случаю стихов. В автобус занесли венок участникам вязьминской операции от ветеранов 106-й Тульской гвардейской воздушно-десантной дивизии. Михал Иваныч предупредил пассажиров, что на празднике будут присутствовать всякие там депутаты и президенты, а посему пить водку по пути в Вязьму и демонстрировать перед начальством, какие мы есть тут все крутые десантники, категорически запрещается.

— Там для нас будет организована палатка с угощением. Ну, а на обратном пути, так сказать, вопрос будет решен, — подытожил Михал Иваныч.

Мне подумалось, что, не будь этого приказа, перспектива начала пьянства непосредственно по отправлении, в пять часов утра, была более чем вероятной.

Что нас ожидало в Вязьме, точно было неизвестно. На днях мой приятель, бывший десантник, сообщил мне в пивной, что в Вязьме состоятся открытые учения, какие я вряд ли где еще увижу. Из обрывков речей Михал Иваныча следовало, что нам, скорее всего, продемонстрируют историческую реконструкцию советского десанта 42-го года — солдаты в форме Великой Отечественной спрыгнут с парашютами в поле и изобразят сражение с немцами. А уж судя по близости очередных выборов, нетрудно было догадаться, что нас ждет показуха — народное гулянье с патриотическими речами начальства и неизменной демонстрацией приемов рукопашного боя, в которой так поднаторели бойцы разведроты.

Вспоминалось что-то о сражении под Вязьмой. Это было продолжение нашего наступления под Москвой, когда советское командование пыталось по инерции окружить и уничтожить армии группы “Центр”. Для этого в январе и феврале 1942-го в немецкий тыл под Вязьмой забрасывались многочисленные десанты. Объединившись с конницей генерала Белова, десантники должны были отсечь немцам дорогу на Смоленск, а затем соединиться с наступающими с востока советскими армиями.

Десантирование проходило неудачно. Еще до его начала часть транспортных самолетов была уничтожена на аэродромах, другие сбиты истребителями в полете. Многих десантников перебили в воздухе. Те же, кому удалось приземлиться, оказались разбросанными на большом расстоянии и не могли найти сброшенные грузы — оружие и боеприпасы. Тем не менее оставшимся в живых удалось собраться в условленном месте и вступить в бой.

Поскольку самолетов не хватало, десантирование повторялось еще несколько раз. Объединившись с кавалеристами генерала Белова и партизанами, десантники захватывали деревни, разрушали железные дороги, взрывали мосты, словом, выполняли поставленные задачи. Для того чтобы замкнуть окружение, они вышли в условленное место навстречу 50-й армии. Но немцам удалось отбить советское наступление. Армия генерала Ефремова попала в окружение и была полностью уничтожена, сам генерал был ранен и застрелился. В полете погиб командир 4-го десантного корпуса. Остатки десантников сражались в лесах под Вязьмой до самого лета. Затем выжившие перебрались к своим в районе Варшавского шоссе.

Словом, речь шла не столько о славной победе, сколько об ужасной трагедии. И в разговорах между собою десантники, которые интересовались историей, именно так и расценивали события семидесятилетней давности.

Но в полудреме душного автобуса разговоры велись чаще не о почтенной истории, а о более близких событиях. Нет, не о боевых действиях, которые подразумевались, но почти никогда не упоминались напрямую. Михал Иваныч и его маститые собеседники все больше рассказывали о том, кто, где и как лихо выпил и ловко своровал. У такого-то прапорщика на складе пропало семьсот комплектов обмундирования, но во время проверки он не выдал виновного в этом полковника, а взял всю вину на себя. В итоге ему удалось сохранить свободу, но пришлось уволиться из Вооруженных сил… А уже через несколько дней его снова увидели щеголяющим в военной форме, только уже с танкистской эмблемой. В благодарность за молчание ему подыскали точно такую же должность, только на складе танковой части.

А вот лихие девяностые. Во время проверки обнаруживается, что на складе, в одной из ячеек, не хватает табельного пистолета. И снова появляется какой-то невероятно бывалый прапорщик, который мигом разгадывает эту детективную загадку. Оказывается, некий офицер для поправки своего плачевного бюджета периодически выдает казенные пистолеты в аренду местным бандитам. А после разборки или еще какой бандитской работы использованное оружие возвращается на место. Виновного разоблачают, он приносит недостающий пистолет, скандал замят… И “оборотень в погонах” вновь открывает свой пункт проката, поскольку в его распоряжении сотни пистолетов и никакая комиссия не может ежедневно проверять каждый ящичек.

Еще эффектнее и, во всяком случае, веселей гусарские байки о том, что, как и сколько было выпито, сколько, где и кого оттрахано. Такое впечатление, что в этом-то и заключается суть ратного труда военных, во всяком случае, его приятная часть, достойная воспоминаний. Под этот солдатский декамерон погружаюсь в тяжелую неудобную дрему и, лишь очнувшись от нее, понимаю, что на какое-то время засыпал и отдохнул. Между тем, мы уже пересекли Калугу и теперь ищем дорогу на некую Угру, то ли поселок, то ли город, то ли реку, вызывающую хрестоматийную ассоциацию с каким-то “стоянием на Угре”.

Вездесущая дамочка, которая диктовала нашему водителю дорогу из космоса через навигатор, явно что-то напутала. То ли иностранный навигатор не выдержал русской глухомани, то ли, по мнению неугомонного Михал Иваныча, в космосе засела американская шпионка, которая, наподобие Ивана Сусанина, специально заманила наш доблестный десант в ложном направлении. Наконец навигатор разряжается и выходит из строя. Наш огромный, неприлично красивый автобус переваливается по каким-то совсем уж Богом забытым грунтовым дорогам, которые вряд ли изменились с тех пор, как по ним призраками блуждали в своих маскхалатах белые, как ангелы смерти, бойцы 4-го десантного корпуса.

— Американцы в таких случаях сдаются, — ворчит Михал Иваныч.

— Да, но у американцев возле дороги не сидят бабушки, — возражает капитан Женька.

Михал Иваныч кстати вспоминает, что во время учений, увидев на дороге танки, бабушки обычно говорят: “Ну вот, опять военные приехали, щас дорогу спрашивать будут”.

И действительно, у калитки в одной из деревень вскоре находится такая всеведущая бабушка, с которой наш военачальник проводит, выражаясь военным языком, “опрос местного населения”. А поскольку эта местная жительница знает здесь все закоулки гораздо лучше, чем виртуальная шпионка из космического навигатора, то уже через четверть часа наш отряд дружно мочится неподалеку от дорожного знака “Угра — столько-то км, Вязьма — столько-то”.

— Все-таки как хорошо, что с нами нет женщин, — изрекает при этом Михал Иваныч.

А мне вспоминается сентенция писателя-мариниста Виктора Конецкого о том, что каждая спонтанная мужская компания мгновенно превращается в мальчишек, и ее суммарное поведение соответствует возрасту самого молодого из этой компании.

Угра оказывается все-таки не рекой, на которой происходило роковое противостояние русской и татарской ратей, и не деревней, а именно городом. На его окраине, у пересечения дорог, возведена красная стена с оседающим перед нею изваянием парашютного купола. На стене надпись: “Десантникам 4 ВДК от благодарных угранцев”. Оказывается, жители Угры называются угранцами. Возложив венок и помолчав, наши парни начинают фотографироваться. Сначала групповое фото под флагом ВДВ, потом фотографии в обнимку по четверо, по трое, по двое. Флаг пользуется повышенным спросом, и тот энтузиаст, который его привез, даже начинает ворчать: “Ну вот, знамя мое опять скоммуниздили”. Любо-дорого смотреть на десантников, пока они еще трезвые: берет на затылке, куртка нараспашку, ремень на пузе. Где и когда их учат этой лихой повадке? Как она передается из десятилетия в десятилетие? Смогут ли ее вытравить мелочной чуждой цивилизацией?

После фотосессии на фоне памятника отправляемся в Вязьму. Похоже, что для местных жителей предстоящий праздник — большое традиционное событие вроде масленицы. Народ семьями и компаниями тянется по накатанной дороге к аэродрому, через КПП, возле которого дежурят мелкие, хорошо утепленные солдатики в белых шлемах и дутых комбинезонах заграничного вида — военная автоинспекция. Перед шлагбаумом Михал Иваныч свешивается из двери автобуса и зычно провозглашает:

— Тульская воздушно-десантная дивизия!

После этого заклинания шлагбаум мгновенно поднимается. Автобус катится вдоль снежного поля. Вертолеты, вертолеты, вертолеты — проржавевшие, полуразобранные, пустотелые, как граната в фильме “Бумбараш”, сквозь которую видно небо, заброшенные, с печально обвисшими ушами пропеллеров.

— Мы на таких в Афгане летали, — говорит один из десантников, почему-то шепотом. — А чего это они такие… старые?

— А может, это музей? Да, точно, музей боевой техники под открытым небом, — предполагает другой.

— Да какой там музей, — скептически замечает кто-то из старших офицеров. — Это наша армия, ее остатки.

За вертолетами тянутся ряды самолетиков — таких же зачуханных, ржавых, маленьких и как будто ненастоящих. Впечатление такое, словно мы зашли в большой, красивый дворец, брошенный обитателями, растащенный, загаженный и запустелый.

Зато на месте представления жизнь бурлит вовсю. Перед просторным полем, на которое, по моему разумению, должен приземлиться десант, возведены дощатые трибуны и возвышение для произнесения речей. На большом экране непрерывно крутят хронику Великой Отечественной войны. За переносными перилами, отделяющими толпу от плаца, прогуливается народ, большей частью трезвый и веселый, много военных, в том числе какие-то дружелюбные бойцы азиатского вида в не совсем нашей форме, с непривычной, какой-то несерьезной выправкой — то ли узбеки, то ли казахи, то ли китайцы, которые охотно фотографируются в обнимку с российскими коллегами. Поначалу кажется, что в этой толпе наш отряд растеряется и понесет потери, забыв какого-нибудь пьяного товарища в лесах Смоленщины, но минут через пять околачивания обвыкаешься и разглядываешь публику. Особенно бросается в глаза исстрадавшийся стильный бомж без шапки, в долгополом пальто, напоминающий то ли Энди Уорхола, то ли Трумэна Капоте, и еще некий подозрительный моряк в каком-то чересчур длинном кителе, слишком обширной фуражке, с кортиком размером почти с саблю, да еще с волосами до плеч.

Весь этот променад происходит вдоль рядов пронумерованных брезентовых палаток и дымящих полевых кухонь, из которых солдаты бесплатно угощают продрогших гостей чаем. Не здесь ли нас ожидают и наши боевые сто грамм? До или после мероприятия? На всякий случай запоминаю номер палатки. Среди палаток возвышается прицеп с лесенкой, обвешанный иконами, — походная церковь, куда же без нее. Вокруг походной церкви шустрит и, так и хочется сказать, шестерит юркий попик, которому здесь надо благословить и окропить каждого воина, каждый автомат, каждую пушку.

— Передвижная ленинская комната, — шутит кто-то из стариков.

Молодых-то это не удивляет.

Девочка на побегушках из партейных массовиков, что не переводятся у нас ни при каком режиме, зачитывает в микрофон какую-то патриотическую текстовку о тех трудных, но прекрасных годах, благодаря которым мы сегодня можем насладиться нашей единой Россией. Но вот ее на полуслове раздраженным шепотом прерывает офицер в комбинезоне без знаков отличия, как выяснилось, замполит. И сквозь народную толщу из отдельного закутка величаво проплывает отдельная группа людей, которые не смешиваются с окружающими, как стая ворон среди толкотни голубей: все сытенькие, солидные, в отутюженных брюках, лакированных туфлях и, словно в униформе, в черных элегантных пальто с лоснящимися крысиными воротничками. Одно слово — депутаты, их можно распознать среди бедного люда так же безошибочно, как если бы это слово было татуировано у них на лбах.

Депутаты восходят на трибуну. Народ куда-то ломится, чтобы как следует разглядеть, и замполит направляет его в каком-то другом, более правильном направлении. Звучит гимн России. Что-то не помню, надо ли обязательно снимать под него шапку или достаточно стать смирно? Но ведь военные не снимают, иначе как они могут отдавать честь? Военные и женщины. Опять мимо меня просачивается этот вездесущий поп. Что ж ему неймется? Митинг предлагается считать открытым.

Долго ли, коротко, отгалдели партейные рупоры, расхвалили, отблагодарили, удовлетворили сами себя. Начинались долгожданные военные игрища.

Лихим маршем прошли три отряда солдатиков разных полков Тульской дивизии. Первый отряд — в белых маскхалатах с большими автоматами на груди. Второй отряд — в белых же маскхалатах, с длинными лыжами на плече и с маленькими автоматиками за спиной. И третий — обычные, зеленые, с обычными автоматами. Офицерик марширует впереди, пожирая глазами начальство, так пружинисто, что кажется — при очередном ударе ногой он оторвется от земли и взлетит. Ура-а-а! Слава ВДВ! Эх-ма! Да если бы армия вообще никогда не воевала и не копала картошку, ее бы все равно следовало держать ради таких вот праздников.

В небе осыпаются цветы салюта, плохо видные в солнечный день, как гром среди ясного неба. Ползет по полю техника: сначала такая же точно бээмдэшка, какая выставлена перед артухой, потом машины более современной конструкции и наконец — увесистая самоходка с солидным орудием. Как ни вставай на цыпочки, из-за толпы видна только верхняя часть этого парада — торчащие из люков по пояс солдатики, отдающие честь. Очевидно, такие вот полулюди-полутанки и вдохновили создателя эмблемы Тульской дивизии выбрать образ кентавра.

Не обходится без рукопашников — спортсменов-разрядников из разведроты, которые наловчились в подобной праздничной показухе не хуже, чем какие-нибудь профессиональные каскадеры. Они с ног до головы в белом, черные только автоматы и ботинки, из-за маскхалатов, натянутых поверх формы, они кажутся пухлыми и округлыми, как Ваньки-встаньки. И так же лихо кувыркаются, аккуратно, но чувствительно прикладывают друг друга спинами об землю, осыпают условными, но внушительными ударами, орудуют ножами и прикладами. В былые годы туляки, привычные к подобным зрелищам, дивились также и на то, как эти парни бьют себе об головы пустые бутылки, уходя с поля с перевязанными окровавленными головами, вдребезги разбивают ногой трехлитровую банку, поставленную на голову товарища, и даже, о ужас, всенародно надкусывают живых лягушек, демонстрируя свою гастрономическую неприхотливость. Нынче таких аттракционов отчего-то не было — не это ли и имел в виду тот прапорщик, когда сокрушался, что десант превратился в институт благородных девиц? Не было, к сожалению, и прыжков с парашютами в форме Отечественной войны, от которых, по слухам, отказались из экономии самолетного топлива.

Зато неожиданно ожили те маленькие невзрачные самолетики, которые казались игрушечными макетами. Три из них завелись, разогнались и исчезли среди сверкающего неба, а затем вернулись и принялись отчаянно кувыркаться над головами зрителей.

— Помашите, помашите ему рукой! Ему оттуда видно! — взывал ведущий.

Особенно уговаривать не приходилось. Все и так махали руками, орали и визжали от восторга.

На эстраде заиграли три дюжих парня в аксельбантах, ансамбль “Крылатая гвардия”. Несмотря на мороз, музыканты были одеты в комбинезоны и извлекали из гитар довольно быстрые пассажи. Правда, в те моменты, когда они отрывали руки от гитар, пассажи продолжались. А затем нашлась работа и попику. Сразу с парада отряд лыжников отправлялся в кросс примерно тем же маршрутом, которым выходили из окружения десантники в 42-м году — от Вязьмы до подмосковного городка Яхрома. Под пение двух тетушек попик стал благословлять и опрыскивать автоматы, лыжи, зажмуренные лица солдатиков — всё, докуда достигали взмахи его веничка.

Член Союза писателей раздобыл мне талончик на питание. Палатка ломилась от яств. Михал Иваныч как в воду глядел — и на обратном пути вопрос был тоже, так сказать, решен.