|
Анна Мамаенко
Водонапорная башня, заросшая чистотелом
Об авторе | Анна Ивановна Мамаенко родилась в Краснодаре 9 марта 1982 года. В разные годы работала помощником библиотекаря, внештатным корреспондентом, сторожем, редактором издательства, землекопом в археологической экспедиции, литературным консультантом, озеленителем и завлитом театра. В 2005 году окончила дневное отделение Литературного института им. А.М. Горького. Автор книг стихотворений “Перрон небесного вокзала” (Майкоп, 2000) и “Некрополь еретиков” (Краснодар, 2011). В 2000 году основала и возглавила литературно-театральную группу “Пункт Приема”, в составе которой участвовала в концептуальных поэтических спектаклях и перфомансах. С 2008 по 2009 год являлась исполняющей обязанности председателя Краснодарского краевого отделения Союза российских писателей. В настоящее время живёт в Краснодаре. Собственный корреспондент газеты “Тайное и явное”.
Анна Мамаенко
Водонапорная башня, заросшая чистотелом
* * *
Степь моя, половецкая, жаркая,
душно-щемящая степь.
Раскосые травы и гривы коней на закате.
На запад отходит
простоволосая Смерть
и сладко лежать на камнях
в когтисто-крылатом распаде.
Поселится в черепе мышь полевая
и пестовать будет мышат.
Аккуратненький беленький домик
встречает зарю в два оконца.
Мышата играют, о чём-то тихонько пищат
и ждут, что мама с кормёжкою скоро вернётся.
Высокие травы, тугая поёт тетива.
Зелёные стрелы, змеиные шкуры сухие.
И кровь, в которой бесились хохляндия и татарва,
впитается скоро, в родную вернувшись стихию.
Неистовый солнечный бубен,
тугие поют бубенцы
о гордых набегах ушедших в ковыль инородцев.
Я к вам отхожу, золотые мои праотцы,
сажусь у костра, что в Луну проникает и льётся…
Думка о чумацком шляхе
Серебристый хвост ящерки-узкоколейки
извивается,
небом оборван у самого края…
Музыка пятится, перелесками отступая.
Знакомое дребезжание невидимых крыльев стрекозьих.
Сутолочный танец пыли
в замедленной съёмке, в равномерном движении стада,
где через край горизонта сумка пастушья,
и ветер приносит дымное семя Кочевья...
...Лишь груды развалин,
как груди, курганы вскармливают грядущих
ищущих и идущих…
Солёные слёзы — основа любого Похода. Основа Чумацкого Шляха,
что млечно и слёзно стекает дорогой
к изголовью этого мира.
Кузнечик — слепой бандурист, идущий за хлопцем,
наигрывает родниковую песню
и буйволов поит усталых.
Ковыль прорастёт сквозь кочевника, станет копьём его, думкой
и песней Великой Равнины,
чьи очи — следы от копыт — прозревают Создателя Мира…
Астрономия волков
Над влажной землёй по ночам повисает список —
высокая табель о рангах и расписанье судеб.
А люди видят лишь посевной календарь о высаживании редисок,
прочей полезной овощи и всяческой ерунде.
Суровое знание не даётся кому попало,
накрепко запечатанное в жёлтых волчьих глазах.
Осенью шуршащие волки ходят по звёздам палым
и плачут. Но мир не догадывается об их слезах.
Они внимательно смотрят на истекающий месяц,
как из ковша проливаются серые волчьи дожди.
Волки воистину знают, что мир этот слишком тесен,
как тесно жгучему вою, рвущемуся из груди…
Зверь суслик
И. Васильеву
Проницая взглядом равнину от края до края
Суслик на грани ночи и дня замирает.
Пересекая линию горизонта,
он неподвижен, как половецкая амазонка.
Его дыхание становится ураганом,
сдвигающим камни с насиженных гнёзд туманных.
Взгляд пронзает меридианы и упирается в Солнце,
рождая протуберанцы и огненные колодцы.
Он видит всех: ушедших, живых и грядущих.
Табуны коней, копытами небо стригущих.
Корни дурман-травы под ним шевелятся,
потому что до одурения его боятся.
Давно перебили драконов и василисков,
и даже Горыныча, который летал слишком низко.
Только на этой равнине, на речном высохшем русле,
остался древний могучий зверь по имени Суслик.
Тень его наваливается на затонувшую Атлантиду,
и поля кузнечиков цепенеют от его боевого вида.
А он застыл, страшась даже стука упавших горошин,
чтоб мохнатой лапкой тихонько погладить цветок усохший…
Живородящий сад
Луна забирает в себя всю воду открытых пространств.
По пустым галереям бродят ленивые странные звери,
касаясь длинными пальцами медных ручек дверных.
...Птицы спят, временами вскрикивая во сне.
Им снится полёт, оканчивающийся падением на серебристые камни.
Дорога упирается в кирпичную мшелую стену.
В дальнем садовом углу
ископаемый ящер терпеливо и кротко
высиживает лунные яйца,
из которых утром вылупятся тысячи солнц,
отражаясь в спутанных травах, невысохших перед рассветом.
В заброшенном колодце
лягушка поёт о любви
к серенькой горлинке,
прилетающей утром напиться травяного густого настоя.
* * *
памяти Серёги Королёва
Небо смыкается с тяжким усталым плеском.
Нелегко тянуть поутру невода многоточий.
Лошади тихо и нежно ржут в перелеске,
когда возвращаешься налегке в землю отчую.
Когда-то Учитель сказал нам с улыбкой:
“обилие многоточий — отмеченность самоубийством”.
Из невода выплёскиваются круглые лунные рыбки,
и смотрят на рыбарей печально и пристально.
Мы с Королёвым Серёгой хихикали глупо,
хлебая портвейн в институте под лестницей.
В небе, вместо Луны, повисла... фиг знает что.
Под Старый Новый год Серёга повесился…
Теперь я тяну звёздный невод над кручей.
Серёга рядом, плечом к плечу.
Я улыбаюсь, спрашиваю:
“ну что, Серёга, видел Бога?”
Он улыбается, говорит “видел…”
“ну, и какой он?..”
“добрый и грустный…”
“а на что Бог похож?..”
“на многоточие…”
И мы вытягиваем тяжёлый невод
на влажный песочек…
Город
Этот лес фонарей и трамваев,
стареющий девственный лес,
давно потерявший невинность.
С трепещущими бледными бликами
на ажурных крылечках парадных,
на облупленной краске дореволюционных дверей,
видевших ополченцев и солдат Ледяного похода.
Город приходит в себя,
как в ненужные гости,
чтобы видеть везде паутину и плесень цивилизации.
Распятый на башенных кранах,
он крошит хлебную корку голубям подворотен
и крысам спальных районов.
Он лопочет зелёными
пушистыми трогательными губами,
вспоминая телеги, гружённые дарами земли и Чёрного моря,
идущие с ночи нескончаемой вереницей
к Сенному базару, где теперь
разверстая яма безжалостно залита солнцем.
Лабиринты контор, бумажные коридоры
заменили рощи и газовые фонари.
Тень Фонарщика бродит по улицам, зажигая
тени былых фонарей, распиленных в металлолом.
Из этого лома понаделали много замков,
чтобы наглухо запираться теперь друг от друга,
не видеть, не слышать, не знать,
что за Город вокруг,
какое лицо у него.
Он пережил чуму и холеру,
войну, революцию,
нас…
Но нашествие клопов кабинетных
станет последним.
Я так любил этот Город, пока я в него не вернулся…
* * *
...Заветная тайная жизнь
за границами серых булыжников многоэтажных.
Тюльпаны рассыпались — тысячи бабочек принял асфальт.
Заносчивый ветер кусает
мороженку, брошенную ребёнком.
Земля под ногами покачивается, как палуба корабля.
Мальчишка сидит на заброшенной остановке, ноги в весенней зелёнке
подобрал под себя, читает старую книгу.
Последний трамвай снова отходит пустым, освещая хрупкий его силуэт,
похожий на флюгер на самой высокой готической башне.
Всё дымно и слёзно, плывёт под ногами земля.
Потоки смывают осколки чужих декораций. Горят фонари,
проходя сквозь каштанную завязь,
центры зелёных галактик, спиральных дорог через ночь.
В танцующих кронах неистовый бал и веселье,
такое же точно, как в грязных кафешках внизу,
где пьяницы с мокрыми лицами сдвигают стаканы с дождём.
И дождь их стаканам никак опустеть не позволит…
Старая водонапорная башня
Водонапорная башня, заросшая чистотелом,
перст, указующий путь ящерицам и муравьям.
Жаждой за горло схваченная, опустелая.
Тень свою — невод — бросает, как ты и я…
Трещины асфальта складываются в иероглифы,
по которым узнаешь судьбу, если прежде не свалишься в люк.
Водонапорная башня до верха заполнена
писком летучих мышей и шорохом влажных гадюк.
Она стоит одиноким напоминанием
как тихий старик среди городских жлобов,
как белый юнкер в порту, обернувшийся перед изгнанием,
как зеленеющий дуб среди дубовых гробов.
В ней хранятся все полночи и все молчания,
звуки капели и тихий плач мышат
перед крадущейся кошкой. Башня стоит в ожидании
пока её участь окончательно ясно решат…
Старая водонапорная башня мешает развитию —
слишком она возвышается и портит вид.
А я прихожу и руки кладу на её кирпичи разбитые,
как будто пальцы могут время срастить и остановить.
Там есть одно окно, и оно живое.
В нём иногда зажигается тусклый огонь.
В башне есть дух, и он говорит со мною,
я чувствую на плече сухую его ладонь.
Он знает, что это скоро должно случиться,
под грудой кирпичных обломков растворятся его следы.
А мне в эту ночь как наяву приснится —
мой Город стонет от жажды, но нету живой воды…
Выселение
Покинутый дом, как разрушенное гнездо.
Жилец, словно птенец, вылетел слишком рано.
В его комнатах тёмных цепочки мёртвых следов,
свернувшихся ржавой кровью на раковине и в ванной.
Он больше сюда не вернётся, не сделает верный шаг.
Ёлочные игрушки потеряли блеск и потухли.
И гости его беспокойные не будут стоять на ушах,
травя анекдотами и табаком тараканов на кухне.
Он дверь за собою закрыл и забыл ключи
под затёртым ковриком, куда никому не добраться.
Электрический счётчик, как Ворон сушёный, молчит,
и висит “никогда” над пачкою жёлтых квитанций.
На сухом языке между рамами бабочек рой
перешепнётся крыльями от незнакомого ветра,
если срубят замок и войдёт равнодушно чужой,
посрывает картины со стен и затопчет в ковёр сигарету.
И отправятся в плаванье мешки расписных лоскутков.
И звезда на осыпанной ёлке будет вести неумело
мусоров или мусорщиков, словно усталых волхвов,
подтверждать государственным актом паденье небесного тела.
Краснодар
|
