Сердце брата
Михаил Синельников. Обломок: Стихотворения — М.: Арион, 1997. — 160 с. 700 экз.
Восток всегда зачаровывал русских писателей. Это он, Восток, вдохновлял Жуковского, когда поэт познакомил читателей России с изумительным сказанием о Нале и Дамаянти из индийской “Махабхараты”, с поэмой из “Шах-Наме” Фирдоуси, которой, сидя в тюрьме, так восхищался Чернышевский. Это он, Восток, привлек внимание сначала Пушкина, потом Фета к лирике Хафиза.
Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой с такой любящей наблюдательностью, с такой точностью изображали быт кавказских горцев, что историки, принадлежащие к младописьменным народам, до сих пор пользуются сведениями о своих предках, впервые сообщенными русскими писателями.
Современник Пушкина поэт Дмитрий Ознобишин составил первый персидско-русский словарь, переводил с подлинника Хафиза, Саади, Низами, собственные стихи подписывал псевдонимом “Дилибародар”, что на языке фарси означает “Сердце брата”.
Востоком, прежде всего Средней Азией, но также и далеким, зарубежным, дышит книга стихов Михаила Синельникова “Обломок”. Первое, не главное, но, однако, весьма важное впечатление от книги: она написана хорошими стихами. На фоне нынешней вакханалии радуешься свежему, обдуманному и всегда необходимому эпитету, полноте и часто новизне рифмы, наблюдательности не очерковой, а живописной.
Проницательно, еще четверть века назад обрисовал поэтику Синельникова Арсений Тарковский: “В его стихах нет деталей, которые не служили бы теме стихотворения, его эпитет точен и не допускает вариантов: это очень редкое и драгоценное свойство”.
Почему книга называется “Обломок”? Сначала приходит в голову объяснение примитивное: он обломок своей русской рязанской бабки и отца еврейского происхождения. Постепенно начинаешь понимать, что речь идет о более глубоком: поэт чувствует себя обломком внезапно рухнувшей советской империи, ныне он — вдали от Киргизии, куда, когда он был ребенком, его родителей “Все пятилетки, молодость, блокаду Сносила в ночь арычная вода”. Но есть глубина еще более важная, поэтически более ценная: связь личности поэта с историей, религиозной мыслью не только Средней Азии, не только родной ему Киргизии, не только Кавказа, но и Индии и других восточных стран и народов, с которыми познакомился как внимательный, многочитающий путешественник. В памяти ленинградского мальчика навсегда остались
Блеск и сиянье небесного крина,
Ночь и нагорный ручей,
Азии пыль, бормотанье акына,
Детство и дело врачей.
На юге Киргизии, в Джалал-Абаде есть целебные источники. Рядом с ними — могила “Хазарет-Айюб”, что означает “Святой Иов”: киргизская легенда гласит, что здесь похоронен известный библейский (и коранический) персонаж, потому-то и воды целебные. Автор вспоминает:
В Джалал-Абаде похоронен Иов.
Паломники в купальню входят, где
Я в детстве плавал
в многотерпеливой
Иодистой и сернистой воде.
В той мусульманской ласковой
купели
Благословенья не заметил я.
И сколько мы с тобою претерпели,
Насыщенная днями, жизнь моя.
Что овцы мне с ягнятами своими,
Онагры и в потомстве торжество!
Делами озабочены моими
Создатель и архангелы его!
Отметим сдержанную смелость сравнения: как источник насыщен иодом и серой, жизнь автора насыщена днями. И другая смелость, чисто версификационная: дважды зарифмовать местоимения, чтобы закончить уверенностью в присутствии в жизни автора Создателя и Его архангелов.
Я не совсем обычный читатель стихов Синельникова о Киргизии, меня с нею связывает многолетняя работа — перевод эпоса “Манас”, в Бишкеке (тогда — Фрунзе) я навещал своего близкого друга, депортированного балкарца Кайсына Кулиева, и вот читаю стихотворение “Улица Кулиева”, я приятельствовал с археологом А. Н. Бернштамом, впервые напечатал, редактируя один из номеров альманаха “Киргизстан”, исследование Бернштама о Яглакархане как о прототипе Манаса, а для Синельникова этот ученый — персонаж из далекого прошлого.
Михаил Синельников отдает Киргизии сердце брата. Как трогательны его строки:
Дети раскулаченных,
Внуки басмачей,
Горечь дней утраченных,
Чернота ночей.
В милом узкоглазии
Звездная река.
Вижу Средней Азии
Средние века.
В ночном Бишкеке поэт слышит голоса перелетных птиц, и с этим ревом сливаются орущие голоса туч, которые
Уходят, осыпая перьями
И листопад, и первый иней,
С окраин рухнувшей империи
В неугасимые пустыни.
Вот предлагаю вниманию читателей строки, связанные с историей, с азиатской землей, с бытовыми подробностями, но необходимо говорить о Синельникове как об оригинальном лирике. Шестнадцать строк в стихотворении, а как много сказано о женщине, которая “лгала неумело”, но “При ней синее становилось море И звездные горели облака”. Из-за этой женщины поэт проклинал весь мир, “за то все, что пережил”, но она его так жадно слушала, “что, кажется, любила иногда”.
Должен признаться, что меня, человека другого поколения, резанула концовка одного стихотворения:
Другие шепотом кричали
Все то же: “Не кончай в меня”.
Уж если хочется об этом говорить, то надо быть чище. Есть пример: Пушкин.
Прозаизмы часто обладают способностью украшать лирику (вспомним “Презренной прозой говоря”), но “Ода на разрушение Вавилона” показалась мне прозаическим изложением мыслей, порой интересных, с помощью метра и рифмы. Зато истинной поэзией веют заключительные строки оды:
Вот здесь Ахматова бывала
Военной осенью, когда
В последний раз — из-за дувала
Ей гостья дудочкой кивала
И шла арычная вода.
И думалось о Мандельштаме,
О Нарбуте. В бушлат одет,
Встречаться на звезде глазами
Он Серафиме дал обет...
Здесь красен лист и ясен воздух,
И среди лоз лиловогроздых
Проходит век за полчаса.
Глаза встречаются на звездах,
А звезды смотрят в небеса.
В тех немногих периодических изданиях, которые мне удается прочесть, имя Синельникова упоминается редко, а между тем он — поэт, что — всегда — большая редкость.
Семен Липкин
