Александр Уланов

Владимир Эрль. С кем вы, мастера той культуры?

Друг текстов и людей

Владимир Эрль — одна из наиболее значительных фигур в истории петербургской “несоветской” культуры. С середины 60-х годов он пишет стихи и прозу, занимается текстологией и редактированием. Соответственно, и книга — действительно набор фрагментов, от прозы до воспоминаний. Эрль — пример (к сожалению, не слишком частый) автора, интересующегося не только собой, любимым. Ему принадлежит огромное количество вступительных статей, биографических справок, предисловий. С точностью и одновременно иронией над этой точностью. Рядом — вполне филологические заметки о поэзии Л. Аронзона, о зыбкости существ в его стихах, сложности точки зрения (“иногда поэт находится в центре пейзажа, иногда он наблюдает самого себя, находящегося в пейзаже, а иногда создается впечатление, что автор видит себя, наблюдающего свой собственный сон”) — и превращение “научного” в “художественное” (например, об А. Хвостенко, основавшем Верпу: “Верпа — не летательный аппарат и не таящийся зверь. Верпования — не охота на Рпанга. У Верпы были многие, плывущие вдоль, но не все находили выход из зарослей”). Работа по исследованию, собиранию и комментированию была начата Эрлем еще в самиздате — с ясным пониманием того, что эта работа необходима для нормального существования литературы.

Воспоминания Эрля охватывают едва ли не весь период существования неподцензурной литературы. Начиная с попыток восстановить связь с традицией. “В апреле 1965 года мы с Мироновым, неожиданно, “с бухты-барахты” махнули на перекладных в Москву… <…> Мы заявились к Алексею Елисеевичу Крученых, который сначала нас не пускал и потребовал прочитать по памяти хлебниковские “Трущобы”, которые я благополучно прочел. В результате Алексей Елисеевич отнесся к нам вполне благожелательно и даже сводил пообедать в молочный буфет”. А еще — о поэтах Малой Садовой, о журнале “Транспонанс”, о Леониде Аронзоне (даже его круг чтения).

Характерна чувствительность к фальши, как Аронзона, так и Эрля. “Мы забрели, прогуливаясь, в Дом писателей и застали там следующую сцену: сгрудившись вокруг заставленного чашечками из-под кофе стола, группа молодых поэтов, подняв к потолку горящие глаза, хором читала: Свеча горела на столе, / Свеча горела… Чувствовалось, что они предаются этому не первый раз. Аронзон скривился и выскочил за дверь. Там он долго бился в корчах — топал ногами, плевался, хохотал…” К сожалению, в неофициальной культуре многие отрицали фальшь официальную, но не замечали ее в своих рядах. Хроника Эрля честна. Вот что он пишет, например, о вечере поэта А. Миронова: “Обсуждение собственно творчества превратилось в спор о право- или неправомочности религиозных убеждений А. Миронова. Перевес мнений был в пользу ортодоксальной церковности и, отсюда, недопустимости “еРРетических” высказываний поэта”. Это 1983 год. Религиозность большей части инакомыслящих, может быть, и была жестом противостояния советской культуре, но формированию самостоятельного критического мышления она явно не способствовала. Так что за новый поворот современного государства к идеологическому давлению ответственны и те, кто вроде бы в 1983 году этому давлению противостоял. Действительно, “с кем вы, мастера той культуры?”.

Эрль был независим. В 1984 году на чтениях в “Клубе-81” (созданном, что уже и тогда не было ни для кого секретом, КГБ для присмотра за литераторами) он пустил по рядам “бумажку со следующим текстом: “Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Конеz”. Всякий знакомый с Хармсом может опознать цитату и вспомнить, что далее у Хармса следует “нас всех тошнит”. А вот мнение Эрля об одном из светил “подпольной литературы”: “О рассказах автора “Метро?поля” и “Вопросы лит-ры” Вик. Ерофеева говорить вообще не хочется. Разумеется, он, каки всякий другой гражданин лит. мира, имеет право вышивать гладью или болгарским крестом, — пожалуйста! Пусть продолжает…” Рецензия, уместившаяся, по сути, в одно крученыховское слово. Судя по вышедшей книге, Эрлю удалось и остаться независимым.

Собственные тексты Эрля — скорее стилизации. Под футуризм (с неканоническими знаками препинания), под “детскую прозу” о несъедобной манной каше в лагере, под XVIII век (“в некоторый вторник сортир на Фонтанке закрытым сказался, что окрестным жителям немалое неудовольствие учинило”). Это скорее не деконструкция той или иной идеологии и не абсурд (абсурд значительно жестче), а свободная игра.

Ирония над романтическими клише: “Да, это мороженое лежало перед ним — жалкое, полурастоптанное, несчастное! Мимо сновали бесчисленные пары ног, а оно, подтаивающее, бедное, несчастное мороженое, лежало здесь, здесь лежало оно, и никто не думал, что все! кончено! его нет!..” “Литературу повседневности”, о которой сейчас много говорят, Эрль спародировал еще в 1966 году: “4. Сейчас десять минут десятого. 5. Кривое дерево. 6. Я читаю журнал. 7. На скамейке рядом сидят две старушки. 8. Муравей куда-то исчез” — и так далее. А вот и хармсовский “абсурд ситуаций”: “Тимирязев очень любил своего бегемота. Вечерами он вынимал его из жилетного кармана, клал в чай и всю ночь напролет с ним разговаривал. А по утрам он отводил его обратно в зоопарк”.

“Вступительная статейка Хеленуктов” (хеленуктизм В. Эрль и придумал; и до сих пор отказывается раскрывать тайну названия) сейчас выглядит как пародия на футуристический манифест: “Лучше нас никого нет, да и вообще никого нет. <…> Хеленукты — бравые молодцы, а все остальные — паршивые огурцы!”. Но насколько девятнадцатилетний автор мог быть знаком в 1966 году с этими манифестами? И не присутствует ли здесь скорее пародирование советской риторики? В тексте 1967 года оно значительно более явно: “Это шелудивое отребье нуждается в мочалке и мыле. И это они рассуждают о справедливости! Подобно клопам бегают они по стенам наших городов и пачкают наши жилища…” Процессы над Синявским и Даниэлем или Бродским, гонения на стиляг…

Эрль настаивает на том, что Хеленукты “с опозданием смогли ознакомиться с произведениями Хармса и Введенского”, пусть изобретали велосипед, но сами и были “более ориентированы на англо- и немецкоязычный авангард (“новую венскую школу”, “лирику модерн”, театр абсурда и т.д.)”. Не без оснований Эрль утверждает, что Хеленукты предугадывают некоторые особенности концептуализма. Например, в 1978 году Эрль публикует графоманские стихи некоего Ю. Дубасова. Одновременно и “низовой концептуализм”, и “литература факта”: “С ней в Польше познакомился, в трамвае, А в августе ее нашел едва. Запишем адрес, точно называя: Вроцлав, август, 222, Квартира 2. Или отель “Монополь”. Она была красавица, как тополь!”

Но разнообразие фрагментов, не останавливаясь на концептуализме, идет далее. Каламбуры (порой очень современные: “министерство парообразования”, “пластырь духовный”). Контаминации: “на заре ты ее не буди — / пусть солдаты немного поспят”. Игра, может быть, не слишком неочевидная (автор данной рецензии как-то слышал в автобусе от не слишком трезвого и явно не слишком искушенного в литературе субъекта песню “три Катюши, три веселых друга, экипаж машины боевой”), но свободная и радостная.

Даже атмосфера безвременья странным образом преобразуется. “Скорее всего, был вечер, но, может быть, еще и не был. Пять часов какого-то дня — три дня назад или три дня спустя. Нет, кажется, уже неделя или даже дней десять… Все эти дни, что я провел здесь, странным образом походили один на другой — точь-в-точь как сегодня и вчера. <…> Сейчас, должно быть, вечер. Хотя — кому как”. Тяжесть — но одновременно и какая-то радость беззаботности (безнадежности?).

Многие биографические справки и воспоминания очень “домашние”. Видимо, литература для Эрля — дело друзей. И в разъяснениях к документальной повести “В поисках за утраченным Хейфом” (самой повести в издании нет! судя по разъяснениям — коллаж из возможно более разнородных элементов от “Апрельских тезисов” Ленина до рецензии на Ф. Саган; а саму повесть Эрль одно время рассматривал как “законченное неоконченное (такой жанр!)” отмечается, что в текст “введены анна (таршис), надя (ее сестра, вышедшая замуж за констриктора), борис и малыш (недавно у них родившийся)”. Показательно, что Эрль характеризует как “крайне возмутительное и бесцеремонное по своему тону” высказывание В. Андреевой о том, что Аронзон “жил в замкнутом кружке близких дому людей, в котором были тесные, даже несколько душные отношения — понятные только здесь шутки, намеки, ассоциации, стихи, адресованные друг другу шутливые послания”. Не может ли реакция Эрля объясняться тем, что эти слова имеют отношение и к нему самому?

Эстетика домашней игры помогла пережить СССР. Поможет ли сейчас?

Но вспомним, что премию Андрея Белого Эрль получил “за многолетнее и беззаветное служение тексту и автору”. Друг текстов и людей сохраняет независимость и игру.

Александр Уланов