Папин стол

Папин стол... Я помню его с детства: черный, фигурные ножки, выдвижной ящик, а сверху, посередине — прямоугольник черного дерматина. Стол был куплен в селе Черкизово, где мы жили, в 1936 году. Тогда у нас появилось первое жилье, откуда не могли выселить, так как оно принадлежало поселковому совету, и мы все — папа, мама, бабушка и я — были прописаны в этой благословенной 12-метровой комнате. До этого все наши жилища были связаны с работой, то с папиной, то с маминой, поэтому стоило родителям по какой-то причине уволиться, как сейчас же мы лишались площади. Был момент, когда, оказавшись на улице, мы поселились на лето в бывшей конюшне, где было одно крошечное окошечко и отсутствовало электричество. Папа работал, сидя на маленькой скамеечке в саду, пока не начинало темнеть. Мама всячески пыталась устроить рабочее место для папы: то это были ящики из-под овощей, то фанерный чемодан, поставленный на табурет, то общий стол, за которым мы обедали.

Когда в 1936 году мама чудом добыла комнату, впервые возник вопрос о приобретении для папы письменного стола. Кто-то из знакомых сказал, что стол можно купить у дочери Бахрушина, живущей в большом деревянном доме возле станции. Когда папа с мамой пришли туда, хозяйка подтвердила, что письменный стол для продажи есть, и направилась к сараю. В нем вперемешку стояла старинная мебель: диваны, кресла, стулья. “Где-то здесь должен быть стол, — сказала хозяйка, — надо искать”. — “Вот он — черного цвета”, — увидела глазастая мама. Подошли какие-то мужики, вероятно, вселившиеся в дом Бахрушиной после уплотнения, и осторожно вытащили стол на свет божий. “Да, да, это он”, — сказала Бахрушина. “Митечка, посмотри, какой замечательный стол, а главное — не громоздкий, как раз для нашей комнаты”. “Да, он мне очень нравится”, — сказал папа, низко нагнувшись над ним из-за близорукости и вглядываясь в него, как в своего нового друга. Потом еще была куплена старинная этажерка, с полочкой сверху, с двумя полочками внизу и шкафчиком посередине, который закрывался дверцей со стеклом. “Берем!” — решительно сказал папа. Хотелось еще купить кресло, диван и многое другое, но не было денег и некуда было ставить эти вещи в нашей маленькой комнате.

Но место для стола и этажерки нашлось. Стол был поставлен между двумя окнами, а слева, возле одного из них, пристроили этажерку. Так у папы впервые в жизни появились свой стол, своя этажерка для любимых книг, привезенных еще из Днепропетровска. Мама повесила ситцевую занавеску, отделив папин “кабинетик”, где теперь ему необыкновенно хорошо работалось. Каждое утро, просыпаясь, я видела за занавеской папину фигуру, склонившуюся над столом: он любил работать по утрам, когда мы еще спали.

Мама подарила папе мраморный чернильный прибор с двумя чернильницами и ложбинкой для ручки. Справа папа поставил портрет Бунина в самодельной пергаментной рамке, а слева у него лежала стопка бумаг для работы. Ручка очень подошла и к чернильному прибору, и к столу — костяная старинная, она принадлежала еще папиной маме, моей бабушке — Ольге Ивановне, которая в тридцать два года умерла от тифа.

Все самое лучшее, самое высокое и талантливое папа написал за этим столом в своем крошечном импровизированном “кабинетике” за ситцевой занавеской.

На этажерке, совсем рядом, только протяни руку, стояли книги любимых поэтов: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Ходасевич. На нижней полке помещалась энциклопедия Граната, а выше лежали четыре книги по истории искусств, старинная семейная Библия в толстом переплете, а также книга Брема “Жизнь животных”, которую мама подарила папе на день рождения... Места в комнате было мало, я даже не помню, на чем я спала, скорее всего, каждый вечер мне сооружалось спальное место из стульев, которое накрывалось матрасиком, а утром все это убиралось. Если папа уезжал в Москву по своим делам, я играла под его столом. Там, то в одном, то в другом месте возникали кучки какого-то сыпучего вещества, а в столе снизу я видела маленькие дырочки. Мама говорила, что стол ест шашель. Я представляла себе, как однажды утром я проснусь, а стола нет: его съел неведомый мне шашель.

Когда началась война и по радио голос Левитана объявлял о воздушной тревоге, я тут же пряталась под папин стол, в то время как родители одевали и укладывали в корыто моего братика Олежку, родившегося в марте 1941 года. Я бы так и оставалась под столом на все время воздушной тревоги, но папа буквально силой меня вытаскивал из-под него и вел в бомбоубежище, отрытое в нашем дворе.

Папа, несмотря на высокую близорукость, все-таки добился отправки на фронт. На его, одинокий теперь стол мы с мамой ставили цветы, которые он так любил: сначала это были ландыши и черемуха, потом сирень и ромашки, потом колокольчики и васильки... Последнее стихотворение, написанное папой за этим столом, называется “Приглашение на дачу”, веселое, полное любви к жизни, к своим друзьям, которых он приглашал в гости:

Отца убили неизвестные в сентябре 1945 года. Осиротели не только мы — мама, я, брат Олег, но и папин стол. Теперь по утрам я не видела склонившегося над столом папу, не слышала скрипа его пера, под который еще недавно и засыпала, и просыпалась.

После смерти отца жизнь наша резко изменилась, все рассыпалось без него и покатилось под горку, исчезло ощущение семьи, уверенность в завтрашнем дне. Утонул в реке Клязьме мой брат Олег, Ака, как он сам себя называл, веселый, неунывающий мальчишка, уже знающий наизусть большие отрывки из лермонтовского “Мцыри”, переживший годы военного лихолетья, вечно мечтавший о хлебушке.

Ака имел самое прямое отношение к папиному столу: когда он родился, мама заказала для него большую корзину, в которой он спал, на ночь ее ставили на стол... А теперь на столе стоял гроб с Аликом. Он лежал красивый и большой, и впервые в жизни серьезный. Сердце разрывалось на части от горя.

Прошло время. Мы с мамой уже живем в московской коммуналке, нам дали 16-метровую комнату, где до нас жил писатель Сафонов. Стол стоит перпендикулярно окну, рядом — очень удобное плетеное вьетнамское кресло. Теперь мама, сидя в этом кресле, пишет свой дневник.

Папин стол после смерти мамы повсюду следовал за мной: он жил в Востряковском проезде, стоял у окна и помогал мне заниматься переводом украинской прозы, потом переехал с нами на Сокол, и здесь опять я работала за ним, когда писала книгу об отце “Жить вопреки всему”, потом он перебрался с нами на Планетную улицу, но здесь он стоял как-то неудобно, и я за ним почти не работала, и, наконец, он снова со мной — в Авиационном переулке, и стоит так, что все время притягивает меня, как магнитом, помогает писать и рисовать. Сидя за ним, я придумала выпустить альбом, куда бы вошли мои лоскутные панно, графика и авторские книги...

Мне вспоминается одна история, связанная со столом. У нас в селе Черкизово по соседству жил человек, работавший в Большом театре столяром. Мы с мамой решили, что ему можно доверить подремонтировать наш стол: обновить лак, поменять дерматин, поправить ножку. Сосед согласился нам помочь, и мы перенесли наш стол к нему. Но какой ужас мы испытали, вскоре увидев его: он был окрашен в рыжий цвет, обычно такой краской покрывают полы, а дерматин теперь был зеленым. Мы с мамой чуть не плакали от расстройства; наш элегантный, благородный стол превратился в какую-то рыжую образину. Сколько хватило терпения, мы соскабливали краску с его поверхности, но все равно он уже не был прежним. Однако со временем я забыла его изначальный облик и с радостью работаю за ним.

Спасибо столу за то, что долгие годы он был и есть в нашей жизни, за то, что помнит, как папины руки прикасались к нему, за то, что он помог мне в жизни сделать самое главное — написать книгу об отце — “Жить вопреки всему”. Может быть, если бы не было этого стола, моя творческая жизнь сложилась иначе, а может, и совсем не сложилась...

Вот мои стихи, посвященные папиному столу: