Снадобье от неволь

Стебли её ветвисты и опушены
шёрсткой, которая ласковее тишины.
Листья острее скальпеля, а цветы —
розовой бронзой, а то и ртутным золотом налиты,
собраны в гроздья, в созвездия, в кисти рук:
вот потому и грозен их неслышимый звук.
Лето и осень — твоё цветение. Семена
сыплются ровной лентой, словно кадрики в синема.
ГениаЛенин заметил, и он был прав:
это для нас важнейшая из отрав.
Наша родина — Море. Это ему
молимся в Ницце, Куоккале и Крыму,
внутренний хаос не признавая судьбой,
любим курортный шторм, ибо он — прибой.
Желтофиоль целебная! Хорошо к
сахарной пудре добавить гибельный порошок
и распылить у глаз для рассасывания бельма.
Смерть в лекарственных дозах — это и есть зима.

Облако словно младенец,
месяц как леденец,
все деревья оделись
в гирлянды сердец.
А скоро второе
пришествие снегопада:
в небе, в дороге
новая непогода:
сдунет — как слово,
как слово с листа —
плотника и рыболова.
И молишься: Има!* 
Да минует меня звезда,
промчи её мимо.

Выжгло глаза — и затмилось,
милостыни назло:
было — забылось
и сбылось — раз прошло.
Тлеешь устало
ощупью у дверей:
только бы всё настало,
лишь бы ушло поскорей!

У бессердечного не сочиняется милосердие,
у великого — великодушие.
А я твой позор и твоё бессмертие,
твоё дыхание и удушье.
За неделю с небес облетела побелка
и совершенной оказалась одна змея.
А я — твоя неудавшаяся поделка.
Я всё-таки не подделка.
Ты всё-таки любишь только меня.
Проклинаю тебя и выбираю Вуду.
Из всех твоих выдумок самая неумелая — это семья.
Я больше не буду,
я скоро исчезну и больше уже не буду, —
в ком ты тогда различишь себя?
После Ноя все наши планы — утопия. Так удобнее:
всё наказуется, всё прощается, всё очень просто.
Но если я твой, твой образ, твоё подобие —
что же тогда безобразие и уродство?
Нет и так понятно по умолчанию. По отчаянию.
Лучше всего у тебя получилась звезда.
Я пьян и обкурен, и я очень скоро отчаливаю.
И кажется, ты говоришь мне: да.
Плохонький автошарж, площадная пародия,
заводной манекен — и чего церемониться с ним.
Но если я всё же твой щит и твоё орудие —
значит, ты беспомощен, безоружен и уязвим.
Что ты всё льнёшь ко мне, нескончаемый вавилонский вьюнок?
Я жалею тебя и плачу: ты вечен и потому одинок.
В моём никогда,
в блуде и во хмелю,
в толчее равнодушия, в самой гуще безлюдия —
это я говорю тебе: да,
всё равно я тебя люблю.
Всё равно я люблю тебя.

Всегда верхом во время любви и вечно ко мне спиной —
лишь иногда поворот головы и в сторону взгляд слепой.
Там на стене оленьи рога, и плакат с цитатой: “Не пей,
ибо спьяну можешь обнять врага!”, и Эйнштейн, как большой репей.
А ты, смотря на плакат, пила и курила во время ласк,
и плакала, что любовь слепа: “Надо же — увлеклась!”
Ты мне до конца не давала губ и моих не брала:
“А то совсем улететь могу. Я там уже была.
Душный, безлюдный, бездушный сон. В этой тоске слепой
я не могу быть к тебе лицом — я ведь вообще не с тобой.
Вот и давай не сохни по мне”. Порознь всплывать со дна
это и значит наедине: один и одна.

День
на окраине сентября —
веха, что всё уже без тебя.

Соберётся честная компания
для ежегодного самокопания:
как мы прохлопали!
как мы смогли!..
Водку хлещи,
сигарету смоли.
Не понимаешь — не понимай.
К стуже готовься
и поминай
как звали

У общественности вопросы:
к чему тебе эта старая блядь?
Объясняю без помощи грубой прозы —
глаза и руки устали брать.
Спрашиваете — отвечаем,
почти не волнуя бумажную гладь
самым обыкновенным молчанием:
слова и губы устали лгать.
Нет в наготе никакой угрозы.
Отшельничество не грозит одичаньем.
Только неграмотным важен подтекст.
Трахайтесь со своей моралью.
Раз я родился — уже мараю.
И умираю — тоже протест.

Понимаю: у всех дела.
Это жизнь куда-то ушла.
У неё какой-нибудь семинар или саммит.
И большие свершения впереди.
Лучше друга не береди.
Вот и глухой телефон деловит: “я занят”.

встречу Лоретту
на Филарету
выкурю сигарету
косью и кривью
выплутаю на Кривю
сплюну косточку рыбью
кручей окольной
выйду навстречу
Мельничной и Поречью
Полоцкой
Колокольной
там оконный огонь мой
вот я и не перечу
всему
что за речью*