Анатолий Федоров

«И вы, мундиры голубые…»

Об авторе | Анатолий Александрович Федоров, 1921 г. р., — участник Великой Отечественной войны, полковник-инженер в отставке. По окончании физфака МГУ (1952) работал в радиотехнических НИИ. Преподавал математику, физику и радиотехнические дисциплины в военном и гражданском вузах, имеет несколько десятков научных публикаций. С 1992 года живет в США. Прошлая публикация в “Знамени” — эссе “За что?” (2010, № 2).

О, какой это человек, какой человек! — восклицала с восторгом наша соседка по дому. А затем сообщила нам, что ведет он себя очень скромно, хороший семьянин (второй брак — не грех!), пишет стихи, и вообще он душа-человек, к тому же англоман (?!)... Речь шла об Андропове. Сведения, которые сообщила нам соседка, исходили, видимо, от ее мужа, в одной своей ипостаси — преподавателя одного из ведущих вузов Москвы, а в другой — дипломата с каким-то техническим уклоном, несколько лет проведшего на службе при ООН в Нью-Йорке.

Восторги по поводу Андропова могли быть связаны с еще какой-то службой нашего соседа, близкой к безопасности, но не международной, которой занимается ООН. Утверждать этого я не могу, все могло быть проще: то ли разговоры в кругу дипломатов, то ли рассказы друзей, вхожих, так сказать, в высокие сферы. И я нисколько не сомневаюсь в справедливости этих слухов, если исключить англоманство — в это я не верю. Как-то в одном очень популярном издании появилась статья с рассказом о подобных доблестях главного жандарма страны, пробывшего на этом посту добрых пятнадцать лет. И за дорогой паркет в его кабинете с подчиненных подхалимов он взыскал, и дочке запретил ездить на “Чайке”, и воду пил вместо коньяка...

Повторю, что ко всем этим сведениям я отношусь с полным доверием и даже не хочу объяснять диетические наклонности Андропова его тяжелым заболеванием. Но все дело в том, что если речь идет о государственном человеке, да еще в тоталитарном государстве, где от этого человека зависит благополучие, а подчас и сама жизнь гражданина этого государства, то личные его качества уходят далеко на задний план и вовсе не определяют его места в истории. Я вполне могу предположить, что какой-нибудь там Кальтенбруннер в гитлеровской Германии, повешенный по приговору Нюрнбергского трибунала, отличался, как говорится, скромностью в быту и любил животных. Замечу, что и сам Гитлер был вегетарианцем, занимался на досуге живописью и вроде не очень разбрасывался в своих интимных привязанностях.

Надо сказать, что распространению мифов об Андропове в немалой степени способствовали воспоминания о нем вполне достойных людей, журналистов и политиков, которым приходилось с ним общаться в разные годы и даже помогать ему в подготовке его выступлений на всяких общественных собраниях. Им, видимо, льстило это общение. Не будем называть имен этих людей, которые, кстати, и до сих пор не без удовольствия рассказывают, “каким он парнем был”. А между тем речь идет о человеке, на котором лежит немалая часть вины за жестокое подавление венгерского восстания в 1956 году и вероломное убийство Имре Надя, виновном вместе с ближайшими соратниками по Политбюро во вторжении в Чехословакию в 1968 году; организаторе нападения на Афганистан в 1979 году с последующим подлым убийством президента Амина и его семьи.

За пятнадцать лет его пребывания в должности “шефа Третьего отделения” были высланы за рубеж (или лишены гражданства) выдающиеся деятели советской культуры, в том числе Солженицын и Ростропович, Некрасов и Войнович, Неизвестный и Шемякин. Даже во времена Ягоды и Ежова чекисты не додумались до помещения здоровых людей в психушки: “карательная медицина” — дело рук Андропова. Когда была опубликована стенограмма заседания Политбюро, посвященного еврейской эмиграции, то руководители партии там предстали как сборище циников, невежд и антисемитов! И едва ли не хуже других выглядят там Брежнев и Андропов. Чудовищное уничтожение самолета с двумястами шестьюдесятью девятью ни в чем неповинными пассажирами на борту — символ андроповского правления.

Став полноправным хозяином страны, Андропов затеял кампанию укрепления дисциплины, нелепей которой придумать было нельзя. Однако и это не разрушило мифа о его способности поправить дела в стране. Ограниченный партийный функционер, каким он являлся, не имел об этом ни малейшего представления. Но его внешняя многозначительность и почтительное отношение большой части населения к организации, которую он столь долгое время возглавлял, сделали свое дело: миф сохранился и по сию пору. И вот по прошествии без малого двадцати лет после его кончины эта зловещая личность удостаивается восстановления его барельефа на доме, где он жил в присутствии “демократического” главы государства. Оказывается, в Москве имеется даже проспект имени Андропова. Это все равно как если бы в Берлине был проспект Гиммлера. Обо всем этом можно сказать словами, произнесенными когда-то “вождем мирового пролетариата”, хоть и по другому поводу: странно и чудовищно! Такой же оценки заслуживает и предложение, в свое время поддержанное значительной частью Думы, о восстановлении памятника Дзержинскому на Лубянской площади.

Если в какой-то степени поверить тому, что говорят об Андропове его бывшие сотрудники из числа журналистов и другие, вроде, вполне достойные люди, то его можно было бы сравнить, при всей условности такого сравнения, с фактически главой Третьего отделения (уже без кавычек) в далекую николаевскую эпоху первой половины XIX века (номинально шефом Третьего отделения был, как известно, граф Бенкендорф), Леонтием Васильевичем Дубельтом, о котором Герцен, при всем его недобром отношении к этому ведомству, все же сказал: “Дубельт — лицо оригинальное, он наверно умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии”.

Видимо, и Андропов как-то выделялся среди более серых своих коллег в партийном руководстве, был умнее их и умел поддерживать разговор с сотрудниками, как они ныне свидетельствуют, на интеллигентном, так сказать, уровне. “Учтивейший в мире человек” — сказал Герцен о Дубельте. А этот умный и учтивый человек олицетворял собой жестокий полицейский режим николаевской эпохи. Подобным образом почти через полтора века “умный и скромный” Андропов стал олицетворением эпохи застоя, творцом политики искоренения всякого инакомыслия с помощью “психушек” и лишения гражданства наиболее достойных граждан страны.

Но наша тема — не Андропов, а то особое отношение к “политической полиции”, которое сложилось в СССР и сохранилось в новой России. Андропов — это характерный пример такого отношения, в котором страх, ставший неизбежным следствием многолетнего жестокого террора, сочетался с благоговейным почтением к “органам” как непогрешимой высшей инстанции. Это почтительное отношение к чекистскому ведомству существует и поныне, а ведь нигде в цивилизованном мире, ни в Европе, ни в Америке, и в помине не осталось (если вообще когда-нибудь было) такого отношения к тайной полиции. Может быть, просто потому, что она давно уже не тайная и не политическая? Американцы воспринимают ФБР как обычную полицию: одна общегосударственная (федеральная), другая — местная. И говорят они о ней, не понижая голоса и не оглядываясь, как это делают россияне. Заметим, что в России (СССР) отношение к руководителям этого злосчастного ведомства всегда шло от отношения к самому ведомству: никогда не существовало бы такого трепетного отношения к Дзержинскому, которое наблюдается и по сию пору, если бы он был только руководителем ВСНХ, а не ЧК. И не было особого уважения к Андропову, пока он не возглавил КГБ. Да и назначенный в 2000 году президент обязан необычайно быстрым восхождением к “престолу” не только обещанию “мочить в сортире”, но и происхождению из “органов”.

Конечно, такое отношение к тайной полиции, в котором причудливым образом сплелись страх, ненависть и любовь, сложилось исторически. Тут свою роль сыграли, надо полагать, и опричнина, и “Тайная канцелярия” — в более поздние времена, а затем “Третье отделение собственной Его Величества канцелярии” и “Охранка”. А замешано все это было на “царистской” психологии народа. “История — ключ к пониманию народов”, — сказал Чаадаев. Чрезмерное почитание правителей — чисто азиатская черта, типичная для восточных деспотических режимов, но эта черта искони в крови российского народа, который всегда полагался на волю батюшки-царя, барина, вождя, генсека, президента. Но где любовь к царю, там и к слугам его верным, прежде всего к “политической полиции”, которая с давних пор занимала особое место в сознании народа благодаря ореолу таинственности, ее окружавшему. Мистический страх, который внушала эта организация, был сродни отношению людей к инквизиции в средние века. Страх сочетался с преклонением перед ее таинственными и неограниченными возможностями. А отсюда недалеко до любви к “голубым мундирам”, преданности им, о которой так проницательно написал Лермонтов. В моей памяти долгие годы хранились строчки знаменитого лермонтовского стихотворения “Прощай, немытая Россия” из школьного учебника того времени:

Уже в конце 80-х годов даже в статье известного литературоведа эти строчки были представлены в такой же редакции. Но когда я нашел это стихотворение в академическом издании Лермонтова (а сейчас уже во всех изданиях!), то эти строчки выглядели иначе (возможно, это варианты? Специалисты должны знать...):

Ну и какая же тут особенная разница? — спросит читатель. Разница между послушанием и преданностью очень большая, принципиальная! Послушание, в данном случае, означает подчинение силе: раб послушен своему хозяину, но может ненавидеть его, готов к протесту, к восстанию. Преданный раб преклоняется перед хозяином, верит ему и не помышляет о протесте.

В советскую эпоху отношение к правителям, вождям, претерпело взлеты и падения. А вот отношение к тому, что мы вместе с Герценом называем политической полицией, оставалось почти неизменным. Вспомним неуважительные шутки в адрес Хрущева, издевательские анекдоты о Брежневе, низкий рейтинг, как мы теперь говорим, у Ельцина — таким было отношение к “царям”. А вот обожание ЧК—ОГПУ—НКВД—МГБ—КГБ—ФСБ, равно как и Сталина, вдохновителя и организатора чекистского террора, народ пронес через все десятилетия советской и постсоветской эпох.

Непреходящая, никакими разумными доводами не объяснимая любовь к Андропову и к “президенту 2000”, как мы его условно назовем по дате его прихода к власти, обязана их принадлежности к касте “голубых мундиров”. Еще раз подчеркнем, что культа личности в советские времена удостоились именно руководители “третьего отделения”. В советской иерархии они не занимали первых мест в государстве, но слава их превышала славу лиц более высокого ранга, например, предсовнаркома и его замов. Кто их помнит сегодня? А вот Берия и до сих пор прославляется как выдающийся реформатор. Всенародную славу, правда, ненадолго, приобрел и “злобный карлик” Н.И. Ежов: его портрет с большими звездами Генерального комиссара госбезопасности в петлицах мундира был помещен на первых страницах всех газет и журналов Советского Союза. Знаменитый художник-карикатурист изобразил “ежовые рукавицы”, сдавливающие шеи “врагов народа”, — к слову сказать, эти рукавицы задушили и родного брата художника.

А знаменитый акын Джамбул Джабаев сочинил песню про “Батыра Ежова”.

Истины ради заметим, что общее правило такого преданного отношения к “органам” и их руководителям все же имело исключения: недолгое охлаждение к ним после ХХ съезда партии и потрясения, пережитые ими в ходе августовских событий 1991 года. Именно последние события могли стать поворотным пунктом в отношении к этой “чуме советского века”, но не стали: покачнулась “Лубянка”, но устояла. Сбросили добрые люди “первого чекиста” с пьедестала и чуть было не ворвались в святая святых советской империи, пугающее даже своим видом здание на Лубянской площади, но воздержались, пожалели. А то ведь, чего доброго, водрузили бы на этом месте памятный знак с надписью — “Здесь танцуют”, как это сделали когда-то французы на месте снесенной ими Бастилии. Или с какой-то другой надписью. Но исключения, как говорят, только подтверждают правила, поэтому не будем уж очень преувеличивать значение этого исторического эпизода: много хороших людей собралось тогда на площади, но это был далеко не весь народ, который и по сей день, увы, едва ли не в основной своей массе, не утратил любви к этому пережитку советских времен — “органам”.

Очевидно, что сегодня вынесенные в эпиграф слова Герцена о ненависти к политической полиции вовсе не следует понимать буквально, речь идет о том спокойно-безразличном отношении к ней, которое существует в цивилизованном мире.

Говоря о неблаговидной роли “Третьего отделения” в советской истории, нельзя отрицать, вместе с тем, что привилегированное положение, которое всегда оно занимало, особое доверие к нему со стороны руководителей государства, стремившихся иметь в нем надежную опору, особый подбор кадров и высокий уровень их обеспечения сделали его наименее коррумпированной и наиболее дисциплинированной (разумеется, в рамках советских законов) частью советского аппарата. Сложился определенный кодекс чести работников “Третьего отделения”, некий свод правил поведения в обществе и семье, которых они должны были придерживаться. Вспомним, что и Андрей Дмитриевич Сахаров как-то заметил, что во всем советском партийно-государственном аппарате наименее продажными и разложившимися были работники КГБ (нынешние чекисты этой оценки уже не заслуживают).

Здесь прослеживается большое сходство с подобной организацией другого тоталитарного государства — гитлеровской Германии, пресловутой СС, где тоже существовал определенный кодекс чести. Пьянство, недостойное поведение в быту, говоря современным языком, были несовместимы с высоким званием члена этой элитной организации. Но любые жестокости по отношению к так называемым врагам рейха не только не считались преступлением, но рассматривались как проявление высшей доблести личного состава СС. Точно так же обстояло дело в СССР, только здесь жертвы “органов” в сталинские времена именовались “врагами народа”. В постсталинскую эпоху от этой одиозной формулы отказались и жесточайшему преследованию подвергались все инакомыслящие, но обвинения против них были законодательно уложены в статьи о “клевете на советский государственный и общественный строй” и об “антисоветской агитации”, которые позволили “Третьему отделению”, формально не замарав рук, творить любые безобразия.

О незамаранных руках я сказал, вспомнив, что Дзержинский называл чекистов людьми с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками. Так сотрудники брежневско-андроповских “органов”, отправив в изгнание десятки наиболее выдающихся деятелей культуры страны, а сотни и тысячи других, наиболее честных и совестливых советских граждан загнав в лагеря и психушки, могли считать, что руки у них оставались чистыми, а мундир незапятнанным, поскольку они действовали в рамках советских законов. Будто исполнение преступных законов избавляет исполнителей от ответственности!

Вопреки всем этим очевидным обстоятельствам приходится в наши дни наблюдать совершенно удивительные проявления нравственной глухоты, как это можно, видимо, назвать, или, может быть, отсутствие исторической памяти. В своих высказываниях, в том числе и в интервью иностранным корреспондентам, Президент России давал понять, по сути, что он гордится службой в КГБ, хотя, казалось бы, что этого скорей бы следовало стыдиться (или хотя бы сожалеть). И уж безусловно стыдиться слова “чекист”, которое сочится кровью.

Но это куда ни шло, когда такое отношение к чекистскому ведомству существует у бывших кагэбэшников, гораздо хуже, что накануне первых “выборов” президента видные политики и журналисты, деятели культуры, среди них едва ли не самый знаменитый кинорежиссер и известный думский деятель, в прошлом крупный дипломат, с редким единодушием успокаивали публику насчет “чекистского” прошлого Путина, ссылаясь на пример президента Америки, работавшего ранее директором ЦРУ. До какого же уровня непонимания очевидных истин нужно опуститься, чтобы ставить в один ряд разведку демократической страны с тайной полицией тоталитарного государства?

И дело здесь даже не в личности “президента-2000”, а в неправомерности такого сопоставления в принципе. Ведь если бы мог состояться независимый и справедливый суд над этой организацией, то признал бы он ее преступной, как когда-то Нюрнбергский суд — соответствующие службы гитлеровской Германии. И не помогли бы ссылки на законы, как не спасли тогда законы Германии гитлеровских преступников от справедливого возмездия.

О том, что традиции и дух этой организации сохранялись не только в постсталинскую эпоху, но не утрачены и поныне, можно судить хотя бы по только что упомянутому нами факту обновления барельефа Андропова. Очевидно, что ни в одном кабинете работника любой спецслужбы Германии не висят портреты Гиммлера или Мюллера. И в то же время очень мало сомневаюсь, что во многих комнатах зданий “на Лубянке” можно увидеть портреты Дзержинского или Андропова. И на Петровке, 38, бюст Дзержинского все-таки воздвигли. А в современных детективных кинокартинах над столами разных милицейских и иных спецслужбистских начальников обязательно висит портрет Дзержинского.

И в завершение этого разговора о “голубых мундирах” об одной странности, которой я не смог найти объяснения. За годы советской власти это ведомство разрослось до непомерных размеров, в каждом районе страны, в каждом городке, даже в самых глухих местах, очень далеких от мало-мальски секретных объектов, можно было найти здание местного КГБ, обычно оно располагалось в одном из лучших особняков города. Многие десятки тысяч (не сотни ли?) штатных сотрудников и безусловно миллионы сексотов, новейшая подслушивающая, подсматривающая и записывающая аппаратура, — кому ж не известно, что это было государство в государстве, — позволили поднять “искусство сыска” до очень высокого уровня. И уже никто не мог укрыться “от их всевидящего глаза, / от их всеслышащих ушей”. К середине 80-х годов усилиями этой репрессивной машины диссидентское движение в стране было значительно ослаблено, хотя спасти советскую власть это уже не могло: судьбу ее решили глубинные экономические процессы, кстати, в полном согласии с известным тезисом Ленина о том, что судьбу общественно-экономического строя, в конечном счете, решает производительность труда. Но это уже совсем другая тема, а нас интересует та странность, что с середины 80-х годов “Лубянку” словно подменили: созданная за годы советской власти, казалось бы, всесильная организация не смогла раскрыть ни одного “громкого”, как говорят, преступления, начиная с убийства Александра Меня.

Неужели все дело в том, что найти спрятанные неопытными людьми рукописи, вывезти за границу Солженицына, отправить в ссылку Сахарова и засадить в “психушки” Буковского и Григоренко просто было легче, чем поймать настоящих преступников? И хотя история упомянутых нами нераскрытых преступлений не способствовала укреплению репутации “голубых мундиров” уже в наши дни, безответная любовь народа к родным “органам” вряд ли от этого сильно пострадала: сердцу не прикажешь, как говорится, и любовь зла… Поэтому слова Герцена о “политической полиции” и строчки Лермонтова о “голубых мундирах” и народной преданности им, написанные более полутора веков тому назад, увы, не утеряли актуальности в России и в ХХI веке. А культ нынешнего главного чекиста затмил славу Дзержинского и Андропова. И неудивительно: все-таки ни тот, ни другой, в отличие от Путина, не красовались в форме летчика-истребителя или в робе подводника; не скакали с обнаженным торсом на коне, не вытаскивали амфоры из воды и т.п. Подобная показуха (ныне используется модное слово “пиар”) части населения нравится. Невзыскательная часть публики с удовольствием воспринимает такие выражения, как “мочить в сортире”, “жевать сопли”, “отрезать, чтобы не выросло”, “пусть жен учат варить щи” и пр. Эти лихие приемы пиара возносят рейтинг (еще одно модное словечко) до небес. Об этом недавно с грустью сказал замечательный мастер кино, народный артист Юрий Норштейн: “...сегодня, к сожалению, общество быстро покупается на мелкую дешевку”.

И в заключение о главной особенности нынешней российской “политической полиции”. Во все времена и у всех народов эта организация существовала как часть государства, что авторитетно подтвердил Козьма Прутков: “Полиция в жизни каждого государства есть”. Но и в самые страшные времена истории силовики, как в наше время называют полицию разного рода, состояли при правителях, исполняли их волю. Так, опричнина служила Ивану Грозному, корпус жандармов — российским царям, ЧК со всеми ее модификациями — Сталину и постсталинским вождям, Гестапо — Гитлеру, Тонтон-Макуты служили Дювалье, и т.д., и т.п. Но только в XXI веке, и только в России “политическая полиция” сама стала властью. В 2000 году, в начале первого президентства, Путин на сборе ветеранов КГБ “пошутил”, что вот и чекисты пришли к власти (я не помню точно слов, но по сути это было сказано). Убеждаемся в правильности поговорки, что в каждой шутке есть доля шутки. Фактически “политическая полиция” находится у власти в России уже тринадцать лет (с 1999 года, когда Ельцин назначил Путина премьером). Теперь, после очередного самоназначения, главный жандарм страны будет терзать Россию еще двенадцать лет. Поддержав своим голосованием это беззаконие, народ России, вопреки словам квазипрезидента Медведева, признал, что несвобода лучше свободы. Тридцать лет находился у власти Сталин, восемнадцать — Брежнев. Шеф “голубых мундиров” Путин, прикрываясь “имитацией демократии” (Отто Лацис), будет “царствовать” двадцать пять лет, то есть четверть века. Не так долго, как Сталин, но подольше, чем Брежнев. Тяжелые времена ждут Россию. Будто о нашем времени полтора века назад Герценом, двухсотлетие со дня рождения которого мы отмечаем в этом году, произнесены слова: “Роковая сила современной реакции в России — реакции бессмысленной и ненужной — оттого так трудно сокрушима, что опирается на двух твердынях гранитной крепости — на тупоумии правительства и на неразвитости народа”.