Олег Павлов

Непроизнесенная речь

Об авторе | Олег Олегович Павлов родился в 1970 году. Окончил заочное отделение Литературного института (семинар прозы Н.С. Евдокимова). Автор романов “Казенная сказка” (1994), “Дело Матюшина” (1997), “Карагандинские девятины” (2002), “Асистолия” (2009). Лауреат Букеровской премии и Литературной премии Александра Солженицына. Живет в поселке Правда Московской области.

Чтение литературы — это присвоение чужого жизненного опыта. Я уверен, что все мы присваиваем жизненные впечатления. Когда спрашивают, пишете о себе или не о себе, ответ может быть такой: все, что я пишу, — это мои личные впечатления. Все, что я вижу. Все, что я помню. Читаю, воспринимаю, понимаю, переживаю… Впечатления — это переживание реальности. Собственно, они возникают каждую минуту — и передаются людьми, самой жизнью. Реальность — это то, что мы помним. Чего мы не помним, — того уже не существует ни в нашей памяти, ни в нашем сознании, ни в нашей душе. Почему это вообще возможно? Потому что есть воображение. Память — это само воображение. Все, что мы помним, оживляя в памяти — оживает в нашем воображении, становится зримым: и мы это видим. Я считаю, что способность человека помнить, воскрешая образы времени, — это способность сверхъестественная. То есть это мы управляем временем — а не оно нами. Время — это мы сами.

Только искусство связано с воображением. Но когда, например, говорят о литературе, подразумевают, что это писатель обладает способностью создавать образы — а читатель, тогда уж, получает что-то готовое. Важна его реакция — и не более того. Это, по-моему, потребительское отношение… Художнику дано чувство жизни более, чем естественное, и у его жизни есть вменяемая, как задание, цель. Вся его жизнь изначально подчиняется его высшей цели — а у других людей эта цель размыта, если вообще существует. Но все же никогда никакой творец не отдаст людям свое творение только для их пользы, хотя так и получил свой дар — ничем не оплатив. И бескорыстно только сопереживание людей искусству. Искусство возможно, потому что в людях есть такая жертвенная к нему восприимчивость. И это читатель или зритель создает что-то идеальное, не требуя оплаты за малейшее движение души.

В этом смысле понятие “духовная пища” абсурдно. Воображение читателя, зрителя, слушателя — это духовный мир, но более идеальный. Художник — это аппарат, я повторюсь, тоже идеальный в своем роде — но рабочий. Цель работы, собственно, творческая цель: она вся заключается в суде над собой. Для художника идеальное — это совершенное. Когда он добивается своей цели, он теряет связь с тем, что создал. Подлинный, настоящий мастер, а великий тем более, имей он такую свободу, он сделанное уничтожил бы, потому что работает лишь его творческий эгоизм, которому страдание приносит проявленное, но уже поэтому всегда — несовершенное. В общем, художник — это имитатор своего же морока, видения. Видение — идеально, совершенно, это к нему он стремится. То есть стремится-то освободиться. Именно поэтому художники вообще стремятся к свободе. Но вот существует идеальный мир — более идеальный, в котором воображение человеческое не сковано ничем — в котором видения искусства проявляются и оживают, как послания. Подумав о чем-то, представив, вообразив, даже самое немыслимое, мы и тогда не создаем химеры — а получаем от них послания. Мое утверждение, что существует лишь то, о чем мы помним, оно подразумевало и это… То, что возможно вообразить, — существует. Поэтому видения становятся явлениями. Проявляется то, что существует. А все, что существует, оно должно рассказать — и рассказывает — о себе.

Так я понимаю и библейское “в начале было Слово”. Так это есть… Слово — это Проявление. Вот загадка — и разгадка. Что загадочней? Что увиденное и пережитое нами — это рассказ о нас же самих. У каждого человека на земле есть имя. Оно как Слово, как память о нем — с ним он проявляется. Оно необходимо, как сама жизнь. Но необходимо и после смерти, точно так же. Память. Мы есть то, что мы помним. Но я бы сказал странную вещь… Да, личность человека — это его память. Более того, есть еще и память о нем — и она остается, в ней продолжает жить именно его личность, продолжая свое воздействие на людей. Я бы сказал, что память — это сущность человека, то есть нечто более глубокое… Вот человек, его личность и его сущность: личность умирает с человеком — а сущность переносится, так сказать, в другой мир, но до этого момента никак не освобождается, не имеет никакого значения, все значение отдается лишь человеческой личности. Это похоже на то, как если бы его телом, плотью и кровью вскармливался бы какой-то паразит, жизнь которого куда короче и бессмысленней. Это важно понять. Смерть бессильна перед памятью человеческой во всех смыслах… Именно поэтому искусство — это не пища никакая, нет… Это связь во времени и в пространстве. Всего человечества. Алло, с вами говорит Шекспир… Гомер... Стало быть так. Ну, а кто еще? Это способ коммуникации. Но какой? Такой, когда происходит расширение пространства и времени. Если задаются вопросом о границах искусства, то ответ может быть единственным: это границы человеческой души. У нашего компьютера из серого вещества своя память, встроенная. Есть еще то, что называется генетической памятью: некая информация, которую мы храним в себе, но защищенная от нашего вмешательства, потому что это она нами управляет. Мы копим и храним в своей личной — ну скажем так, эмоциональной, открытой памяти — совсем что-то иное. И носитель ее куда вечней, он не из плоти и крови. Душа. Вот что удивительно… Не то, что это послание преодолевает и время, и пространство — а что оно воспринимается и действует, то есть проникает в человеческую душу. Я говорю о том, что даже наскальная живопись вызывает в совсем уж не первобытных людях сопереживание — и послание доходит.

Мы воспринимаем искусство, как воспринимаем и реальность своего собственного существования, то есть с помощью тех же органов и чувств, но, воспринимая искусcтво — вот превращение, само таинство — признаем более действительным мир, существующий только в нашем воображении. При этом воспринимаем этот мир как сон. Мы ничего не можем в нем поменять. Мы лишь зрители, слушатели — и требуется от нас только внутреннее сосредоточение на собственных чувствах и мыслях, то есть, в сущности, молчание. И вот таинственное происходит с нашей душой: она допускается в иной мир и только ему отдает себя почти с жертвенной силой.

Тайна — это Образ и Символ — язык искусства.

Таинство — когда предметам мира материального через Образ и Символ передается сущность тех явлений, с которыми они связываются в мире потустороннем. Так рождается поэзия, как связь двух миров — видимого и невидимого, то есть, по сути, живых и мертвых.

Мы говорим — дух, подразумевая бесплотное видение. И вот оно проявляется в нашем мире через связь Образов и Символов, оживленных душой, как будто бы в ее поисках себя самой.

Но есть вещи, о которых можно забыть — и которые не забываются…

Толстой считал, что человек только тогда был бы счастлив, если бы жил одним настоящим. Подразумевая, что счастлив, как животное, которое не ведает, что есть прошлое и будущее, ничего не зная и о смерти, потому что именно мысль о смерти, как он считал, является источником всех страданий. Но если нет мысли о смерти, осознания ее — то нет и смерти. Почему-то Толстой не допускал, что животное страдает, как и человек, в силу своей природы даже в настоящем, когда происходит что-то с ним, а не со временем, но все равно ведь во времени, и что прошлое, настоящее или будущее — только разные его состояния. Или что это разное восприятие времени воображением… Иначе сказать, будущее есть потому, что есть фантазия. Память — это целиком прошлое время. Огромное и, кстати, ничем не ограниченное временное измерение, способное вместить в себя весь опыт человеческий — и личный, но и исторический, но и космический… Да, человек приспособил память для своего земного существования. Но земная наша память вся пассивная, страдательная. В конце концов, может быть, мы просто осевшие когда-то на земле инопланетяне и память — это такая космическая штука, которая не дает забыть, откуда же ты, то есть позволяет бесконечно удаляться от места своего рождения, появления, осознавая себя живым, зная о себе что-то самое главное. Может быть… И вот мы утратили связь со своим миром — или это и есть связь наша с ним — или мы ищем место своего рождения… Но вот почему счастье именно недостижимо. По крайней мере, существование на земле не представляется человеку идеальным. Идеальны — это рай, но и ад.

Мы чувствуем космос.

Память — это чувство. И даже так — чувство космоса. Именно это чувство позволяет нам проживать такое огромное время и в нем существовать, а просто эмоции — это всегда настоящее, всегда здесь и сейчас, один миг. Если же не помним — значит, удалились очень далеко, когда умирает даже память, то есть когда уже больше не чувствуем того, с чем были связаны жизнью, что и было жизнью. Это другое свойство памяти: она отдаляет… Чем ближе к настоящей минуте, тем более смутно помню, что со мной происходило, не могу представить и увидеть — но могу увидеть и представить детство. Прошлое, все мнимое, возникает как бы потому, что мы отдаляемся от того, что пережили, но больше не можем вернуться… Но это из-за смерти — это приближение к ней все отдаляет. В общем, мы есть то, что мы — помним. А жизнь никогда бы и не была для нас реальностью, если бы не смерть... Так устроил нас — нашу память — наш Отец Небесный, о существовании которого мы ничего не знаем, но всем своим существом помним, если верим… Я говорю о вере, что обращается и в прошлое, и в будущее, и в настоящее. Вот теперь я скажу: вера — это единственная в своем роде связь времен, именно она.

Память — это вера. Поэтому воображение сильнее правды. Сила не в том, во что веришь, а в том, что же заставляет тебя в это поверить. Самый важный вопрос: во что ты веришь? Для меня человек определяется этим вопросом, услышав ответ, я бы понял все о человеке. Этот вопрос из нашей жизни ушел, к сожалению. Отчасти потому что заменился простой констатацией. Одни люди говорят, что они верующие, другие — что они неверующие. И это как бы снимает необходимость вопроса для каждого человека, для самого себя. Утверждение “верующие” я бы назвал самым бессмысленным. Я считаю что есть две формы идиотизма: одна — доказывать, что Бог есть, другая — доказывать, что никакого Бога нет.

Когда человек говорит, что он верующий, — это не доказывает бытие Божие, а когда говорит, что неверующий — он его не отрицает. На самом деле я бы привел детский пример: если скажу, что у меня нет отца и матери, вы мне не поверите… Как же я тогда родился? Но почему-то кто-то считает нормальным, что у человеческой души нет отца и матери.

Если есть душа — у нее есть отец и мать. Кто в это не верит — человек, который ничего не хочет понять. Одним словом, “верующий—неверующий” — это ни о чем не говорит, главный вопрос: во что ты веришь — и для любого времени он главный. Он передается от человека к человеку, он рождает и ответ, и может быть задан тобой — самому себе или кому-то… Все, о чем я говорю, — попытка ответа моего на этот вопрос. Ради чего я живу? Так, по-интеллигентски, это называлось вопросом “о смысле жизни”. В общем, наверное, этим вопросом задавались даже пещерные люди, даже людоеды…

Этот вопрос вызван потребностью верить. Он идеалистический. И если меня в нем что-то волнует, то судьба самого идеализма. Не правоверие важно — а стремление к идеальному. Но как мало людей, думая о смысле своей жизни, идут дальше самой жизни… Живу я по истине или нет — это главное. Человеческая жизнь слишком коротка. Вот когда у фараона была цель построить пирамиду — его жизни хватило на то, чтобы построить пирамиду и себя в ней похоронить. И мы так живем. Купить дачу, найти хорошую работу, дать образование детям… Вот наши цели. Они в течение человеческой жизни выполнимы, и мы только поэтому подчиняем свою жизнь тому, что абсурдно, ведь мы смертны. Абсурд. Мы боимся смерти, но не ищем бессмертья. Мы копим то, что отнимет смерть. Поэтому гораздо важнее понятия цели, по-моему, понятие пути. Жизнь — это путь. Пусть даже в неизвестное, но путь. На этом пути у меня нет никаких целей. Целеустремленные меня пугают, они мне страшны. Мне ближе люди бесцельные, путешественники, созерцатели, цель которых располагается за их жизнью. Это и значит — верить. Так ответил на вопрос о том, во что он верит, апостол Павел: верю в ангелов и в бессмертие души. Кстати, впервые этот вопрос и был задан апостолу Павлу, когда его допрашивали в Синедрионе. И вот символ веры, вот истина: я верю в бессмертие души, которое находится за пределами моей реальной жизни, и вся моя жизнь — это путь к этой цели. Православный человек понимает, как далеко это от Символа веры канонического… Не сказано даже — верую во Христа — а “верую в ангелов”. Это из апокрифа, конечно. Но Христос и явился Павлу на пути его в виде духа. Он увидел невидимое.

Мир духовный — это кажется абстракцией. Но я верю, что мир духовен, а все, что нам кажется реальностью, на самом деле реальностью не является. Реальность, которой мы себя окружаем, создана нашим воображением. Мы окружаем себя вещами, которые не должны были существовать — а существуют только потому, что мы их придумали, то есть изобрели для выживания своего, для удобства, для развлечения. И вот мы создали этот огромный мир. И продолжаем создавать, сами же и пользуясь своими изобретениями, никому не нужными, кроме нас. Мы построили города, в конце концов, изобрели атомное оружие. И все это мы называем реальностью — а собственные сны кажутся нам почему-то менее реальными. Тогда что же является реальностью — той, настоящей, истинной? Мы ее не видим, это духовный мир. Духовный мир, конечно же!

Он существует, каждый из нас может соприкоснуться с ним…. Нас должно было бы это потрясать. Духовная реальность осязаема — и разве можно это отрицать? Но мы отвели для этого мира как бы некие зоны, мы согласны воспринимать его существование условно. Есть то, что мы называем искусством… Есть то, что мы называем религией… Но этот мир един и неделим, он духовен каждым своим атомом. Да, мы можем водить по воздуху рукой — и ничего не чувствовать — или чувствовать, переживать!

Но, в общем, мы отправляемся за духовностью в церковь или в музей, что в моем понимании одно и то же — за некой пищей для своей души. Это когда она голодна. Сытая, она спит в нас мертвым сном, хотя все наши чувства существуют только для того, чтобы духовное стало осязаемо.

В этом смысле, к сожалению, мы живем в материальном мире и по его законам. Страх. Я бы сказал, мы загнаны в этот материальный мир страхом перед духовной свободой. Поэтому, даже увидев сон, мы бежим открывать сонник, но не верим, что наши сны — это тоже реальность. Нам кажется более реальным существование вынужденное, механическое: да, съедим завтрак, пойдем на работу — опять же подчиним себя целям, когда, исполнив что-то, получаешь что-то взамен. Получить, получать — как способ существования, и только. Реальность денег — это иллюзия счастья, благополучия земного, даже, может, рая, которую можно купить. Но за это нужно отдать. Душу и отдать.

Человек на земле — это не ангел в аду, это зверь, попавший в капкан. Если объяснять эту мысль, то я бы сказал так: мир нам потому причиняет страдания, что мы бездуховны. Мы страдаем в силу своей бездуховности. И когда нам кажется, что этот мир плох для нас, — мир освобождается от нас, как от заразы. Мир — это идеальная среда, и в нее помещен человек. Но все, что он думает, — есть он сам. Все происходит в его сознании. Даже то, как он пытается переделать мир — это работа его же сознания. Эфир жизни мучает человека, но именно своей духовностью. Мы не доросли своей любовью до мира. Красота мира, расцветающая красота мира — вот что разрывает душу человеческую, но разрывает ее как бы изнутри. Это то, что имел в виду Достоевский, когда сказал, что некрасивость убьет, а красота спасет, — но она не спасает, если человек ее не чувствует, если лишен в своем сердце любви к этой красоте. Страдающий якобы от несовершенства мира, он слеп. Мир — то, что вокруг. Это природа. Космос. И все, что существовало до человека и без него могло бы существовать — чему он вовсе не нужен... И можно ли сказать о несовершенстве этого мира, глядя на природу? Человек страдает, как пришелец, потому что оказался вне этой красоты — и не слился с ней. Самое очевидное зло — это вторжение нашей “цивилизации” в природу, то есть в мир Божий, в саму действительность. То, как страдает от человеческого вторжения природа, — этих страданий мы не чувствуем, почти не замечаем. Но это она несет в себе формы подлинного существования, то есть Жизни. То есть это сама жизнь, форма жизни на Земле — а человек со всей разумностью другой никогда не создаст.

Думаю, цивилизация, когда вторгается в природу, вторгается и в искусство, поэтому оно, по сути, бесчеловечно теперь и стало тараном для бесчеловечных утопий. В двадцатом веке ее развитие стоило миллионных жертв, но что-то отсрочилось, так как человечество втянулось в войну... А где война, там стоны, а где стоны — там сердце судорожно оживает. Поэтому было возможно искусство, хотя гениев цивилизация уже только уничтожала, от Ван Гога и до Филонова в живописи, от Кафки до Платонова в литературе. Искусство дошло до своих вершин, и это правда. Но все же если бы цивилизация не вторглась в действительность, то для искусства еще оставалось бы очень много возможностей, каких теперь нет.

Культура во все века как бы просит и собирает подаяние человеческой благодарности, без которой невозможно ее существование, потому что лишь благодарностью можно ее и вдохновить и сохранить, но вот оскудевает благодарность людей — и все прекрасное исчезает в забвении, гибнет красота.

Я говорю о душевных возможностях человека, конечно. Говорю о человеческом идеализме, о восприимчивости людей к искусству. Оно, искусство, забывается… Или — иначе сказать — заменяется технологиями.

Человечество вели в будущее Пророки… Вера человеческая в Слово, которую они внушили, рождала Учителей… Учителей отменили Герои.... Эпоха учителей — от Лютера до Толстого — когда нравственные авторитеты учат и проповедуют, обращая в свою веру, сменилась экзальтацией, сверхчеловеческой волей, то есть героическим культом, в котором главное — подражание. Так эпоха героических культов породила массовое сознание. Это сознание — молох тоталитарных идеологий. Тогда на место Героев пришли Вожди с их мифологией, культом. Их цель — это власть. Их власть — это проявление сверхчеловеческой воли, унаследованной от уже мифических Героев. Их идея — отмщение. Поэтому государственное насилие осознается подчиненной своими вождями массой как благо. Массы, от которых требуют подчинения, обезличиваются. Потребность обезличенных человеческих масс в любви — то, что порождает массовую культуру. Толпой правят уже не Вожди — Кумиры. Ужас мировой войны сменяется истерией поклонения, обожания — от “Битлз” и Элвиса Пресли… Джон Леннон: “Мы круче Иисуса!”. Идеология сменяется технологией, штампующей кумиров. Реклама: внушение, соблазн — но и обман. Идея рекламы в том, что реальное, уже как продукт, представляется идеальным, лишаясь всех своих свойств, кроме потребительских: при этом потребляется то, что соблазняет. Технология соблазна, такая же тоталитарная. Идеальная ложь — но тогда уж и не остается ничего более идеального, чем эта ложь. Литературные произведения могут быть товаром, но не способны создавать кумиров в отличие, например, от комиксов. Даже пресловутый книжный Гарри Поттер становится кумиром, когда романы о нем превращаются в многомиллионное зрелище, где все поражает магическими эффектами: когда происходит то, что называется визуализацией. Герой эпохи — Человек-паук… Существо, чья магическая визуализация рождается технологией, название которой звучит как код: 3D. Между тем, эта технология — игра — упраздняет не что иное, как реальность.

Но все же вспомните любимые книги: любая из них уместится в несколько образов, — и после ее прочтения помните вы только эти образы. То, что помнишь, — это настоящее. Человека нельзя заставить что-то помнить, это ошибочное представление. Только глубина переживания заставит запомнить. Почему то, чего мы не можем себе простить, мы помним? Вроде бы и хотим, и должны бы забыть — но помним именно это. Совесть — это тоже функция памяти. Мы не можем забыть страшное — это тоже. Но технологии, даже научившись нас ужасать, не могут все же, по-моему, проникнуть в самое тайное в нас… Это то, что мы помним — но никогда не сможем сказать… Все, что мы говорим, — это то, что мы можем позволить себе сказать. И если мы читаем “тайный” дневник Толстого, например, то гораздо больше Толстой так и не сказал, спрятав глубже, в самой душе — и это, самое тайное, было самым важным.

Наша память и душа — это еще одна самостоятельная жизнь внутри нас. Тайного и в человеке и в мире больше, чем проявленного. Память — это тайник. Он в каждом из нас. Тайник памяти. И весь мир рассказан нам самим только до того предела, до которого это возможно. Но если мы обращаемся к искусству, то для того, чтобы воспринимать тайну о себе, о своих же чувствах и переживаниях, узнав и поняв себя, а услышав — Бога.

Искусство — суть человека — зазеркалье и зеркало его души.

Наша с Богом — и Его связь с нами.

Для этой связи необходимо то, что может запечатлевать наши к Нему и Его к нам послания. У Бога есть природа, запечатленное мы находим во всем, что нас окружает — в самой природе. Оказывается, что его послание нам — это Красота. Та самая, природы, божественная. Идеал искусства — красота. Мы отвечаем — или пытаемся ответить тем же. Красота и есть благодарность всего живого за дар жизни, за возможность, пусть самую кратковременную, вот как у бабочек, своего бытия. Все отвратительное, что неблагодарно жизни, — смертно, проникнуто смертью, воняет смертью, уже подчинилось одному разложению. Только искусство стремится все что ни есть наполнить чувством, смыслом, все равно что жизнью — к бессмертью.

Творчество — это энергия жизни. Но именно творчество.

Творец — Бог. Изобретатель — Сатана. Поэтому зло не всесильно — оно изобретательно — и поэтому его можно подчинить, заставить работать на себя… Подчинить зло — значит заставить его творить. Что это значит уже само по себе, может быть, пресловутый технический “прогресс”? Я бы сказал, что “прогресс”, он провонял смертью… Почему ничего нельзя изобрести, не умертвив что-то живое? Наука — это лаборатория смерти, подсобка для ее разнообразных изобретений. Вот почему искусство свято: оно ничего не утверждало кровью. Да, свято, жертвенно. Когда готовишься к исповеди, нужно прочесть покаянный канон, но можно, по-моему, просто послушать “Реквием” Моцарта — и переживешь все то, что должен пережить, когда приходит покаяние. Но Моцарт не был святым… Святое — в его творении. Святость искусства — это жертвенность. В общем, это жертва. Самый роковой вопрос человеческого бытия: все оно стоит прочно на жертве человека... Все, что дается, пусть это будет даже талант, требует жертвы, но приносит ее сам человек. И что взыскует с человека этот долг, откуда страх наказания и вера, что искупление спасительно? Сама жизнь человеческая, здесь и сейчас, представляется мне искупительной жертвой. И мы расстанемся со всем, что любили, кого любили, кто любил нас, и все э т о, весь этот мир останется — а нас уже не будет, чтобы родились, пришли и жили вместо нас другие, но с чувством той же вины, как будто за само свое рождение, которое потребует жертв. Может быть, жертвоприношение — это даже не связь, но роковое соединение двух этих миров — живых и мертвых.

Своей жертвой искусство доказывает, что мир духовен и един.

Бессмертны ли его творения?

Этот вопрос, по-моему, не требует ответа.

Бессмертна человеческая душа.

Бессмертие — это оставленная ей, душе, способность чувствовать и помнить. В общем, бессмертие тогда уж — это суть искусства.

Стоит хоть на минуту закрыть глаза — и прислушаться…

Это мы.

Кто, как ангелы, видят невидимое и как люди чувствуют чужую боль.