Анна Кузнецова

Действие происходит в психушке, куда спущена разнарядка создать общественную организацию в количестве человек, превышающем численность медперсонала. Пришлось привлекать больных. Повесть написана сказом от лица одного из больных, лидера части “Народного фронта”, состоящей из психов. Наверное, все это феерически смешно. Литературная задача текста мне непонятна.

Писатель из города Каргополь описывает неблагополучную провинциальную реальность с редкостным для этой тематики артистизмом, тонким юмором и смиренными вздохами земского интеллигента. Любой из этих сюжетов привычен в исполнении Романа Сенчина — оказывается, все это можно рассказать с совершенно иной интонацией и отношением к жизни как кунсткамере.

Два цикла рассказов, “Огрех” и “Вербалайзер”, представляют прозаика шукшинской традиции с ориентацией на устное произнесение текстов, возможно, это расчет на аудиокнигу. Больше всех запомнился рассказ “Петенька” из первого цикла — о юродивом, жившем в советское время.

Спокойное позднесоветское время. Подростковый возраст. Отчуждение от родителей. Интерес к девочкам. Школьная любовь. Становление в среде сверстников. Увлечение живописью, театром... Имя герою автор оставил свое, фамилию чуть изменил — похоже на автобиографическую повесть, только очень длинную, поэтому — роман. Текст обаятельный, хорошее юношеское чтение.

Сборник красивых стильных рассказов, в основном в европейской традиции, но есть и наша традиционная деревенская проза. Автор — художница, живущая в Европе. Художественный мир пока не замкнут, доминанты не определены, проза опирается на наблюдения интроверта за людьми как за явлениями природы и попытках состроить из своих впечатлений некую цельность под названием “характер”. Поэтому герои, хоть и обладают признаками жизни, условны, однако их так много, они такие по-разному странные и так богата деталями фактура этих рассказов, что читать интересно.

Эти повести и рассказы написаны в интонационной гамме петросяновского юмора — так и слышатся взрывы магнитофонного смеха в заданных местах. Это немного мешает, хотя читать интересно. Больше всего понравилась открывающая книгу автобиографическая повесть в миниатюрах с не весьма оригинальными названием и жанровым подзаголовком: “Автопортрет на фоне времени. Поэма в прозе”. Это воспоминания о революционных 90-х с экскурсами в семейную историю, которая весьма заслуживает внимания. Вот только один факт: отец героини собирал русскую живопись и сохранил свою коллекцию, когда семья голодала во время и после войны: затем его арестовали при Сталине за попытку продать облигацию государственного займа, коллекцию конфисковали, и она исчезла...

Иван Иванович, профессор-философ тридцати с небольшим лет, приходит однажды домой, а там — три трупа: мать, жена и сынишка. И никакого криминала: ребенок опрокинул на себя чан с кипятком, жена поскользнулась в луже и разбила висок об угол стола, мать-сердечница все это увидела. Философ садится в машину и едет почему-то в загородный дом, чтобы там умереть, по дороге врезается в стоящую на обочине машину с заснувшим в ней священником. Оба оказываются в больнице и ведут религиозно-философские беседы со вставными новеллами о непростой сути любви; временами в текст вмешиваются отступления, которые по аналогии с лирическими можно назвать технологическими — подробнейшим образом описывается трепанация черепа, которую сделали философу сразу после аварии…

Умозрительный, сконструированный сюжет не оживает, не превращается в художественный мир — так и остается религиозно-философским трактатом. Проблемы начинаются сразу же: отец Феодосий читает Ивану “Книгу Иова”, тот выслушивает, благодарит и говорит, что ему полегчало, — извините, не верю. В “Книге Иова” содержится обетование вернуть достойному человеку утраченное счастье. Но ведь это будет другая жена и другие дети — может ли утешить такое обещание сразу после потери?

При всех недостатках текста читать его заставляют сами поднимаемые в нем вопросы. Такое вот неожиданное продолжение традиции Мережковского.

Новый роман М. и С. Дяченко написан в жанре фэнтези, каждая глава в нем — законченная новелла. Маг по имени Стократ пытается защитить от опасностей девочку по имени Мир, на кожу которой кем-то нанесена карта мира, и если на коже оказывается царапина, то области, по которым она проходит, терпят бедствия. И не только эту девочку, защищает маг, а всех, кто нуждается в помощи странствующих рыцарей. В романе сложно движется время, поскольку персонажи, ответственные за его движение, — Лесной Царь и его подданные-деревья, — по воле Стократа, желавшего освободить людей, плативших лесу налоги временем, “сошли с ума”, и если заснуть под таким сумасшедшим деревом, проснешься в прошлом или будущем. Одна из самых красивых новелл в этой сказке — о народе, живущем в лесу, не видящем и не говорящем. Изъясняются лесовики исключительно вкусами, посылая соседнему племени напитки-разъяснения, где можно рубить лес, и устраивают пиры, в которых на языке вкусов излагается их древний эпос.

Анна Бердичевская в середине 80-х переехала из Перми в Тбилиси и прожила там несколько лет. Эта книга стихов и прозы, и формой, и содержанием перекликающаяся с ее же книгой “Чемодан Якубовой. Стихи и проза”. (М.: Футурум БМ (Производная времени), 2004), — признание в любви Грузии и встреченным там людям. В стихотворении, посвященном дочери, тепло помянуты герои рассказов из прозаической части книги: “Гия, Баграт и Торнике / дружат теперь с тобою... / Но снегопад и дворника / мы привезли с собою”.

Сборник разножанровой прозы: очерки, рассказы, эссе о культуре, рецензии. Больше всего запомнился очерк “Тихий август” — о поездке с дочкой под Смоленск, к месту расстрела евреев Смоленской и Витебской областей. “Кладбища — это свидетельства, что жизнь продолжается. Что есть еще живые, еще есть кому похоронить умершего. (…) Но что может быть печальней и горше, чем кладбище брошенное, куда никто уже никого вспоминать не придет”…

Герой-рассказчик — бостонский эмигрант, выходец из Киева, которому автор подарил свое имя и, возможно, некоторые моменты биографии. Он работает то таксистом, то автомехаником и слушает чужие истории, которые пересказывает нам. Где в них правда, где вымысел — трудно догадаться, и в этом — специфический юмор как автора, так и рассказчика. Написано это, во всяком случае, не по-таксистски — спокойно, интеллигентно, очень неторопливо и никак не перекликается с “ночными дорогами” Газданова.

Стихи отчетливо шестидесятнические: истовость прямого высказывания, навязанная предшествующим временем, когда сложное, тайное и окольное было опасным, — вдруг перебивается странным словом или экспрессивной волной: “И дробная кукушкина икота / Отсчитывает годы неспроста”. Пережим экспрессии, когда повод к стихотворению незначительный, а высказывание предельно эмоционально, тоже типично шестидесятнический. Снежинка, опустившаяся на руку, вызвала к жизни целых пять строф умиления и изумления: “Сколько от дождя до снегопада / Странствовала ты, моя отрада, / Капелька, хрусталинка, душа? / Как смогла в перерожденье вечном / Сердце от распада уберечь ты, / Воздухом разреженным дыша?”

Третья книга стихотворений. Философская лирика, в ряде стихотворений подтверждающая деистический тезис, что Бог, сотворивший мир, забыл его, “как иной отец, / уходя из семьи, / забывает детей”; в других стихах разбирающая вопрос о человеке как субъекте и объекте — насколько он себе принадлежит:

“Деревенская проза” — хорошее название для ностальгической книги стихов. Стихи эти — то ли о проданной даче, то ли о прошедшем детстве. Прозаического в них много: повествовательность, колоритные насельники российской глубинки... Удивительно одно: лирический герой настолько бледнее фоновых персонажей, что лучше бы эти рифмованные рассказы были действительно прозой.

Словосочетание “поэт есенинской традиции” вызывает обычно усмешку — институции, использующие литературу в идеологических целях, развели эпигонов Есенина в неприличном количестве. Поэтому о подлинном поэте есенинской традиции говорить теперь непросто.

Стихи Михаила Анищенко берут начало от есенинской книги 1924 года “Москва кабацкая”, главный мотив в них — непонимание происходящего с миром, глобальной беды, против которой поэт бессилен. При этом в них все абсолютно свое: время, место, судьба, преодоление личного несчастья, отношение к смерти, вера и неверие. Если поздний Есенин почти отказался от метафоры и перешел к прямому высказыванию, то здесь красота мира, его поэтическая сущность и работающая с этим литературная традиция — то, что держит поэта на свете и от чего невозможно отказаться.

Алексей Ивантер представлялся мне виртуозным стихотворцем, лишенным поэтического дара, но эта книга говорит о том, что я ошибалась: большинство стихов здесь живые, наполненные подлинной реальностью. Попадаются стихотворения того типа, которые он писал раньше, — они смотрятся штудиями, по ошибке попавшими в книгу. Бывает у поэтов и такое становление “снизу”, от пустой игры в слова, ничего, казалось бы, не обещающей. Самый яркий пример — Георгий Иванов.

Избранное с 1985 года, выстроенное в перспективе рукописей последних лет. Игнорируя установку серии на стирание грани между поэзией и прозой, в связи с чем стихи в книгах обычно перемежаются с эссе, — прозы в книге Евгения Туренко, пишущего ее довольно много, нет.

Книга структурирована по трем разделам. В первом — два цикла: “Вторые светы” и “Ключ к песочным часам (Избранные восьмистишия)”; во втором — еще два цикла: “Заблуждение инстинкта (Стихи из псевдоповести “Enjamber” и другие тексты)” и “Сопроводительное письмо (Элементарная поэма)”; в третьей — снова два цикла: “Апострофы” и “Вода и вода”. В строфах, собираемых из осколков фразы, исповедальная интонация работает как скрепляющий раствор. Синтаксис тоже старается изобразить из них длинную фразу. Достигается эффект внятного высказывания с ускользающим смыслом, заставляющим перечитывать и вчитываться. Иногда этот труд вознаграждается, иногда вопрос “есть ли сущее в тайном?” остается без ответа.

В этой книге верлибров — два образных стержня: человек и его одежда. Первый часто дается в литотах: лицо, торс. Второй — в метафорах: пальто, актерские амплуа, перекресток, похожий на “два свежих отворота воротника у форменки”, кладбищенская зелень, за которую будто можно схватить ушедшего человека, как за край одежды:

Интровертные стихи, передающие тонкие, сложные состояния сознания:

Борис Шапиро 1944 года рождения, с 1975 года живущий в Германии, — физик по образованию и литератор, с 60-х годов выступающий как организатор литературных объединений и мероприятий, это его четырнадцатая поэтическая книга. Для стихов, которые в ней собраны, автор придумал жанровое определение “псалмы” с формой единственного числа “псалм” (в отличие от “псалом”): “Псалмами я называю стихи, в которых особенно явно переживаю возвышение”, — поясняет автор в предисловии, сообщая, что “именно они вытянули меня из ничтожества в достоинство и научили быть счастливым”. Остается только порадоваться за этого самодостаточного человека — вряд ли его интересует контекст современной литературы.

Елена Зейферт, пишущая по-русски и по-немецки, часто сочленяет трехстишия в более длинные стихотворения, находка удачная:

Лучшее дальневосточное издательство продолжает публикацию собрания сочинений прозаика-эмигранта, широко издаваемого в Японии и других странах. Основа нового тома — краеведческие очерки, настолько же информативные — с множеством цифр и перечислений, насколько и живописные: “Обилие влаги и тепла летних месяцев создает здесь условия почти тропические. Растительность развивается с неимоверной быстротой и достигает гигантского роста и мощи. В глубоких горных ущельях и падях, словно в естественных парниках, могучая масса разнородных растений буквально заполняет все и заливает сплошным покровом яркой и сочной зелени все пустоты и промежутки между обломками гранитных скал и утесов”. Кроме них в книге опубликована документальная повесть “Тигрица” — история женщины, лучшие моменты своей жизни прожившей в тайге.

Серия “Восточная ветвь” делает замечательное культурное дело — публикует отысканные в зарубежной русскоязычной периодике и архивах произведения представителей дальневосточной эмиграции ХХ века.

Борис Юльский (1912—1950) — писатель трагической судьбы. Он родился в Иркутске, после революции оказался с родителями в Харбине, с 1938 по 1941 год служил в “Зеленом легионе” — русской лесной полиции, защищавшей тайгу от браконьеров и разбойников. В 1945 году Юльский был арестован и оказался в лагере на Колыме, откуда в 1950 году совершил побег. В этот сборник избранного — первую публикацию Бориса Юльского в России — вошли его публикации в харбинской русскоязычной периодике 1933—1945 годов: выборка из цикла рассказов “Зеленый легион” и рассказы о русских эмигрантах на Дальнем Востоке. Читать все это чрезвычайно интересно: фактура редкая, стиль изысканно-естественный, набоковской школы. Спасибо издательству, отыскавшему отличную прозу и давшему ей достойное полиграфическое оформление.

Альфред Хейдок (1892—1990) родился на латвийском хуторе в лютеранской семье, юность провел в Тверской губернии, куда перебралась семья, управлял лесопильным заводом, служил в санитарных войсках в Первую мировую, с оккупированной немцами территории пробрался в Благовещенск, где служил в милиции Колчака, воюя с красными партизанами. За день до прихода красных он переправился через Амур в Маньчжурию. В 1940-м, после занятия Маньчжурии японцами, перебрался в Шанхай, а через семь лет получил советский паспорт и вернулся в Россию, где до ареста в 1950-м жил в Североуральске. Его постигла общая судьба реэмигрантов — обвинение в шпионаже, ГУЛАГ, конфискация личного архива. Освободили его в 1956-м по указу о заключенных со слабым здоровьем, не совершивших тяжких преступлений, архив его пропал. Еще несколько лет он добивался реабилитации. С 1980-х он жил на Алтае, где к нему снова наведались власти — в 1987 году, в разгар перестройки, у него конфисковали архив и печатную машинку. Рукописи ему тогда удалось отсудить. Всю свою жизнь Хейдок занимался теософией, дружил с Рерихом, переводил Блаватскую. Его литературное наследие проникнуто мистикой. В сборнике представлен цикл рассказов “Звезды Маньчжурии”, выходивший в Харбине с предисловием Н. Рериха, и четырнадцать рассказов, опубликованных в харбинском альманахе “Рубеж” в 1929—1934 годах.

Михаил Щербаков (1890—1956), один из первых российских атомных энергетиков и летчиков, с детства знавший три европейских языка, в начале Первой мировой войны был направлен во Францию, где овладел аэрофотосъемкой. По окончании войны он пошел добровольцем во французский Иностранный легион, а отслужив, получил французское гражданство и хорошую работу в ханойском банке. Спокойная жизнь ему быстро надоела, и в 1920 году он из Вьетнама перебрался во Владивосток, еще не занятый большевиками, где редактировал две газеты. В 1922 году, за день до прихода большевиков, Щербаков эмигрировал из Владивостока с Сибирской флотилией адмирала Г.К. Старка, о чем написал в очерке, давшем название этой книге. Это заглавие — строка из самого известного стихотворения М. Щербакова “Неизвестность”: “Улисса дом манил во мраке / и Пенелопа за станком, — / Мы, Одиссеи без Итаки, / Каким прельстимся маяком?”. Писал он это на корабле, который утонул в шторм на подходе к Шанхаю, но Щербакову посчастливилось ранее пересесть на другое судно. В Шанхае М. Щербаков прожил тридцать лет французским подданным. Заядлый путешественник и фотограф, где он только не побывал; проза путешествий — важная часть его наследия, а большинство рассказов построены на экзотической фактуре. В 50-х годах Михаил Щербаков заболел психическим расстройством, и друзья забрали его во Францию, где в 1956 году он покончил с собой. Этот сборник — первая книжная публикация Михаила Щербакова в России (повесть 1931 года “Черная серия” перепечатывалась альманахом “Рубеж” в 1998 году).

Юрий Терапиано (1892—1980, настоящая фамилия Торопьяно) — поэт и критик русской эмиграции, в 1919 году потерявший родителей, расстрелянных красными в Крыму, после чего ушел в Добрармию, изменив фамилию, чтобы не пострадали оставшиеся в живых родные. В составе армии Врангеля он был эвакуирован из Крыма в 1920 году. Дом-музей Марины Цветаевой включил книгу его сочинений в коллекционную серию миниатюрных изданий писателей, чья жизнь и творчество связаны с Крымом.

Одна из самых интересных книг, прочитанных в последнее время. Люди, в позднесоветское время ставшие старыми, вернулись памятью во времена своей молодости и описали дореволюционную Тюмень, как она им помнилась, и себя, молодых: “В наше старое время не было спорта и физкультуры. А психология молодых людей была петушиная. (…) На славе у нас был в Сибири тот парень, о котором как говорили не пропадет девка с этим парнем. Почему не пропадет. Потому что характеры были равны — если парень вынимает нож со своей стороны, то девка со своей” (Аркадий Иванов. Из далекого прошлого).

Князь Шуйский, воевода Ивана Грозного, “отстоял Псков, осажденный армией польского короля Стефана Батория. Да, эта победа была очень нужна России. (…) Да, под стенами Пскова было предотвращено вторжение польских орд в центральные районы Московского государства. Но при всем том не надо забывать, что прежде псковской победы и после нее Иван Петрович отдал немало сил службе московским государям”…

В этой биографии, продолжающей серию, много интересного и полезного. Но популистская ура-патриотическая мифологизация русской истории, проявленная уже на уровне лексики и интонации, — один из самых неприятных моментов книги. История подчинения Новгорода и Пскова московским порядкам куда более сложна и драматична. История российско-польских взаимоотношений — тоже. А тот факт, что Россия, имевшая несколько форм общественных укладов до Ивана III, дело которого продолжал Иван Грозный, отождествилась с Москвой, насаждавшей полное подчинение всех и вся самовластному правителю, — заслуживает более разносторонней оценки, особенно в наши дни.

Монография американского историка посвящена одному из пиковых моментов напряжения между имперским мышлением и национальными интересами царской России. “Вражескими подданными” по международному праву считается гражданин или подданный страны-противника, но в России во время Первой мировой войны было принято дополнение к этой формулировке: “выходцы из стран, воюющих с Россией”. Более того: и эта формулировка толковалась расширительно. Подвергалась репрессиям значительная доля населения: и екатерининские немцы, и евреи, и нации, исповедующие мусульманство, — что усиливало революционное брожение в стране и облегчало подготовку октябрьского переворота. Самая радикальная практика национализирующейся империи — насильственное перемещение национальных групп. Политика российской власти в период Первой мировой войны стала одним из самых ранних примеров такого рода практики в истории Европы.

Тема конференции, по материалам которой издан этот сборник, и предмет этих лингвокультурных исследований — “взятая в динамике историческая семантика петербургской “России” в ее разных ипостасях — как державы, империи и как общественного, национального, культурного “мы””. История понятий, оформляющих общественно-политическую сферу отношений “имперского периода” — с конца XVIII века по 1917 год; движение их семантики, воздействие на это движение авторского и интенционального начал.

История понятий зародилась в Германии в середине прошлого века как ответвление дильтеевской герменевтики. Решающую роль в становлении этой дисциплины сыграли идеи Райнхарта Козеллека. Изложению этих идей и их развития, а также объяснению немецкого присутствия в изучении имперской России посвящено предисловие редакторов. Том первый включает разделы Законодательство и юридическая практика; Социальная стратификация; Общество и публичная сфера. Том второй — Нация и империя, организация пространства; Народ и раса. Следующими томами проекта должны стать сборники: “Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII в.”, “Словарь основных исторических понятий Райнхарта Козеллека и Вернера Конце”, “Изобретение века. “XIX век” как феномен культуры и историческое понятие” и монографии: Клаус Шарф. “Екатерина II, Германия и немцы”; Юрген Остерхаммель. “Преображение мира. История XIX века”.

Мемуары успешного американского издателя, выходца из еврейской семьи, покинувшей Россию после Первой мировой войны. Во Франции, где поначалу обосновалась семья, его отец переводил и издавал русскую классику, затем его малое издательское предприятие слилось с “Галлимаром”, и в “Галлимаре” стала выходить серия шедевров мировой классики под названием “Плеяд” (издательство Жака Шиффрина называлось “Editions de la Pleriade”)… Во время Второй мировой войны Шиффрин был уволен из “Галлимара”, который предпочел забыть этот факт, вместе с другими европейскими беженцами перебрался в Америку, где снова начал издательский бизнес. История отцовского дела и собственные наблюдения за превращением издательств из культурных в чисто коммерческие предприятия, с 1990-х годов нацеленные только на сверхприбыль, позволили Андре Шиффрину обрести опыт выживания для интеллектуального издательства в условиях неправой конкурентной борьбы, чем он и делится.