Анна Кузнецова

Людмила Улицкая. Бедные родственники. — М.: Астрель, 2011.

“Бронька”, “Счастливые”, “Дочь Бухары” — двадцать лет спустя, в ряду других переизданий того же издательства: “Даниэль Штайн, переводчик” (2011), другие рассказы 90-х (“Девочки”, 2012), пьесы (“Русское варенье”, 2012).

Собранные под одну обложку повести “Кабирия с Обводного канала” (первая публикация — НМ, 1991, № 3) — и “Ангажементы для Соланж” (Урал, 2010, № 1), а с ними шесть рассказов. Писательница живет в Нидерландах, хорошо изданных книг у нее немного — я до сих пор испытываю благодарность к издательству “Время” за изящное книжное издание “Клеменса” (2007)... Теперь “Эксмо” выпускает ее собрание сочинений, и даже в матовой обложке. Вот только перед фамилией автора на обложке стоит присвоенный ей издательством странноватый титул “принцесса стиля”.

Сборник повестей и рассказов: “Гора” (байкальская повесть), “Балашов” (рассказ-судьба), “Звездочка” (старинное преданье), “Теплые острова в холодном море” (соловецкая повесть), “Вот приедет барин” (история ненаписанного очерка). Красноречивы подзаголовки: куда ни глянь — всюду люди живут, и в Марокко, и на Валааме; но в том, куда их занесло, есть, по Варламову, мистическая закономерность. Писателя интересует судьба человека как заданность: судьба маленькой Лизы из рассказа “Звездочка” повернулась именно так, потому что были сломаны жизни ее бабушек, женщин с твердыми характерами. Исследование “гена судьбы” — пожалуй, общее в его ЖЗЛовских биографиях и рассказах, построенных на биографической фабуле.

Автобиографическая проза, частью опубликованная в “Новом мире” (2011, № 8). Больница 90-х как микрокосмос, капля, отражающая океан абсурда: “По трупам имярек пишут зеленкой; надписи на х/б вытравляют хлоркой; на кастрюлях пищеблока малюют номерняки отделений масляной, всегда отчего-то кроваво-красной краской; подушки, простыни, пододеяльники, халаты, полотенца штампуют, будто бумажно-важные, той же печатью, что и больничные листы, акты о приемке вещей, свидетельства о смерти, накладные и т. д.”. Люди встроены в этот перечислительный ряд с той же интонацией — на положении вещей.

Сборник рассказов, в которых автор продолжает разрабатывать тему встречи Литвы и еврейства. В рассказе, давшем название всей книге, мальчик Рафаэль, которого бабушка в мечтах видит раввином, а не портным, как все ее сыновья, подружился с бежавшим из Польши Йоселе, мечтающим быть немцем, потому что немцев никто не ищет и не убивает. Псалмы Давида и мудрость Соломона меркнут на фоне непоэтичной и немудрой действительности: счастливая Литва, в которой никто никого не ловит и не убивает, оказывается облаком, плывущим перед глазами расстреливаемых мальчишек.

Шесть человеческих историй, вплетенных в большую историю так естественно, что одна совпадающая деталь — то, что это еврейские судьбы, — может остаться незамеченной, хотя аннотация настаивает, что речь идет “о судьбе российского еврейства, попавшего в мясорубку двадцатого века”. Из текста же писательницы видно, что лапсердак был один на всех и шился из лоскутов еще более мелких и пестрых: “Что Янька — еврей, жид, а Ванька — русак, кацап, они знали с самого детства, как и все во дворе. Ну и что с того — эка невидаль: и жидов, и хохлов, и кацапов, и греков, и татар, и цыган, и всякого другого люда во дворах водилось несметно. Не разберешь, кто есть кто, да и ни к чему было до поры” (“Лоскут из непригодной для шитья ветоши”).

Сюжет этой саги о Ярославцевых — свальный грех и дележ дачи в интеллигентном семействе. Сюжет вроде бы острый, во всяком случае, пикантный, но все его выступы утоплены в вязком тесте статичного текста, которым холодно, со стороны, как будто врачом, выписана психология героев. Герои теряют в этой системе определенность и обособленность, движутся вяло, хотя вот Наташа еще девушка, а вот у нее уже дочь растет. Движимо все исключительно авторской волей, то есть этот мир — неживой. В то же время авторской воле нужно отдать должное: есть живописные фрагменты, один из которых вынесен на обложку книги, много тонких наблюдений, а трудный в формовании текст все-таки держит романную форму. Автор этого романа — психолог и художник. Издала несколько книг, в том числе и прозы.

Филолог, написавший этот роман, пошел тореным литературным путем: оформил его как рукопись неизвестного автора, найденную там-то и там-то, на этот раз — в нью-йоркской Публичной библиотеке. Начало закольцовано с концом: житель вымышленной островной балканской республики, ведущий родословную от ее основателя из времен захвата Зары венецианцами и задолжавшими им крестоносцами, — передает эмигрирующему с затопляемого острова другу фамильные реликвии и рукопись своего романа. Текст старомодно барочный, с озаряемой бледным пламенем тенью Набокова за каждой дверью и массой симпатичных странностей вроде любви автора к фрегатам: “Неподатливое, с переплетом, окно поднималось вверх, как на старинных фрегатах, наводя в то же время на мысли о гильотине и мышеловке”. Гостиница “Угловая” в островном Запредельске — “фрегатом выходящее не перекресток здание”...

Книга-перевертыш, в которой два произведения, обе страницы обложки — первые. Под одной обложкой переизданы книги, выходившие в 90-х, одна в Америке, другая в Белоруссии. В основе обеих — смешные случаи из жизни эмигрантов, возникающие там, где романтика объединяется с прагматикой. Не без литературных находок: “...это у вас такой изворотливый склад ума — сначала подумать, а потом сказать. А я человек прямой. Говорю — и все, не думая” (“Американская трагедия”).

Французский извод психологизма, но не настолько разрушающий форму, как, например, у Натали Саррот. Журналистка берет интервью у знаменитого французского актера, приехавшего в Россию на показ своего фильма. В ходе этого взятия, растянутого на весь роман, мы догадываемся, что из киножурналистики она ушла из-за неудачного романа, но хочет вернуться, и это интервью, которое ей никто не заказывал, может ей как-то помочь. Текст по-своему красивый, стилистически отвечающий понятию “модный роман”.

Повесть об оренбургской вязальщице, написанная в 1970-е в лучших традициях советского писательства — с выездом на места для познания жизни. В вымершем уральском селе автор нашел старушку-мастерицу, рассказавшую ему свою историю, и записал ее речь. Повесть в свое время была похвалена В. Астафьевым, но и без того ее хорошо принимали в редакциях и издательствах: тема “правильная”, а читать интересно. Но самое удивительное, что и теперешнее переиздание повести 70-х годов вполне читабельно — в ней нет специфической советской литературности, она написана от первого лица живым деревенским языком. Давая в сносках перевод диалектизмов, старательный автор и жаргонизмы прибирает: “решалка — голова”; “тарахтеть попенгагеном — испытывать страх”…

Очередное переиздание мемуарной книги, впервые опубликованной в Берлине в 1925 году, заказанное Комитетом по культуре Курской области к V Всероссийскому конкурсу исполнителей народной песни имени Надежды Плевицкой. С именем Плевицкой и ее мужа генерала Скоблина связан грандиозный скандал в парижской эмиграции, возникший, когда обнаружилось, что они завербованы советской разведкой и причастны к похищению и гибели людей. Но книга не снабжена ни предисловием, ни послесловием от современных исследователей, и об этом сюжете — ни слова: подобного рода деятельность у нас теперь, видимо, уважаема. Роль аппарата выполняют “человеческие документы”: два цельных мемуарных очерка и нарезка из воспоминаний современников. Мемуары Плевицкой — сусальные, с нарочитой фольклорностью интонации, соответствующей сценическому образу певицы.

Поэт Анатолий Бергер был осужден в 1969 году “за антисоветскую агитацию и пропаганду”, прошел четыре года лагерей и два года ссылки, его талантливая проза дает прочувствовать особенности политических процессов и заключения рубежа 60—70-х годов. Его жена Елена Фролова, журналист с хорошим слогом, добавляет к его воспоминаниям свои: “Я уже интуитивно выбрала свою систему защиты. Разговоры не подтверждала. О стихах Толика говорила, что они вызваны культом личности Сталина. Когда Василий Федорович спросил, почему муж так часто пишет о 37-м годе, есть ли в этом личное, погиб ли кто-то из его родственников, не задумываясь ответила: — У него погиб Мандельштам, а у меня Мейерхольд”.

Так смело назвать свою книгу, присвоив слова великого поэта, мог только умирающий поэт, которому глоток воздуха дается с трудом в буквальном смысле. Сам Валерий Прокошин писал: “После посещения онкологического центра каждый глоток воздуха стал казаться ворованным”. Однако литературная ипостась этого выражения живет в книге своей жизнью, и диалог у последней черты именно с Мандельштамом, с которым у автора весьма непростые отношения, нескончаем. “Ворованный воздух — / это Великая Стеклянная стена / между гением и злодейством”...

Евгений Туренко — поэт и прозаик, лидер “тагильской школы”, о которой, как и о “парижской ноте”, разное говорят: то ли есть она, то ли нет. Время покажет, потомки разберутся.

В первом томе — стихотворения 1985—2010 годов. Стихи, даже длинные, стремятся к поэтическому афоризму — предельно выразительному, максимально емкому образному словосочетанию с большим потенциалом развертывания: “свет стемнеет”, “в недокуренном сне”, “светокопия голоса”; только эти атомы покоятся нерасщепленными в традиционных формах — чаще всего катренах с перекрестной рифмой и элегической интонацией. Чем стихотворение короче, тем больше движение к развертыванию этих энергетически мощных крох:

Стихи 2011 года удачно вынесены во второй том, основной объем которого занимает проза. Это новый этап: только короткие стихотворения, стремящиеся к исчезновению, самое последнее — три строки из трех слов:

Проза похожа на стихи, написанные до 2011 года: мелкие абсурдистские сдвиги внутри повествовательного текста с лирическим героем. Лирический окрас делает эту форму живой, сноподобной — герой, как правило, не властен над происходящим, но остро все переживает: “Просветление. Окно. Увидишь какое-то явное место, где хочется побыть или совсем остаться, а оно уже позади. Проехали — и говоришь себе, что там, как и везде: привыкнешь, и скука станет непролазная. А тут из-за горизонта взойдет церковь — белая, высокая, тонкая, как птица. Разве может быть скучно, когда видишь и чувствуешь? Больно — да! А вот времени совсем мало. Совсем уже нет. Бежишь, бежишь за ним, а оно за тобой — оно всегда сзади тебя”.

В стихах воронежского поэта стоит такая стужа, что просто физически ощущаешь, какой это холодный край — или, может быть, люди там плохо одеты.

В этом программном стихотворении, открывающем книгу, холод реального пространства распространяется во все пределы бытия. Может быть, потому и поэт не просто не заботится о внятности высказывания, но даже шлифует фонетическую поверхность монолитных строф, отталкивающих чужое сознание: “На рабочем холсте, на горячей ладони, / на оконном стекле, на рунической ткани / силуэты стихии в бессонной погоне, / своевольные блики на мутном стакане / напоенной успением потной эпохи. //”.

Мало хорошего ждешь от книги, изданной автором в собственном издательстве с демагогическим предисловием, самая комичная часть которого вынесена на обложку: “Евгений Степанов — замечательный, крупный, уникальный русский поэт и писатель. В книгах своих движется он вперед, вглубь и ввысь. Это и делает их значительным явлением литературы. В этих книгах жива сама явь, со всеми своими проявлениями. Все, написанное Степановым, существует в стихии русской речи и остается в ней навсегда” (автор В. Алейников).

Тем не менее эта маленькая книжка выбранного из отобранного с 1982 года сложилась неплохо, стихи в ней живые, то элегические, то дурашливые.

Книга-проект, в которой параллельно действуют два православных священника, еврей и русский, причем в какой-то момент авторы-кукловоды меняются героями, и за Натана начинает писать Херсонский, а за Гурия — Круглов. Герои — очарованные странники, ходят и ездят по России, видят сны, терпят страсти, служат службы, приседают на террасах попить с поэтами чайку, за их биографиями встает история ХХ века... В послесловии “Попытка комментария” Ирина Роднянская пишет, что находит в этой книге ответы на свои вопросы о коллаборационизме “красной” церкви с советскими властями.

Мир стихотворений этой книги — Петербург, скорее серебряновечный, чем современный; безвременная Москва, Нижний Тагил и ряд европейских топосов, связанных с писательской эмиграцией. Голос у поэта растерянный, смущенный, но собственный, иногда удается преодолеть смущение, отделаться от цитат и считалочной барабанности, высказаться спокойно и внятно.

Собрание сочинений в одном томе. Стихи 1981—2009 годов. Лирический герой — человек простой, но тоже чувствовать умеет. Словарный запас его невелик, зато предельно выразителен — цитации не подлежит.

Стихотворения, переводы и пьеса, в которой использованы фрагменты дневников Байрона. Автор любит твердые формы, особенно сонет, в книге есть даже венок сонетов. Но свободно написанные стихи, которые нет-нет, да и встретишь в этой книге, куда более обаятельны: “И ветер был промозгл, капризен, / Земля слюнава, листья — в клей, / На вымокшем насквозь карнизе / Скандалил толстый воробей”… От них исходит такое восхищение и наслаждение жизнью, что хочется пожелать автору совершенно свободного самовыражения.

“Вы не встретите в приведенных здесь текстах неточных рифм, расшатанных ритмов, небрежности, бесконечных анджабеманов и всего прочего из арсенала современного литератора. (…) Не прятаться за импрессионистическими приемами, прозаизмами и тому подобной мишурой (…) да попросту не проявлять самоуправства оставленного Музой стихотворца — это ли не достоинство?” — говорится в предисловии от составителя. Вопрос стираемости поэтического языка, вставший ребром уже в пушкинскую эпоху, вероятно, кажется ему надуманным. Но это бы и ладно, если бы вся эта проблематика вообще что-нибудь решала, — можно сидеть на одной точной рифме, как в начале XIX века, а можно говорить и на языке XVIII века, как Амелин, — было бы это органично и стихи оставались живыми, а главное — было бы поэту что сказать…

В этом сборнике — девять поэтов. Сильное впечатление оставляет подборка Игоря Меламеда. Запомнились также Алексей Кокотов, Виталий Симанков и Александр Закуренко. У Антонины Калининой есть гораздо более удачные стихи, ее недавно вышедший сборник “Бересклет” (М.: Центр современной литературы, 2011) тому подтверждение.

Книга-альбом об основательнице ВГБИЛ Маргарите Ивановне Рудомино, родившейся в 1900 году и прожившей почти весь ХХ век — девяносто лет. Автор, сын М.И., прослеживает движение времени по этой судьбе и выходит за ее пределы, в историю рода, берущего начало от иезуитского миссионера в Литве Андрея Рудомино. Однако ХХ век — основное содержание книги, в основу которой положена автобиография М.И. “Ровесница ХХ века”.

Книга-альбом, в которой излагается история одного из древнейших городов России с 1777 года, когда в Ярославское наместничество был отряжен первый генерал-губернатор, до 1917 года, когда должность губернатора была упразднена. В центре ее — губернаторские дома Ярославля, другие дома “первенствующего сословия” и проходившая в них культурная жизнь тех времен. Автор сетует, что “архивные документы, воспоминания современников, дорожные записи путешественников, письма, дневники, а также художественная литература и произведения изобразительного искусства позволили лишь в какой-то мере прикоснуться к прошлому (…) Ярославля дворянского”. Книга иллюстрирована репродукциями картин и фотографиями, весь иллюстративный материал оформлен в едином колорите сепии.

Казанский художник А.А. Аникеенок (1925—1984) любил желтый цвет — цвет солнца — и был далек от соцреализма, на обложке этой книги — его знаменитая картина “Клоун”, образец “формализма”; в свое время этот термин считался ругательным и легко преобразовывался в политические обвинения. Репродукция “Клоуна” была опубликована в журнале “Курьер ЮНЕСКО” с подачи ценившего Аникеенка и покупавшего его работы физика П.Л. Капицы.

Атмосфера жизни казанских шестидесятников, которую доносит эта книга, двадцать лет готовившаяся к публикации и наконец изданная (причем превосходно, с двумя вкладками иллюстраций, одна из которых — репродукции работ художника) — показалась ценной депутату Госсовета Татарстана, попечением которого она наконец вышла. Автор ее, казанский поэт, перебравшийся в Псковскую область, кажется, тоже дождется издания своих стихов тем же попечением. Хорошо, что во власть еще иногда попадают культурные люди.

В размашистом предисловии Льва Аннинского Наталья Гранцева названа “потаенно-пронзительным поэтом”, а Ломоносов выступает как “химик, ставший драматургом”. Оставим все это на совести автора предисловия. Что до исследования самой Н. Гранцевой, доказывающей, что драматургическое наследие Ломоносова незаслуженно поругано, — доверие к научной составляющей текста подрывает его журналистский стиль с излишне эмоциональной интонацией и изобилием жаргонизмов: “В ломоносовской трагедии всего два женских персонажа — Тамира и ее мамка Клеона. Значит, именно они для Ломоносова — на первом плане? А Мамай и Донской, не говоря уж о прочих крымских и персидских мужчинах, — так, сбоку припека?”...

Книга посвящена светлой памяти наставников автора, “преподавателей Краснодарского техникума сахарной промышленности, в стенах которого был мною сделан первый доклад о последней дуэли Пушкина”. Автор предваряет свою монографию также и объяснением своей работы с опубликованными, а не архивными материалами: “Простите за откровенность — все уже найдено и предано общественной огласке”. Монография позиционируется им как доказательство: “российская трагедия 1837 года” — это “злодейское, подлое, преднамеренное убийство” русского гения “двумя педерастами”. Все-таки в домашнем литературоведении есть уникальное обаяние.

Первое за почти сто лет переиздание малой прозы Ивана Новикова (1877—1959), ставшего известным в конце XIX века мистического почвенника, не принявшего октябрьской революции, но не эмигрировавшего. Составитель и автор предисловия к книге М.В. Михайлова считает, что “поэтическое восприятие земли как живого трепетного существа соединялось у него с твердым научным знанием о ней, а может быть, даже питалось им (…)”, и выражает надежду на появление научных, откомментированных переизданий писателя, “ибо Новиков до сегодняшнего дня остается абсолютно непрочитанным и нерасшифрованным автором”.

Юбилейный сборник, составленный и оформленный с подлинной любовью коллег и учеников к юбиляру, человеку редкого обаяния. На фронтиспис помещен портрет юбиляра работы Анатолия Зверева, так что не упущена даже та малозначительная для науки деталь, что у профессора — одно из таких лиц, которые не оставляют равнодушными художников. Из статей в основной части сборника мне показались наиболее интересными работы “К вопросу о заглавиях произведений о грешницах и “падших” в русской литературе XIX — начала ХХ века” (Н.Н. Мельникова, Москва) и “Шуйский “гриф”” (К биографии Ефима Янтарева) (М.Ю. Эдельштейн, Москва); из публикаций — статья С. Городецкого “Сердца Италии”, опубликованная в 1912 году в журнале “Новая студия”, подготовленная Т.В. Щербаковой (Москва). Последний раздел книги — воспоминания и рецензии самой М.В. Михайловой.

Книга издана в ознаменование “той важной роли, которую российский футбол приобретает на международной арене” и призвана “стать полезным подспорьем в развитии и укреплении международных контактов широких кругов российской футбольной общественности (…), в том числе в рамках подготовки к чемпионату мира в России в 2018 году”. Около 5000 слов и словосочетаний.