Татьяна Ратькина

Брат Иван Федорович

Каким будет мир без идеи Бога? Что станет с человеческой душой, если лишить ее вечности? Сегодня эти вопросы трудно отнести к разряду абстрактных и теоретических. Мы давно живем в мире без веры — а иногда и без надежды, без норм и запретов, руля и ветрил… Размышлять об этом бытии, больше напоминающем существование, неприятно — и потому не принято. Впрочем, как всегда бывает с “вечными” во-просами, главное уже сказано. И нам остается лишь трактовать его.

Именно неожиданной интерпретации ждешь от “Брата Ивана Федоровича” Сергея Женовача — особенно после блестящих “Мальчиков”, логическим продолжением которых стала новая постановка. Спектакли роднит многое: молодые актеры (возраст исполнителей максимально приближен к возрасту героев), минимум реквизита, темные, почти траурные костюмы. Как и в “Мальчиках”, в первой части “Ивана Федоровича” незанятые в эпизоде персонажи не уходят за кулисы, а пристально наблюдают за происходящим на сцене. Наконец, постановки объединяет перенасыщенный смыслами и голосами, затягивающий, как воронка, роман Достоевского. И все же между двумя спектаклями Женовача больше различий, чем сходств.

Спектакль 2005 года, превратившийся в визитную карточку Студии театрального искусства и до сих пор остающийся одним из самых популярных в репертуаре театра, основан на девяти главах “Братьев Карамазовых”. Пожалуй, самых трогательных и сентиментальных… Гимназисты вступают в жизнь и прокладывают собственные — порой очень извилистые — тропки к вере, состраданию и дружбе. Они нередко ошибаются, но эти заблуждения оправданы чувством, порывом и если не исправлены, то сглажены чистотой детских душ.

В “Брате Иване Федоровиче” все иначе. Здесь иррациональная тяга к злу, к преступлению не скрывается и не подавляется, а двойственность человеческой природы предстает в самом пугающем виде. Здесь мы вступаем в мир идей, в царство концепций, оправдывающих прихоть, узаконивающих соблазн. Неслучайно главный герой спектакля — не тихий Алеша, а мятущийся Иван. В первом действии он почти все время остается в тени, но его Легенда о Великом Инквизиторе витает в воздухе. Более того: сомнение, посеянное словом Ивана Федоровича, успело прорасти. События спектакля происходят в день перед судом над Митей. Преступление совершено, мысль материализовалась — и беспросветным, кошмарным мороком окутала героев. Если Бога нет, то все позволено. Но как в этой вседозволенности существовать человеку, который, по Достоевскому, безграничен, неопределим и постоянно рискует потерять себя, раствориться в противоречиях? Именно об этом — восемь напряженных, лихорадочных разговоров, из которых складывается спектакль Женовача. Он не зря назван “диалогами в двух действиях”. Режиссера интересуют прежде всего лица и слова, раскрывающие или, напротив, прячущие душу.

В случае с Достоевским иначе и не может быть. Исповеди и проповеди его измученных, смятенных героев не заменить эффектной сценографией и яркими костюмами. Однако актеры Студии театрального искусства с поставленной перед ними задачей не справляются. Это неудивительно, учитывая, в какие бездны им предлагают погрузиться автор и режиссер. Просто сыграть, изобразить то, что происходит с Катериной Ивановной и Иваном Федоровичем, Грушенькой и Митей, Лизой и Алешей, невозможно. Это можно только пережить. Но балансировать на тонкой грани между полной свободой и тотальным небытием, к сожалению или к счастью, дано не каждому. К тому же из состояний, в которые погружены персонажи “Братьев Карамазовых” (с позиции здравого смысла и бытовой логики эти состояния, безусловно, ненормальны, даже опасны — нельзя постоянно жить с оголенными нервами, ежесекундно искать и находить себя), трудно выйти. Чтобы почувствовать это, достаточно всего на несколько часов, но непременно полностью, с головой окунуться в мир романа. Актеры не вступают на этот скользкий путь. Они произносят текст, не улавливая и половины заложенных в нем смыслов. Играют привычное и понятное каждому из нас чувство, сознательно или бессознательно закрывая глаза на ту палитру эмоций, незначительным оттенком в которой это чувство является.

Наверное, поэтому самыми убедительными, живыми в спектакле получились персонажи более-менее целостные, одномерные. Например, забавная и трогательная госпожа Хохлакова (Ольга Озоллапиня) — наименее “достоевская” из всех героинь “Брата Ивана Федоровича”. Или суетливый, даже жалкий черт (Сергей Качанов). Не демон, а лукавый, он становится тенью Ивана, настойчиво воплощает и развивает одну грань его личности — а следовательно, не может претендовать на свойственную остальным персонажам необъятность. Ограничен и потому органичен и Смердяков (Сергей Аброскин). Впрочем, в его ограниченности есть своя последовательность, логика и даже честность. Он один не только осмелился сделать окончательный выбор между добром и злом, но и принял его последствия. Один, отрицая бытие Божие, отказался и от собственного существования. Оглушенный своим знанием и выбором, Смердяков в спектакле Женовача, как ни странно, вызывает больше симпатии, чем Алеша (Александр Прошин), который без внутреннего света, не передаваемого самой лучшей актерской техникой, превратился в заторможенного рохлю. Или Катерина Ивановна (Катерина Васильева), Лизанька (Мария Курденевич), Грушенька (Мария Шашлова), сливающиеся в один образ капризной кокетки. А вот о главном герое постановки — брате Иване Федоровиче в исполнении Игоря Лизгеневича, как ни грустно, сказать почти нечего. Актер слишком профессионален, чтобы заслужить резкую критику. И слишком далек от Достоевского, чтобы подробный разбор его игры имел смысл.

В другой постановке это, наверное, было бы не так страшно. Но в “Брате Иване Федоровиче”, повторюсь, нет ничего, кроме выхваченных из полумрака преступления и небытия лиц, кроме судорожных слов. Слова эти актеры зачастую произносят, сидя спиной к залу, что усиливает ощущение соглядатайства. Только вместо недозволенного прикосновения к тайне зрителям приходится довольствоваться самыми обыкновенными спорами и ссорами. От этого испытываешь чувство легкой досады — столь же навязчивое и неистребимое, как внутренняя отрешенность от происходящего на сцене. С романами Достоевского, кажется, несовместимо равнодушие, но именно оно окутывает на “Брате Иване Федоровиче” — вплоть до последнего эпизода, когда из темноты выступают три судейских кресла.

По смысловой и эмоциональной насыщенности эта минутная сцена намного превосходит всю постановку. Она указывает героям единственный выход из замкнутого круга, в который они сами заключили себя, — суд. Божий или человеческий, неправедный и справедливый, суд совести или общественного мнения.… В любом виде и проявлении он воссоздает мир, размытый вседозволенностью. А главное, спасает от распада на атомы душу. Сомнениями Иван Федорович, как и другие герои Достоевского, открыл в себе ящик Пандоры (невольно вспоминается булгаковское: “каждому будет дано по вере его”). Вырвавшихся из него фурий невозможно остановить. Но от них можно на время укрыться — на скамье подсудимых…

Татьяна Ратькина