Александр Мелихов

Даниил Гранин. Мой лейтенант

Даниил Гранин, начиная, кажется, уже с “Искателей”, завоевал прочную славу своими романами, каждый из которых неизменно попадал в какую-то социальную десятку и не только вызывал длительные дискуссии, но, не побоюсь сказать, оказывал существенное влияние на реальные человеческие поступки: мой брат, вступая в комсомол, назвал своим любимым героем не канонического Павку Корчагина, но гранинского Лобанова, а пишущий эти строки окончательно утвердился в намерении идти в физики, прочитав “Иду на грозу”, — я даже цитировал этот роман в своем вступительном сочинении. Да, время от времени Гранин публиковал и отличные путевые очерки, но все же лирический его дар по-настоящему раскрыла лишь недавняя книга “Причуды моей памяти”.

А “Мой лейтенант” открыл еще и его умение писать пронзительнейшую исповедальную прозу. Что пробудило в читателях и новое — может быть, слишком человеческое, но зато и глубоко человечное, можно сказать, нежное отношение если уж не к автору (это было бы слишком нескромно), то, во всяком случае, к Повествователю.

Ведь к эпическому повествователю, которому сверху видно все, ты так и знай, можно испытывать уважение, граничащее с благоговением, как, скажем, к небожителю Толстому, но любить его трудно, поскольку он лишен наших слабостей, без которых мы не можем воспринимать кого-либо подобным нам самим существом из плоти и крови. А лирического героя “Моего лейтенанта” мы видим то наивным петушком, рвущимся на фронт в тайной уверенности, что это будет недолгое победоносное приключение, то насмерть перепуганным ребенком, способным разрыдаться от ласкового слова, а после годами сгорающим от стыда за смрад своей трусости: “Война воняет мочой”. Зато именно поэтому мы и проникаемся к нему трепетным сочувствием и абсолютным доверием — и понимаем, что именно так и происходит преображение перепуганного мальчишки в солдата.

Понимающего, что убить его не так-то просто, если он сумеет не потерять голову от ужаса. Начинающего догадываться, что он и сам способен внушать страх противнику. И постепенно проникающегося к врагу смертельной ненавистью, страстно желая уже не просто изгнать его из пределов своего государства, но именно убить.

Василий Гроссман в своем хотя и очень сильном романе “Жизнь и судьба” все же довольно-таки ученически воспроизводит схему “Войны и мира” вплоть до того, что, наткнувшись на неодолимое сопротивление русских при Бородине, Наполеон утрачивает свое сверхчеловечество и понимает, что беззащитен перед случайным ядром или отрядом противника — и впервые со страхом смотрит на тела убитых, — а Гитлер, ощутив свое бессилие в Сталинграде, начинает понимать, что ему может выстрелить в спину каждый часовой — и со страхом вспоминает технические устройства для уничтожения людей, которые еще недавно обсуждал с олимпийским спокойствием. Подобно Толстому, Гроссман тоже усматривает источник воинской доблести в “роевом” начале — в чувстве “мы”: когда “мы” начинает распадаться на отдельные “я”, распадается и воинский дух армии. Однако Гранин рисует картину полного разгрома и физического распада армии на группы измотанных одиночек, не только не имеющих никакой материальной связи с армейским целым, но допускающих даже, что и не только Ленинград, который они обороняли, но и — почему бы и нет? — может быть, и Москва сдана немцам. И, скитаясь по лесам, одна из таких группок встречает на пути обгорелого майора — “лиловые щеки в пузырях”, — который не собирается заканчивать войну, как бы далеко ни забрались немцы: абсолютно без всякого приказа сверху он собирает осколки разбитой армии и намеревается разрушать тыловые немецкие коммуникации, а там будем поглядеть. Один из ополченцев высказывает штатское одобрение типа “разумное предложение”, и майор в ответ гаркает: “Это не предложение, это приказ!”.

Эту сценку можно рассматривать как комментарий к той свободомыслящей доктрине, что война была выиграна благодаря заградотрядам. В “Моем лейтенанте” есть и еще одна сильная сцена, иллюстрирующая, насколько немыслимо запугать вооруженную массу, неделями ведущую безнадежную борьбу со смертью. Уже в Пушкине милиционер в белоснежной гимнастерке требует от офицеров подтянуть бойцов, каждый из которых выбрался из окружения, лишь благодаря персональной удаче, и даже грозит: а то-де мы сами наведем порядок, — и через час герой книги уже видит его убитым вместе с напарником.

И все-таки главный вектор остервенения направлен против немцев. А также против тех, кто попытается стать на пути у этой ярости, увы, не всегда благородной.

Бойцы собираются держать оборону в ослепительном царскосельском дворце, и возмущенный старичок-смотритель пытается их вытурить, указывая на царапины на великолепном паркете, а младший лейтенант Осадчий срывает с плеча автомат и дает очередь по зеркалам, по лепнине, по зеркальному паркету: вот чего все это стоит, когда речь идет о жизни и смерти государства. И это делает не товарищ Сталин или товарищ Жданов, не дикарь и не варвар — еще вчера этот же самый младший лейтенант в войлочных тапочках почтительно разглядывал бы эти же самые зеркала и эту же самую лепнину, почтительно внимая рассказам экскурсовода, а сегодня он запросто готов убить этого экскурсовода за один только намек, что не все должно быть подчинено нуждам войны.

Это к вопросу о том, нельзя ли было выиграть войну с меньшими потерями для культурных ценностей. Правители, уличенные подобными Осадчими в такой бережливости, быстро утратили бы популярность, а то и предстали прямыми изменниками: “Для кого бережете?!.”. Боюсь, и в этом случае, как и во многих других, власть всего лишь выполняла волю наиболее пассионарной части народа — той части, на которую она и опиралась.

Книга Гранина настолько насыщена сильным и значительным материалом, что в ней почти невозможно выделить главное — пересказать пришлось бы все. И действующие лица в ней абсолютно живые и при этом настолько мощные, что хочется поспорить со словами Даниила Александровича, которые он произнес на презентации своей книги в Петербургском университете профсоюзов: в тех частях, в которых ему пришлось воевать, героев не было, войну выиграли солдаты, а не герои, — на мой штатский взгляд, героями были почти все, о ком он пишет. Да, они не совершали “штучных” подвигов, не бросались в одиночку под танк или на амбразуру, но они в совершенно нечеловеческих условиях, месяцами, а то и годами сохраняли решимость — мы, нынешние, можем взирать на них лишь с трепетным изумлением: богатыри, не мы…

Однако чуть ли не впервые в нашей военной прозе в “Моем лейтенанте” звучит и мотив “потерянного поколения”. Звучит, если так можно выразиться, наизнанку по отношению к классическому певцу потерянного поколения Ремарку. Как жить дальше, если война оказалась кровавой бессмыслицей, спрашивают себя герои Ремарка. Как жить дальше, если главное дело жизни уже исполнено, спрашивает себя герой Гранина. И начинает работать спустя рукава, пускается в загулы, не проявляя особой щепетильности в выборе собутыльников и партнерш, так что даже верно ждавшая его жена уже упрекает его, что он и с ней обращается как с армейской блядью. И все-таки ее терпение и преданность берут верх — недаром она так верила в любовь, как другие верят в Бога.

Образ жены, как и большинство других образов в книге, создан высокоточными и при этом довольно аскетичными средствами, однако и она в результате предстает не только совершенно живой, но и бесконечно обаятельной.

Книга написана с небывалой личной откровенностью, но Гранин не был бы Граниным, если бы его голос в чем-то очень важном не был эхом русского народа. Его простодушный доверчивый герой произносит пророческие слова, чья справедливость сокрыта от мудрых и циничных и открыта младенцам: “Мы будем вновь и вновь возвращаться к моему времени, оно было красивым и героическим”.

И это после изображенных без всяких прикрас ужасов и безобразий…

Для истории грандиозность — грандиозность подвигов и грандиозность ужасов привлекательнее, чем умеренное и аккуратное процветание. Разумеется, я имею в виду не историю научную, озабоченную тем, как было “на самом деле” (кавычки намекают на то, что если бы даже нам каким-то чудом сделались в точности известны поступки исторических личностей, для толкования их мотивов все равно сохранился бы полный произвол), — я имею в виду историю воодушевляющую, которая только и может сохраниться в общественном сознании. Поскольку главная функция человеческой психики — самооборона, выстраивание такой картины мира, в которой и человек, и народ предстают себе красивыми и значительными.

И сталинская эпоха дает великолепный материал для сверхшекспировской трагедии, а нынешняя не дает ничего иль очень мало. А потому сегодняшняя ностальгия по прошлому, разумеется же, вовсе не тоска по тирании (такое просто невозможно), но лишь тоска по величию, тоска по участию в истории. Гранин и это показал так же точно и аскетично, не впадая в пафос и не форсируя голос.

В итоге писатель совершил почти невозможное — без малого через семьдесят лет после войны расширил канон военной прозы.

Александр Мелихов