Светлана Шишкова-Шипунова

Смотритель кладбища

Об авторе | Светлана Евгеньевна Шишкова-Шипунова — журналист, прозаик, критик, лауреат премии журнала “Знамя” за 2007 год, постоянный автор “Знамени”.

Этой весной обнаружила в своей электронной почте странное письмо:

“Уважаемая Светлана Евгеньевна!

Прочитал ваш рассказ о Веревкине Е.Н. Так уж случилось, что я был знаком с ним. В вашем рассказе почти все, что говорил Веревкин, — неправда, если это говорил он, а не художественный вымысел.

Я располагаю некоторыми документами из жизни Веревкина, которыми решил с вами поделиться, возможно, вам пригодится это в работе.

Если, что неясно — пишите. Все объясню. Александр”

Я перечитала письмо раз, второй… Что бы это значило? У меня действительно есть небольшой рассказ1 о человеке по фамилии Веревкин. Я написала его больше десяти лет назад, после поездки во Францию. В тот раз мы с мужем несколько дней отдыхали в Ницце и не могли не побывать на знаменитом Русском кладбище Кокад, там и познакомились с этим самым Веревкиным.

К письму неизвестного мне Александра были прикреплены три файла, в них — отсканированные, судя по виду, с подлинников — документы: заполненная от руки анкета советского образца, такая же рукописная автобиография и справка на бланке какого-то советского предприятия. Беглое чтение этих документов еще больше меня озадачило. Да тот ли это Веревкин?

Тот был смотритель Русского кладбища, который, когда мы пришли туда, поначалу ни за что не хотел нас пускать (было воскресенье), но муж сумел его уговорить и даже расположить к себе — не деньгами, нет, боже упаси. Он просто дал понять, что интерес у нас не праздный, что мы знаем многое об этом кладбище — кто тут похоронен, и все такое. Смотритель смягчился и открыл нам, мало того, взялся показать самые знаменитые могилы — Екатерины Долгорукой, Юденича, Раевского…

На самый верх (кладбище расположено на склоне холма) он не пошел, предоставив нам самим побродить среди старинных могил, ждал нас внизу, у своего домика, там и случился у нас разговор о нем самом — кто он, откуда, как тут оказался…

Чтобы дальнейшее было понятно читателю, воспроизведу фрагмент своего рассказа, касающийся как раз биографии героя2.

(…) Наконец возвращаемся в тот самый дворик, куда выходят окна и двери двухэтажного дома, одна дверь в первом этаже, другая — наверху, от нее ведет вниз наружная лестница. Дворик наполнен разной домашней утварью, из чего можно заключить, что это никакая не контора и не сторожка, здесь живут. Смотритель кладбища возится с цветами и, кажется, поджидает нас.

— Можно тут присесть на минутку? Ноги устали.

— Прошу, садитесь.

Я буквально падаю на деревянную скамейку у стены дома. Муж остается стоять, с интересом разглядывая дом и двор.

— А жена у вас на казачку похожа, — вдруг говорит смотритель, поглядывая на меня, но обращаясь к мужу. — Она случаем не казачка?

— Казачка, — улыбается муж, а я слегка краснею.

— Не донская ли?

— Нет, — говорит муж. — Кубанская.

Смотритель тоже улыбается и, обращаясь уже ко мне, говорит:

— Вы на мою бабушку в молодости похожи. Бабушка моя была казачка.

— Да что вы! — всплескиваю я руками. — Вот это да!

— Только она родом была с Дона, из станицы … — тут он слегка запинается и видно, как трудно произнести ему это длинное непонятное название, он выговаривает его осторожно, по слогам: — Кал-ни-бо-ло-цкой. Ударение он делает на втором слоге, у него получается: Кални-и-и…

— Калниболо-о-о-тской? — хором восклицаем мы, усиленно ударяя на “о”.

—Так Калниболотская — это не на Дону, это у нас, на Кубани, — говорит муж.

— Как на Кубани?!

Видно, что он сильно удивлен и даже как будто озадачен этим простым обстоятельством.

— Большая, кстати, станица, зажиточная, — добавляю я.

— И сейчас зажиточная? — спрашивает он недоверчиво.

— И сейчас, — говорю я уверенно, будто сама там живу.

Смотритель кладбища делается взволнован и несколько раз повторяет:

— Вот так да… Вот так да…

Потом он идет в дом и через некоторое время выносит оттуда несколько старых фотографий, коричневых, с изломанными краями, на них какие-то люди, мужчины в гимнастерках и сапогах, женщины в длинных темных юбках, в белых платках. Он тычет пальцем в фотографию: вот она, бабушка из Калниболотской. Я заглядываю с любопытством. С чего он взял, что я на нее похожа, и близко ничего нет.

— Значит, Кал-ни-и-и-болоцкая на Кубани находится? А я и не знал, всю жизнь считал, что это на Дону.

— А может, она раньше и была на Дону? — шепчу я мужу. — Сколько ж раз все перекраивали!

Он одергивает меня: помолчи!

— А отец мой и дед — донские, — говорит смотритель. — Дед до революции школьным учителем был в Батайске. Знаете Батайск?

Ну конечно, мы знаем Батайск. Муж начинает методично выспрашивать подробности, и постепенно выясняется вот что.

Отец этого человека в 18-м году записался в Добровольческую армию, воевал под началом у Врангеля, а после разгрома ушел с белыми за границу. Там он оказался сначала в Галлиполи, потом в Сербии, словом, помыкался по разным странам, пока не осел во Франции, в городе Лионе. Человек он был еще молодой, дома, в России, ничему, кроме как воевать, научиться не успел, и пришлось ему идти в шахту каменотесом. Это была очень тяжелая работа, подорвавшая его здоровье. Лишь через несколько лет он смог найти себе работу полегче — на ткацкой фабрике. Там он познакомился с одной работницей, француженкой, влюбился и женился, в результате чего родился на свет наш собеседник. (То-то я смотрю, что он ни на русского, ни на француза толком не похож, а он, значит, полукровка и есть.) Родители отца, то есть нашего смотрителя дед и бабка, остались, между тем, в России. Первые годы они изредка переписывались, но в 34-м году от деда пришло из Батайска письмо, в котором он просил сына прекратить с ними всякую связь, потому что в России наступают суровые времена и такая связь чревата.

— И что же, они перестали переписываться?

— Перестали. Отец говорил, что это опасно.

— А что было потом?

— Потом… Он больше ничего не знал о них, даже не знал, живы они или умерли.

— И отец никогда больше не был в России?

— Нет, не довелось. Он умер довольно молодым, перед самым началом Второй мировой войны.

— Это отец научил вас говорить по-русски?

— Сначала он научил мою маму, и, когда я появился на свет, в доме у нас уже говорили на двух языках, но больше все-таки по-русски. Отец и в православную церковь приучил меня ходить. И еще, знаете? Он ведь завещал мне непременно жениться на русской.

— А вы?..

— Я так и сделал.

— Так у вас русская жена! Она, наверное, тоже из эмигрантов?

— Нет-нет, я привез ее из Советского Союза.

— Как это?

— Очень просто. Купил тур, поехал в Россию, нашел там себе жену и привез ее сюда.

Мы с мужем переглядываемся: “Вот дает!”.

— И… где же она?

— Здесь, — он поднимает глаза наверх, где на втором этаже приоткрыто окно и виден край тюлевой занавески. — Она сегодня немного нездорова.

— И вы с ней тут и живете?

— Тут и живем.

— Но… как это случилось, что вы стали смотрителем кладбища?

— О, это отдельная история, — говорит он, усаживаясь рядом со мной на скамейку.

Выясняется, что перебраться из Лиона в Ниццу заставила его болезнь суставов, врачи посоветовали сменить климат. Но, с детства приученный ходить в церковь, он и здесь, в Ницце, стал исправно посещать православный храм Святого Николая. А храм этот держит над Русским кладбищем опеку. И вот, спустя некоторое время, отец-настоятель, как видно, приметил прилежного прихожанина и предложил ему должность смотрителя.

— И вы не испугались? — задаю я глупый вопрос.

— Я почел за честь и за долг.

Вдруг я замечаю, какой он старый. Ему, должно быть, лет семьдесят. У него выцветшие глаза и рябые руки. Интересно, есть ли у них дети?

— Бог не дал, — говорит он коротко и встает со скамейки.

Мы понимаем, что пора уходить, он ничего больше не расскажет. На прощание я спохватываюсь: целый час проговорили, а не спросили даже, как его зовут.

— Зовут меня Евгением Николаевичем, — слегка наклоняет он голову. — Фамилия Веревкин. (…) Мы прощаемся, и он запирает за нами калитку. Больше он никому не откроет сегодня.

— А жалко, что жена его не вышла, — говорю я, едва мы выбираемся из узкого переулка на более или менее широкую улицу Шмен де Кокад. — Хотелось бы мне на нее посмотреть…

Мы живем в Ницце еще неделю, загораем на пляже, гуляем вечерами по набережной или, сидя в открытом ресторанчике с видом на море, попиваем красное французское вино и часто вспоминаем нашего Веревкина и говорим о нем.

— Кто же будет беречь это кладбище, когда его не станет? — сокрушаюсь я.

— Да брось ты! Он еще крепкий старик, еще поживет, — говорит муж.

А осенью, в пору затяжных дождей, сидим мы как-то поздним вечером дома, у телевизора, и идет передача из Франции, как раз из Ниццы и как раз о Русском кладбище.

(…) — Кстати, все забываю тебе сказать, — говорит муж. — Я ж навел справки. Нет в Батайске никаких Веревкиных.

— Как нет? Обманул, что ли?

— Да нет, они, конечно, жили там когда-то. А теперь — никого.

Перечитала я свой старый рассказ (да и не рассказ это, по большому счету, скорее — путевой очерк), припомнила наш разговор с Веревкиным и не нашла, в чем себя упрекнуть. Не дословно, конечно, но очень близко к тому передала я все, что он нам о себе рассказал. Разве что с интонацией слегка погрешила, хотелось мне представить его… более интеллигентным, что ли. Наверное, на самом деле он был проще, теперь уже и не вспомнить. Ведь стоит написать о чем-то — и дальше ты уже будешь помнить то, что написал, а не то, как было на самом деле. Впрочем, если я и погрешила против истины, изображая своего героя, то не слишком, речь его и правда была очень правильная, что называется, литературная, этим-то он меня и удивил. А еще тем, что хорошо знал историю могил и людей, покоящихся в них на Русском кладбище, рассказывал, как заправский экскурсовод, и более того — с любовью и гордостью.

В чем же он нас обманул?

Перечитываю присланные неизвестным корреспондентом документы.

Я Веревкин Евгений родился в городе Лионе (Франция) в 1930 году.

Отец мой Веревкин Николай Семенович по национальности русский, уроженец станицы Калниболоцк. Кубанской области. В 1919 году в возрасте 17 лет будучи солдатом белой добровольческой эвакуирован за границу и с 1925 года до 1955 года проживал во Франции в городе Лионе. Моя мать Лонкан Бланш француженка, в 1930 году вышла замуж за моего отца, от этого брака я родился в 1930 году.

Со дня рождения и до репатриации моего отца в Советский Союз я жил с моими родителями.

С 1936 до 1950 я учился в начальной и средней школе в городе Лионе. В 1950 до 1951 г. я учился заочно на курсах подготовки в химический Институт. С 1951 до 1952 г. я учился в химическом институте города Лиона.

С 1952 до 1953 г. я учился на физико-математическом-химическом факультете города Лиона. С 1953 начинал учиться (неразб.) общая математика. Но в это же время ввиду крайне тяжелых материальных условий а также в связи с предстоящим переездом всей нашей семьи в Советский Союз был вынужден прекратить учебу и устроиться на работу.

Так как с 1950 г. я являлся советским подданным, то меня на работу в химическую промышленность не допускали. В 1954 г. в течение шести месяцев я учился на курсах мастеров по железо-бетонным конструкциям.

После окончания курсов я работал в качестве бетонщика на строительных площадках. В то же время я посещал вечерние чертежные курсы и типографические курсы.

Следует подчеркнуть, что во Франции в зависимости от способностей можно одновременно учиться в средней школе и в то же время состоять студентом консерватории независимо от имеющегося общего образования.

С 1949 я состоял членом французского республиканского союза молодежи.

С 1951 до 1955 г. я состоял членом французской коммунистической партии.

С 1946 до 1955 г. я состоял также членом общества “Франция — СССР” и членом союза советских патриотов гор. Лиона.

В 1955 г. 23 июня я со всей моей семьей: отцом, матерью, двумя братьями и их женами и детьми в качестве репатрианта выехал из Франции в город Алма-Ату, в Советский Союз на постоянное жительство.

Подпись — ВЕРЕВ…

При первом чтении больше всего уязвил меня в этом документе один, далеко не главный момент — почти правильно названное место рождения отца Веревкина — “станица Калниболоцк. Кубанской области”. Чего ж он тогда комедию ломал перед нами, удивлялся? А я, наивная, столько места этому уделила в рассказе! Потом, подумав, решила: да нет, он просто забыл все это. Полвека прошло! Возможно, тогда, в Алма-Ате, едва приехав и начав устраиваться, он писал автобиографию, — по крайней мере, то, что касалось данных об отце, — под его диктовку. Написал, да тут же и забыл.

Бог с ней, с Калниболотской. Тут другое открылось, чего я не знала и знать не могла, — репатриация! Это принципиально меняет дело.

Второй документ — “Анкета” — в основном повторяет автобиографию, но есть кое-какие дополнительные сведения. Так, в графе “образование”, кроме колледжа и института в Лионе, назван и советский вуз — “Всесоюзный заочный инженерно-строительный институт, инженер-строитель (специальность ПГС)”. В графе “отношение к воинской обязанности” собственноручно Веревкиным написано: “военнообязанный. Звание — солдат. Род войск — ВУС 274”. Неужели ему пришлось служить в советской армии? В графе “семейное положение” значится: “Жена — Тогмитова Люция Бато-Далиевна, 24 дек. 1930 г., Улан-Удэ (неразб.) библиотекарь”.

Вот такие документы.

Если верить им (а не верить оснований нет), отец Веревкина не только не умер перед войной, но и через десять лет после ее окончания, в 1955-м, был жив и здоров настолько, что смог поднять всю свою, как оказалось, большую семью (о братьях Веревкин в нашем разговоре не упоминал, и мне представлялось, что он — единственный сын своих родителей) и выехать с ней в СССР. “Может, это был уже не отец, а отчим?” — мелькнула спасительная мысль (очень уж не хотелось мне уличать своего героя в обмане), но никакого подтверждения ей не нашлось.

Выходит, и сам Веревкин не просто “съездил” однажды в Союз, чтобы найти себе жену, а какое-то время жил, работал и учился там, о чем вспоминать ему по каким-то причинам не хотелось. Что ж, его право.

А об обстоятельствах репатриации из Франции семьи Веревкиных можно только догадываться. К 1955 году, когда они выехали в СССР, репатриация, связанная с Великой Отечественной войной, в основном уже завершилась. По Ялтинскому договору из Европы возвращались в Союз военнопленные, остарбайтеры и другие перемещенные лица (кто добровольно, а кто — насильно). Но Веревкины-то принадлежали к эмигрантам первой волны, жившим во Франции со времен не Великой Отечественной, а еще Гражданской войны.

Чтобы понять, как и почему они тоже стали репатриантами, судя по всему, добровольными, приведу здесь цитату (сокращенную) из книги Н. Кривошеиной “Четыре трети нашей жизни”4:

“…победы советской армии поразили умы, и многие считали, что это начало новой эры, что вот-вот будут и внутри страны перемены… И вот, на фоне этих чаяний, сомнений, споров и прений в парижской газете “Русские новости” 22 июня 1946 г. был опубликован “Указ Верховного Совета СССР о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции”. Указ этот был подписан в Москве 14 июня 1946 года Шверником и Горкиным. Заявления об обмене паспорта можно было подать в посольство СССР во Франции вплоть до 1 ноября 1946 года.

Это было совсем неожиданно. Еще во время войны, в феврале 1945 года, группа видных эмигрантских деятелей была принята послом А.Е. Богомоловым, возглавлял группу В.А. Маклаков, были там два адмирала: Кедров и Вердеревский, известный общественный деятель А.С.Альперин и другие… Патриотические заявления были сделаны также Бердяевым…

Через неделю после опубликования (Указа) от 14 июня 1946 года мы… пошли в советское посольство… отдали там наши нансеновские паспорта и вскоре получили советские, дававшие право на проживание за границей… Говорят, во Франции около 10000 русских эмигрантов тогда взяли советские паспорта; хорошо это или плохо, умно или непроходимо глупо? Теперь думается, что это была акция, нужная советской пропаганде…”

По сведениям исследователя этой темы В.Н. Земскова, на июнь 1948 года, кроме перемещенных во время войны лиц, в СССР репатриировались также около 107 тысяч человек, которые сами или их предки эмигрировали в разное время из царской России, а также в период Гражданской войны — из России советской. В это число вошли без малого 7 тысяч реэмигрантов из Франции5.

Это что касается послевоенной репатриации. Но она уже в гораздо меньших масштабах продолжалась и в 50-е годы. Новый всплеск ее пришелся, видимо, на период хрущевской оттепели. Веревкины выехали в 1955-м. Оказались, как ясно из документов, не на Дону, а в Казахстане.

“Справка

КазССР

Строительная контора

ХОЗУ Совета Министров Казахской ССР

28 июня 1957 г.

Дана настоящая ВЕРЕВКИНУ Евгению Николаевичу в том, что он действительно работает в Стройконторе ХОЗУ Совета Министров Каз. ССР в должности маляра.

Справка дана для предъявления в институт.

Начальник Стройконторы П. Калуцкий”

Нетрудно понять, что все три присланных мне документа — автобиография, анкета и вот эта коротенькая справка — писались для предъявления в институт. Веревкин, как видно из этих документов, много учился, живя во Франции, и, приехав молодым еще человеком (25 лет) в Союз, видимо, пытался и здесь продолжить или заново начать свое образование. Справка из ХОЗУ похожа на ту, какие давали студентам-заочникам для подтверждения того, что они работают на производстве.

Удалось ли Веревкину закончить советский вуз? Где и кем он после этого работал? Оставался ли жить в Казахстане или сумел перебраться в Россию? Сколько лет длилась его советская одиссея, закончившаяся новой репатриацией, теперь уже на французскую родину? Неизвестно.

Можно лишь предположить, что ему совсем не понравилось в Союзе, в Казахстане, что он мечтал об ином и на иное рассчитывал, а встретил холодный и подозрительный прием. Теперь уже не узнать, воспользовался ли он первой же возможностью вернуться во Францию (репатриантам сохранялось двойное гражданство), или же, женившись то ли на казашке, то ли на бурятке, жил с ней какое-то время в Союзе и уехал, к примеру, только в семидесятые…

Мне почему-то представляется (возможно, я ошибаюсь), что родители его остались при этом в Союзе. А что стало с братьями, их женами и детьми?

Неизвестно. Знать бы тогда, на кладбище, расспросить бы…

Но может, этот таинственный Александр знает что-то еще?

“Здравствуйте, Александр! Спасибо за письмо. Все это очень интересно, но, конечно, возникают вопросы. Во-первых, кто вы, где живете, чем занимаетесь и откуда у вас такие личные документы другого человека? (У меня есть на этот счет одна догадка, но хотелось бы ее проверить). Мы с мужем встречались с Веревкиным лет уже десять назад, именно при таких обстоятельствах, которые описаны в моем рассказе, и разговор наш с ним был именно таким. Неудивительно, что он не раскрыл перед нами — чужими, случайными людьми, которых он видел первый и последний раз в жизни (кстати, жив ли он сам сегодня?), все обстоятельства своей биографии (с чего бы, правда?). Мы на это и не претендовали, и рассказ я написала не о нем, а о русском кладбище и нашей мимолетной встрече. Теперь меня, конечно, интересует, что именно вы — как человек, видимо, более, чем мы, осведомленный, — считаете неверным в моем рассказе, то есть какие конкретно сведения о Веревкине неверны? Что они неполны — это ясно, но те, что изложены, в чем неверны? Я так понимаю, что он утаил от нас период своей жизни в Союзе и то, когда и почему он вернулся (с русской, или не совсем, судя по фамилии, русской женой) назад во Францию. Если вам это известно, будьте любезны пояснить — просто уже из “спортивного интереса”.

И последнее: где вы прочли мой рассказ (в книге, в журнале, на сайте)? Буду ждать вашего письма. С уважением, С. Шишкова-Шипунова.

“Здравствуйте Светлана! Конечно, мне очень интересно было бы узнать вашу догадку, но это долго ждать. Итак: кто я — Александр Швец, смотритель русского кладбища в Ницце; откуда документы — после переезда Веревкина в муниципальное жилье мне пришлось убирать квартиру. На балконе нашел. Давно хотел вам послать, но, пока жив был Веревкин, не решался. Ну, а что неверно в рассказе — видно из документов, которые я вам прислал. Он создал миф о себе, как ярый антикоммунист, сын белогвардейского офицера — на самом деле, бывший член французского комсомола и французский коммунист. Да и отец его не офицер, а рядовой, и не работал на тяжелых работах, а пел и играл в маленьких ресторанах. Мне не хотелось, чтобы у вас создалось впечатление, что он меня чем-то обидел. Просто хотелось бы хотя бы у вас развеять миф о сыне “белогвардейского офицера”, люто ненавидевшего большевиков. А миф этот гуляет в Интернете. А вернулся Веревкин, потому что вкусил прелести советской жизни. Рассказ ваш я нашел в Интернете. С уважением Александр”.

“Здравствуйте, Александр! Догадка моя полностью подтвердилась. Я так и подумала, что такие старые и такие личные документы могли находиться только непосредственно в личных вещах самого Веревкина и при жизни его вряд ли могли быть кому-то постороннему доступны. Следовательно, самого его уже нет, а тот, кто занял его место и квартиру, нашел все это. Удивительным было для меня то обстоятельство, что этот “кто-то”, то есть вы, оказался, к тому же, знаком с моим рассказом о Веревкине, даже подумала, что журнал или книга с этой публикацией тоже каким-то образом были в квартире среди его бумаг (может, думала, кто-то привез или переслал из России). Все это, повторяю, очень интересно, и я в любом случае признательна вам за то, что нашли меня и поделились этой информацией. Я даже подумываю теперь написать некое продолжение (или окончание) этого сюжета. И буду еще более благодарна вам, если вы мне поможете (раз уж начали) и ответите еще на несколько вопросов. 1. Когда примерно и почему Веревкин переехал в муниципальное жилье, то есть, как я понимаю, перестал быть смотрителем кладбища? 2. Известно ли, от чего и как умерли он и позже его жена? Где эта могила — там же, на Русском кладбище? 3. Общались ли вы лично с ним, говорили ли о его русских корнях и биографии? 4. Он что, был плохим человеком? Или обыкновенным? И, если позволите, еще вопрос касательно вас самого. Насколько я знаю, кладбище опекает православная церковь, и, видимо, там решают, кому быть смотрителем, из чего я могу заключить, что и вы — человек православный и воцерковленный. Родом-то вы из России или нет? Если да, то как оказались во Франции? Сколько вам лет? Есть ли у вас семья (русская или французская)? Как и почему вы стали смотрителем кладбища? На последние вопросы можете, конечно, и не отвечать, но все же мне и это очень интересно. Буду ждать вашего письма. Еще раз спасибо. С. Шишкова-Шипунова”.

“Здравствуйте, Светлана! Я действительно занял место Веревкина, но не его квартиру. Он жил на втором этаже, а мне предоставили первый. Но убирать пришлось. Тогда и нашел документы. С вашим рассказом я познакомился, когда у меня появился Интернет, и я начал искать в нем все о нашем кладбище, была ссылка на ваши два рассказа. Мне понравилось, но, как вы уже знаете, возникли к вам вопросы. А теперь постараюсь ответить на ваши вопросы:

1. Веревкин переехал в муниципальное жилье в 2006 году, когда его наконец-то смогли выпроводить на пенсию. Ведь ему было 75 лет, и работать он уже не мог, но уходить не хотел. Возможно, вы не очень хорошо знаете, что такое муниципальное жилье. Лично ему с женой предоставили трехкомнатную квартиру, и плата гораздо меньше, чем если бы они снимали. Ведь на кладбище служебное жилье, и предоставляется тому, кто здесь работает. Ведь платят очень скромно, бесплатное жилье — это как прибавка к зарплате.

2. Я точно не знаю, от чего умер Веревкин, но, кажется, что-то сердечное. Уже когда я работал, Веревкины жили здесь более полугода, так он поднимался по кладбищу с тремя пересадками. Тяжело ему было. Чем болела его жена — не знаю, видел, что два раза в день к ней приезжал медик и делал уколы. Она пережила его на год. Похоронены они на нашем кладбище.

3. Конечно, мы с ним общались, когда он еще жил в нашем домике. Но не близко. В то время я не знал о нем то, что узнал в автобиографии и анкете. Он мне говорил, что поехал провожать отца на пароход, и тот буквально насильно его забрал с собой. Возможно, он хотел создать о себе миф антикоммуниста, который он развивал здесь. О своих корнях не говорил, упоминал, что отец играл в ресторанах, то ли на балалайке, то ли на гармошке.

4. О том, каким он был человеком, мне трудно судить. Мы с ним мало были знакомы, да и недолго. А слухов много не очень хороших, но я их передавать не буду. Ведь это слухи. А, как вы убедились, я пользуюсь только фактами. Что касается меня: родом я из СССР, родился на юге Одесской области, институт окончил в Одессе. 15 лет проработал в Якутии, потом с семьей вернулись на Украину, а в это время и Союз развалился. Когда совсем невозможно стало жить на Украине, уехали во Францию, но это уже другая история. Жена три года назад умерла, сын с семьей в Париже. Мне 61 год. Смотрителем стал, так как с моим знанием языка на другое не способен. Александр Швец.

P.S. (к фото): Веревкин Евгений 14.10.1930 — 5.12.2007, Веревкина Люся, урожденная Тогмитова 24.12.1930 — 10.02.2009”.

К этому письму был вложен файл — фотография могилы Веревкиных. На старой надгробной плите из некогда белого, но сильно почерневшего мрамора полустертые, но вполне еще читаемые надписи: “…Воронина…1936”, ниже — “…Томпофильская… 1951”. Небольшая прямоугольная плита с надписью “VERIOVKINE” поставлена сверху, в изголовье.

“Уважаемый Александр! Простите, что не сразу отвечаю на ваше последнее письмо. Пасхальная неделя. Спасибо за дополнительные сведения о Веревкине и о вас самом. Вообще, чем больше новой информации, тем больше новых вопросов возникает. Их похоронили в чужую старую могилу? Там на плите другие имена. Если я действительно напишу какое-то послесловие к своему старому рассказу, вы не будете возражать против использования ваших писем (разумеется, без всяких изменений)? Еще раз спасибо за ваши сведения, желаю вам всего самого доброго! Светлана”.

“Уважаемая Светлана! На нашем кладбище нет свободного места для новых захоронений. Да вы и сами, наверно, помните. Поэтому хоронят в другие могилы, где есть место. В некоторых могилах 10—12 похороненных. В могиле, где похоронены Веревкины, — семь человек, а моя жена — одиннадцатая в своей могиле. Раньше на нашем кладбище можно было купить либо целую могилу, что было дорого, либо место в могиле. Из-за этого много похороненных в одной могиле. Конечно, можете использовать все, что я вам присылал. У меня к вам просьба. Моя мама (в девичестве Медведева) родилась на хуторе Холодная Балка, Кущевского р-на, Краснодарского края. Можно об этом что-то узнать? Александр Швец”.

Не странно ли? У обоих смотрителей Русского кладбища в Ницце — и у бывшего, Веревкина, и у нынешнего, Швеца, корни — кубанские.

Я попросила Александра уточнить, что именно хотел бы он узнать о своей матушке — подтвердить факт рождения именно там, или что-то другое, например, жив ли еще кто-то из ее родственников... Чтобы найти все эти сведения, надо как минимум знать имя-отчество и точную дату рождения. Но Александр больше не написал мне. Уж не знаю, почему.

Я тоже не стала больше писать и расспрашивать его о Веревкине, вряд ли он знает что-то еще.

Зачем он вообще это сделал, какие чувства и намерения им двигали? Позавидовал, что ли, своему предшественнику? О Веревкине действительно писали многие из тех, кому довелось побывать на Русском кладбище Ниццы. Некоторые, как, например, Л. Черкашина, весьма восторженно:

“Его, простого кладбищенского сторожа, называют великим подвижником. Этот удивительный человек, самобытный философ, посвятил свою жизнь служению русской культуре. Ему, сыну офицера-деникинца и француженки, рожденному во Франции, суждено было стать проводником между двумя великими культурами — русской и французской”6.

Швец, заняв место Веревкина и начитавшись в Интернете восторженных отзывов о своем предшественнике, мог испытать что-то вроде… нет, не зависти, но — ревности. Между русскими эмигрантами первой волны и теми, кто уехал из России позже, всегда существовала эта ревность. Что уж говорить о последней волне — бежавших в 90-е из развалившегося Союза. Их эмигрантский статус не идет ни в какое сравнение со статусом белоэмигрантов, которых почти уже не осталось, и статусом их потомков, рожденных за границей.

Новый смотритель Русского кладбища Швец не мог похвастаться биографией, какая была у Веревкина. Его советское прошлое явно проигрывало (прежде всего в его собственных глазах) биографии предшественника. Может, поэтому пришла ему мысль по смерти Веревкина “развенчать миф” о нем?

Но что, собственно, развенчивают присланные им документы?

Что отец Веревкина был не офицером, а рядовым? Но нам, например, он этого и не говорил, и в рассказе моем этого нет. Другие авторы (та же Л. Черкашина) действительно называли его “сыном белого офицера”, возможно, находясь в плену стереотипов. Вот и Швец, сообщая, что Веревкин-старший играл в ресторанах “то ли на балалайке, то ли на гармошке”, вероятно, полагает, что белый офицер должен был играть на более благородных инструментах — рояле или скрипке. На самом деле это, конечно, не так. Из многочисленных мемуаров русских эмигрантов мы знаем: заниматься им приходилось всем чем угодно — работать швейцарами, таксистами, уборщиками… Веревкин-старший мог в молодые годы работать в каменоломнях, а на старости лет играть в ресторанах. Что это доказывает?

А сам Евгений Николаевич Веревкин разве не мог в годы своей молодости, на волне распространившейся тогда среди русских эмигрантов эйфории по отношению к родине, быть искренним приверженцем СССР и даже состоять во французской компартии, а в старости, уже имея за плечами личный опыт жизни в Союзе, изменить убеждения? Мог, конечно.

Но стал ли он “ярым антикоммунистом”? Сомневаюсь. Во всяком случае, никаких таких суждений мы от него не слышали, да и Швец их не приводит, получается голословно.

Веревкин показался мне довольно сдержанным и, как я теперь понимаю, скрытным человеком. Люди этого поколения вообще многое в своей жизни вынуждены были скрывать, в том числе и взгляды.

С другой стороны, у Веревкина наверняка были свои претензии к Швецу. Вряд ли он обрадовался появлению на “своей” территории чужака, которого к тому же привела сюда не любовь к “отеческим гробам”, а всего лишь невозможность с его знанием языка устроиться на другое место. Думаю, встретил он его неприветливо, да и потом, сколько довелось им жить рядом, не особо привечал.

Так они и жили — два русских человека, соотечественника, почти земляка, по возрасту — как отец и сын, но — чужие, совсем чужие. Обоюдная ревность, взаимная обида, недоверие друг к другу… Что там еще могло быть между ними? И вот один умирает, а другой достает давно найденные, но припрятанные бумаги и решает вывести “соседа” на чистую воду. Это очень по-советски.

А не все ли теперь равно, кем он был на самом деле? Нам ли его судить?

И все-таки я благодарна Александру Швецу. От него я узнала, как закончил свои дни герой моего рассказа Веревкин, где он похоронен.

И, думая теперь о его уже завершившейся жизни, я удивляюсь тому, с какой неизбежностью, после всех перипетий, судьба все-таки привела его к своим, к русским, на одно из православных кладбищ Франции, где с царских времен покоятся выдающиеся наши соотечественники, куда, как в места паломничества, идут приезжающие в Ниццу россияне.

Все последние годы жизни Веревкина прошли в заботе о русских могилах (он делал это добросовестно) и — поневоле — в общении с русскими посетителями кладбища. Лишенный этих забот и этого общения, через год он умер. И упокоился (вполне заслуженно) на том самом Русском кладбище, которое много лет ревностно охранял.

…Так же ли будет радеть о нем новый смотритель? Дай-то Бог.