Константин Ваншенкин

В мое время

Об авторе | Константин Яковлевич Ваншенкин (род в 1925 г.) — поэт, прозаик, мемуарист, постоянный автор “Знамени”. Предыдущая публикация в нашем журнале — “Из лирики” (“Знамя”, 2011, № 12). Начало заметок “В мое время” см.: “Знамя”, 1999, № 3; 2000, № 5; 2002, № 8; 2009, № 9.

Мне думается, что у нас и у Соединенных Штатов есть немало общего — в национальном характере, в территориальной протяженности, в исторических подробностях и пр. И там, и здесь существовало рабство. Я еще до войны, мальчишкой, однажды подумал: как же так? В России было множество по-настоящему блестящих, замечательных, гениальных людей, и почти все они одновременно владели крепостными душами. А в Америке, на Юге, — жестокий рабовладельческий строй, плантации, надсмотрщики, работорговля. И у них, и у нас была гражданская война. Прогрессивный Север в США не сразу, но все же победил южан и отменил рабство. А у нас, фигурально выражаясь, победил Юг и учредил, утвердил рабство. Может быть, кому-то слышать об этом неприятно, но ведь правда.

У нас существовало страшное обвинение: измена Родине. А Андрей Битов недавно сказал в интервью: “Родина нам изменяла всю жизнь”. Обидно? Но ведь правда.

Население нашей страны резко разделено — на богатых и бедных. Власть на стороне богатых, потому что она сама богатая.

“Бедные в России стали за последние годы намного беднее” (“Российская газета”). Богатые — богаче. Это статистика.

У нас нет уверенности в завтрашнем дне, о чем без конца повторял министр финансов Кудрин, и что вредно для здоровья.

Любая власть не может в принципе ничего дать — только отнять. Если что-то дано — смотри, где отнято.

Молодые в ту пору “шестидесятники” (В. Аксенов и др.) любили такие сокращения: “Твард”, “Солж”. Даже Твардовский, отчасти их пародируя, не раз именует в записных книжках своего заместителя А.Г. Дементьева — Дементом.

Вообще А.Т. был одним из самых умных людей своего времени — и просто в житейском плане тоже. Солженицын был хитрее — эдакой зэковской хитростью, которой очень гордился. Ал. Тр. ведь, без преувеличения, вытащил его, а тот, уже впоследствии, когда Твардовского не стало, демонстрировал эту свою хитрость: “…ведь я ему не открывался, вся сеть моих замыслов, расчетов, ходов была скрыта от него и проступала неожиданно”. Но Твардовскому раскусить эти его “ходы и замыслы” большого труда не стоило. Он понял А.С. и еще за три года до своей смерти писал: “Для него мы, т.е. “НМ” и я, — одно из звеньев враждебной ему системы, которое ему удалось прорвать и которому он не чувствует себя сколько-нибудь обязанным”. Сколь точно!

Часто почти необъяснимо бьются самолеты, вертолеты. Вырабатывается ресурс, не обновляется парк. Устаревают военные корабли, ракеты, оборудование предприятий. В какой-то момент выяснилось, что обветшала государственно-партийная система, что она ни на чем уже не держится и готова рухнуть. И рухнула, морально и физически устарев.

“В конце рабочего дня люди хуже устают” (из разговоров в больнице).

Схема смеха.

Уникальный голос “безголосого” Бернеса, сразу различаемый, узнаваемый, запоминаемый навсегда.

Ив Монтан был моложе Марка Бернеса ровно на десять лет. Их профессиональные контуры жизни вполне совпадали: каждый был популярнейшим киноактером и замечательным исполнителем песен с эстрады, которые часто бывали написаны специально для них.

Злодействующие лица (в театральной программке).

Церковные иерархи крестятся и осеняют крестом с некоторой долей условности, даже небрежности в движениях. Здесь велика привычка выработанной годами индивидуальности. Так же отдают честь (приветствуют) большие военачальники — каждый в своем стиле. И те, и другие заставили прихожан или подчиненных смириться с их вольностями, ибо заслужили это другим — положением, именем.

Слушать легче, чем читать. Именно этим объясняется сверхуспех недавней эстрадной поэзии и теперешней песенной “попсы”, названной Ростроповичем “помойным корытом”. К тому же в песне тоже невозможно вернуться к началу, к повторному восприятию, и тем самым проверить себя. Кстати, этому издавна служит только припев.

“Вкралась ошибка”. Или опечатка. До чего ловко они прокрадываются!

ЗАГАДКА

Самое любимое слово

Раневской и Смелякова.

Многие замечательные песни состоят из стихов и мелодии, по отдельности как бы не представляющих какой-либо ценности, но вместе создающих впечатление шедевра.

Эту ошибку при якобы цитировании с удивительным упорством повторяют многие. Вот и Андрей Хржановский в своих живых воспоминаниях вдруг приводит булгаковскую осетрину — ту самую, что “не первой свежести”. А ведь у Булгакова-то: “Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик”. Совсем другое дело.

Черчилль о Ленине: “Его рождение и смерть были одинаковым несчастьем для его народа”.

“Сталин не оглядывался назад, но и не смотрел далеко вперед. Он стал во главе новой власти, которая зародилась в то время, — власти нового класса, политической бюрократии и бюрократизма, и сделался ее вождем и организатором. Он не проповедовал, он принимал решения” (Милован Джилас).

“Великий комбинатор очень старался, но отсутствие способностей все-таки сказывалось” (про Остапа Бендера, взявшегося поработать художником).

Когда умер В.С. Черномырдин и на ТВ концентрированно появилась масса кадров о нем, я вдруг понял, кого же он мне решительно напоминает. Да это же абсолютный Жванецкий! Я бы еще уточнил: “Жванецкий для народа”! Ведь все эти “в греческом зале, в греческом зале”, “но у нас было” и прочее — совершенно его репертуар. Так и вижу В.Ч., читающим “с листа” в зале Чайковского свои “мо”.

Думаю, что эта параллель — комплимент для обоих.

Ю. Лужков навязывал Москве свой отсутствующий вкус.

Газманова и Резника с базара понесли.

“Детство” Л. Толстого и “Детство Никиты” А. Толстого. А ведь не путаются.

У государства есть две основные статьи дохода: нестабильная и стабильная. Первая — убаюкивающе-высокие цены на нефть, и вторая — отнимание денег у бедной части населения путем поднятия цен и налогов — на все.

Внук, лишь изредка звонящий деду, подсознательно подготавливает себя к мысли, что эта его обязанность, возможно, довольно скоро и естественно отпадет.

Спортивный комментатор заканчивает репортажи словами: “До будущих побед, друзья!” Что сие значит? Чьих побед и над кем? “Шинника” над ЦСКА? Или Португалии над Россией? А почему вообще не приходит в голову руководителям каналов приглашать профессиональных режиссеров и редакторов, которые проводили бы регулярные мастер-классы для комментаторов, чувствующих себя корифеями без всяких на то оснований. Как высшая похвала спортсмену у многих звучит слово “грамотно”. “Сыграл грамотно!” — говорят они о Зидане. Пора бы уже, наконец, заняться их грамотностью. А все эти “умничка”, “наградка”, “молодчинка”, “полторашка” (дистанция 1500 м, тараканье слово), или “закончу мысль” (а не фразу) — все это просто пошлость, а не принятый жаргон.

Билл Клинтон — “Моя жизнь”, почти 1000 страниц, написана от руки. (Автор боялся утечки из компьютера.)

Жизнь — это наше основное занятие. Предпочтение. Наше высшее предназначение. Наша память о тех, кого уже нет, и тем самым — их воскрешение. Профессия. Самое личное и самое общее.

“Революция всегда будет с му€кою и будет надеяться только на “завтра”. И всякое “завтра” ее обманет и перейдет в “послезавтра”. В революции нет радости. И не будет” (Василий Розанов, “Опавшие листья”).

“Публика хочет еще, а всё!” (Пав. Вл. Массальский). Это один из законов искусства. И вообще жизни.

Странно после восьмидесяти пяти лет осознавать, что средняя продолжительность жизни у мужчин в нашей стране — менее шестидесяти. Но в моей юности она была еще значительно ниже — я имею в виду войну.

Когда мы с Инной поженились, то жили в бараке. Туда же привезли из роддома нашу дочку. Жили скудно, но до конца не осознавали этого, ибо перед тем было еще хуже.

Война еще и потому казалась столь долгой, что она действительно была длинней жизни многих из нас.

Знаменитая гандбольная команда называется “Чеховские медведи”. Все давно привыкли, и мало кого удивляет это, прямо скажем, несколько нелепое наименование.

Внучка Катя, желая приободрить меня, сказала:

— Толстой в твоем возрасте еще пахал…

Я (смеясь):

— Нет, он уже умер.

Галя (дочь, назидательно):

— А дедушка и сейчас еще пашет…

“Кажется, я неплохой голкипер”, — В.В. Сирин (Набоков). Он же: “В Кембридже я писал русские стихи и играл в футбол”.

— Что он принес в подарок?

— Букет цветов.

— Лучше бы принес корзину фруктов.

— Потребительскую корзину?

Песенка двоечника: “Я спишу, извините меня”.

“Право же, дурная поэзия изнурительна для культурной почвы, вредна, как всякая бесхозяйственность” (О. Мандельштам, “Письма о русской поэзии”). Но какой государственный подход!

Когда в печати появился заинтересовавший многих детективный роман некоего Б. Акунина, а потом выяснилось, что под этим псевдонимом скрывается известный японист Георгий Шалвович Чхартишвили, я тут же невольно вспомнил стихи Мандельштама:

Согласитесь, весьма к месту.

Всем известно, что когда корабль Гагарина уже пошел со старта, космонавт сквозь рев и свист воскликнул:

— Поехали!

А, между прочим, это словечко заслуженного летчика-испытателя СССР, Героя Советского Союза М.Л. Галлая. Его пригласил С.П. Королев в Байконур в качестве инструктора-пилотажника по космическим полетам при первой группе космонавтов. Это слово Марк всегда произносил при начале разбега в своих бесчисленных испытаниях, и ребята его знали. Юра выкрикнул “Поехали!” подсознательно, на вершине эмоций.

Пожалуй, тверже всего нам запоминается то, с чем мы совершенно не согласны. Вот у Л.Н. Толстого: “Нельзя соединять два искусства — поэзию, музыку. Я на слова, когда поют, никогда не обращаю внимания” (4 мая 1908).

Ожидание обещанной радости — самое тягостное занятие.

Во всем мире время, когда молодой человек должен уходить в армию, безжалостно совпадает с периодом первой серьезной любви.

В. Аксенов сказал про А.С., что не знает другого случая, чтобы кто-нибудь с такой помпой переезжал с дачи на дачу.

Существуют различные эмоциональные оценки происходящего с человеком: удовольствие, наслаждение, счастье. Большинство применяет их неточно, как попало.

Ликующее, звенящее ощущение собственного здоровья можно вполне оценить, только уже имея противоположный опыт.

Мне доводилось говорить, что я в своей жизни нигде никогда не служил (кроме четырех лет армии, куда был призван из десятого класса).

Недавно наткнулся на просьбу флигель-адъютанта А.К. Толстого об отставке. Он так обращается в письме к Александру II: “Служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе… Я надеялся победить мою природу художника, но опыт доказал мне, что я боролся с ней напрасно. Служба и искусство несовместимы. 1861”.

Император его просьбу удовлетворил.

А вот как воспринимал подобную проблему Казимир Малевич: “Наступило адское время службы, а я не понимал, как дикая птица не понимает, зачем ее держат в клетке”.

“Женой и другом Сергея Михалкова на протяжении 53 лет была детская писательница, поэтесса и переводчица Наталья Кончаловская, дочь художника Петра Кончаловского и внучка живописца Василия Сурикова. На момент свадьбы Кончаловская была старше Михалкова на 10 лет” (“Неизвестный Михалков”, “Российская газета”). А в дальнейшем?

Испытал краткий (к счастью) испуг, наткнувшись в роскошном альманахе “Подмосковный летописец” на заметку (с фото) “Открытие памятной доски Олегу Чухонцеву”…

Жив, жив, это они так, к 70-летию, не волнуйтесь!

Человек в старости, желая подняться с дивана или со стула, представляет себя Юрием Власовым со штангой над головой.

Старинное игроцкое выражение о хорошо одетом, уверенном в себе человеке — “собран на выигрыш”. Я его позаимствовал у своего старшего друга Андрея Петровича Старостина.

Любопытно, что на старом Севере большинство ударений в словах перенесено на первый слог — как в английском. В названиях, фамилиях. Например, у нас в Сибири — “Олёкма”, а на Северной Двине — “О€лекма”. У нас — Каме€нский, Бурко€в, Дроздо€в, у них — Ка€менский, Бу€рков, Дро€здов, что им кажется вполне и единственно естественным.

Из, я бы сказал, философских формулировок моего близкого однополчанина Борислава Буркова (г. Котлас):

“У меня и в моей семье все по-старому. Пока все живы, и каждый по-своему здоров”.

“Здоровье посредственное, но не болею”.

Из письма его вдовы Таси, увы: “Дедушка Борислав (Бурков), будучи на пенсии, пять лет работал на медскладе рядом с нашим домом сторожем. Все деньги отдавал внукам”.

Ранее он был зав. горторготделом, членом бюро горкома и проч. Но эта последняя должность — это же унижение. Разве нет?

Сэр Уинстон Черчилль в бытность свою военно-морским министром Англии (у них это называется Первый лорд Адмиралтейства), задолго до войны, выступая на очередном выпуске лейтенантов Королевского флота, среди прочего сказал: “Для того чтобы чего-то добиться в жизни, нужно всегда очень серьезно относиться к своему делу и никогда к самому себе”. Это один из лучших известных мне афоризмов. К сожалению, большинство руководителей разного ранга придерживается прямо противоположных принципов.

Лица, одобряющие массовые репрессии и другие сталинские злодеяния, порой подсознательно относятся к категории всевозможных стукачей, тюремщиков, расстрельщиков, а люди, ужасающиеся при мысли о тех временах, — сами потенциальные жертвы.

Замечательное стихотворение Георгия Иванова гораздо сильнее, пронзительней, значительней самих портретируемых. Так бывает в искусстве.

М. Луконин как-то сказал, что Евтушенко проводит по отношению к советской власти политику кнута и пряника. Остроумно.

Сережа Луконин небрежно сообщил в печати, что его образцово-волжский отец не умел плавать. Ничего себе, опустил папочку.

Хорошо написанная, но слабая поэма А. Недогонова “Флаг над сельсоветом”. И так бывает.

О смене политических привязанностей:

До войны. Я в восьмом и в девятом. Директор школы всегда начинал любую собственную речь словами: “Если так можно выразиться, а именно так и можно выразиться…”

А комбат в 4-й гвардейской воздушно-десантной бригаде имел свой знак: “Не в порядке запугивания, а в порядке наведения порядка”.

И то и другое осталось в памяти на всю жизнь.

Заголовок: “Ценники и циники”.

Былая школьная пятибальная система оценок. Они выражались и цифрами, и словами. Однако, скажем, 3 (“птица-тройка”) расшифровывалась то как “удовлетворительно” (уд.), то как “посредственно” (пос.). Но ведь это совершенно разные вещи.

Мрачные новобрачные.

Мастерская “Перегибание палок”.

“Ехал на ярмарку Букер-купец”.

Реклама: “Пишу, читаю без лампады”.

Время всеобщего увлечения НЛО. Возбужденный вечер в Дубовом зале ЦДЛ. Выступают очевидцы, свидетели. Знаменитый полярный штурман Аккуратов рассказывает, как он наблюдал стремительно удаляющийся объект. Из зала спросили: — Как выглядит?

Аккуратов ответил: — Задняя часть волнующая.

Популярный артист М. Боярский, отвечая на вопрос, нужна ли сегодня поэзия, утверждает: “Читать поэзию нельзя, ее можно либо знать, либо слушать…” Саморазоблачительное заявление. Только слушать стихи предпочитают жертвы т.н. эстрадной поэзии, не имеющие потребности оставаться с нею наедине, возможности вернуться к началу, к наиболее задевшему. Стихи почти всех поэтов-шестидесятников публика воспринимала только со слуха и зрительно.

О юморе. Инна Лиснянская сказала мне однажды, что вот у меня в стихах есть юмор, а у нее — нет. Просто как факт. А Гриша Бакланов признавал, что у него вообще нет чувства юмора.

Некоторые редакторы наивно полагают, что у них есть право печатать или не печатать того или иного автора, ту или иную вещь. Они заблуждаются: у них нет такого права, у них есть такая возможность.

Крупные, выдающиеся математики или физики не только решают, но и сами выдвигают, формулируют, создают сложнейшие задачи для решения, над которыми впоследствии бьются (иногда успешно) многие блистательные умы. Примеры имеются.

В искусстве (в частности, в поэзии) сама задача появляется уже в виде решения, т.е. уже решенной.

Был юбилей композитора Д. Тухманова. Я утверждаю, что эта песня (“День Победы”) зацепила столь многих не только (и не столько) своей действительно замечательной мелодией, но еще в большей степени своими пронзительными словами. Каким же нужно обладать осознанием собственной значительности, чтобы ни разу даже не упомянуть автора “текста” (Вл. Харитонова)!

Женщина долго не могла вспомнить название регулярной передачи на телевидении. Наконец радостно вскрикнула:

“ПТУшники!..” Это были “НТВшники”.

Но ведь как точно!

Литературоведы большей частью читают книги очень подробно, литературные критики чаще всего — по диагонали.

А. Гладилин — о себе и своем поколении: “Мы первыми сказали правду”. Правду? Первые? Толя, ну нельзя же так подставляться.

Говорят: “написано левой ногой”. То есть кое-как, халтурно, неумело. А вот в армии левая нога — главная. Именно с нее начинается всякий шаг — одного человека и всего строя; так командир подсчитывает “ножку”: левой, левой!..

И песня в строю обязательно звучит под левую ногу, и запев, и припев…

А писать левой ногой стыдно, некрасиво, не рекомендуется. Однако сколько их около литературы, этих левоногих, — батальоны, полки.

На международном симпозиуме в Ярославле некоторые иностранные выступавшие говорили по-русски. Одного из них я за такового и принял. И вдруг он сказал: — Потому что без воды ни туда и ни сюда… (В войну ходили рассказы, как на таких мелочах попадались немецкие шпионы, — например, милиционер, взявший в трамвае у кондукторши билет).

Были “Дни “Литгазеты” в Болгарии. Белла Ахмадулина, одна из нашей большой компании, обратила внимание на то, что в Софии и в Пловдиве нет на улицах собак — ни случайных, ни выгуливаемых.

Любопытно, что очень внимательные ко мне Исаковский и Фатьянов никогда не посоветовали мне попробовать написать песню. Не то что Бернес, которому это было нужно.

Песня — не просто соединение стиха и мелодии, а уже некий результат их отношений, нечто уже нерасторжимое, их взаимная интимная удача, неожиданность.

У многих прекрасных поэтов не получилось написать ни одной поющейся (мой термин) песни.

Песни чаще всего бывают известнее книг.

Позволю себе привести фразу из адресованного мне письма М.В. Исаковского, опубликованного в пятом томе его “Собрания сочинений”: “В этой области Вы, как никто другой, также показываете пример, как надо писать песни” (15 сент. 1966 г.).

Наивный ученический лозунг: “Мы не рабы, рабы не мы”. Женщина в зоне: “Мы не рабы. Рабыни мы”.

Что такое футбол? Это, по сути, забивание голов в чужие ворота и, увы, никуда не денешься, пропускание в свои. Так вот, по первому компоненту что-то у нас не клеится, зато по второму — все в порядке.

“Команда играет хорошо. Во всех матчах была максимальная самоотдача, все были мобилизованы. Никто не может бросить камень в наш огород, что кто-то из ребят не старался. Обидно. Мы все стоим за Родину, а болельщики против нас, что ли?”

А? Из каких-то былых времен отписочка. Подпись, однако, современная. Председатель РФС Сергей Фурсенко.

После нескольких подряд проигрышей и ничьих. Этот человек обещал нам выиграть в 2018 г. чемпионат мира по футболу.

Я демобилизовался в конце сорок шестого года и вскоре стал исправно посещать вечера стихов в Политехническом. Народ валил уже тогда. Я и сам потихоньку сочинял — начал неожиданно для себя, последней военной весной, в Венгрии.

А здесь сразу попал на “Вечер трех поколений”. Это третье поколение тоже представляли трое: С. Гудзенко, М. Луконин, А. Межиров. Маленькие книжечки двух первых у меня были, межировская уже разошлась. Все понравились. Гудзенко даже воевал рядом, под Веной.

Теперь многие забыли тогдашнюю ситуацию. Только-только (1946) прогремели страшные постановления ЦК ВКП(б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград”, “О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению”, “О кинофильме “Большая жизнь” (постановление “Об опере “Великая дружба” В. Мурадели” слегка задержалось и появилось в начале 1948-го). По сути, все искусство попало под безжалостный асфальтовый каток. Но на 1947 год было запланировано “Первое Всесоюзное совещание молодых писателей”. И оно состоялось, аккурат после только что упомянутых постановлений.

А ведь сама война уже выбросила в жизнь чудом уцелевших художников, прежде всего поэтов, ощущавших жгучую потребность написать о себе и погибших товарищах. И такие их лучшие строки уже появлялись, становились известными.

Это хотя бы: М. Луконин — “Лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой”, С. Гудзенко — “Мы не от старости умрем, от старых ран умрем” и “Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели”, М. Львов — “Чтоб быть мужчиной, мало им родиться”, М. Дудин — “О мертвецах поговорим потом”, С. Орлов — “Его зарыли в шар земной”, Ю. Друнина — “Я только раз видала рукопашный”…

Эти их лучшие афористичные строки так и остались лучшими строками в их дальнейшей жизни — после получения ими чудовищных идеологических инъекций ЦК и Первого совещания. Единственным уцелевшим оказался Александр Межиров.

(Замечу в скобках, что Б. Слуцкий и еще два-три поэта из участников войны к тому времени не успели начать, эта буря прошла над их головами, они не отнесли ее к себе и поэтому не испугались.)

А познакомились мы с Межировым темным осенним вечером сорок восьмого года в “Комсомольской правде” (редакции тогда работали поздно). “Комсомолка” помещалась, как обычно, на своем шестом этаже, а четвертый и пятый занимала “Правда”. Мы спустились на этаж и попали в “правдинский” буфет (я — впервые). Там мы взяли бутылку водки (да, да, трудно поверить!), несколько бутербродов, нам пожарили две яичницы, и мы долго сидели за столиком. Потом шли пешком к метро “Белорусская”, и он, слегка заикаясь, продолжал рассказывать мне свои межировские небылицы о том, как поэт Павел Шубин был чемпионом Европы по боксу, и тому подобное.

А. Межиров, конечно, по-настоящему замечательный поэт — упрямый, бесстрашный. Блестяще владеющий стихом. И лучшие его стихи — о войне. “Артиллерия бьет по своим”, “Музыка”, “Воспоминание о пехоте”, “Календарь”, “Полумужчины, полудети” (памяти С. Гудзенко). И ведь рядом — не о войне, а так же больно: “Памяти А. Фатьянова”, или “Напластованье” (стихотворения 2-е и 3-е), или “Через костер…”. Перечислять можно без конца.

И есть одно совершенно особое: “Коммунисты, вперед” — стихотворение-плакат. Он сам иногда серьезно и грустно говорил, что всё у него забудут, а это останется. Он сам в глубине души слегка гордился им и отчасти его стеснялся. И многие говорили: хороший поэт Межиров, даже очень, но вот зачем он про этих коммунистов написал!

А может, они не совсем поняли? И он тоже?

Ведь он пишет здесь об узловых, смертельных, катастрофических моментах нашей жизни и истории: ужас Гражданской войны, жестокие стройки тридцатых, Отечественная — и везде вперед, вперед! — то есть на верную гибель посылают именно коммунистов. Как штрафников!..

И еще хочется сказать вот о чем. Межиров по натуре был игрок. В литфондовской, почти игрушечной его дачке весь второй этаж занимал настоящий бильярд. Нет, Саша играл весьма средне (сильнейшим среди писателей был, думаю, Вадим Сикорский). Но настоящие профессионалы глубоко уважали межировскую игроцкую суть, ощущали его как бы эталоном, неким образцом. Ведь игроков у нас всегда было немало — и в картах, и на Бегах, и проч.

Я написал эти стихи об одном из них.

Когда умер Сталин, редакция “Правды” предложила нескольким поэтам написать об этом стихи. Написал и Твардовский. Его дочь Валя видела, как он, еле сдерживаясь, диктовал их утром по телефону.

Стихи напечатали. Но одно слово было опущено, даже ритм изменился. Видимо, сокращали не в редакции, а где-то выше. Да, вы угадали: это слово было — “Сталина”. То есть руководство сразу же озаботилось не посмертным воспеванием, а вопросом — кому достанется власть.

В то утро состоялся писательский траурный митинг, в тогдашнем Доме кино на Воровского. Дело в том, что в старый олсуфьевский особняк писатели не умещались. Перед этим мне встретился Твардовский. На нем была какая-то несуразная шапка с опущенными наушниками без тесемок, лицо опухшее.

Митинг был искренний, со слезами. Вели Фадеев и Тихонов. В конце писатели пели “Интернационал”. Запевал А. Софронов.

Вышли на улицу. К нам с Инной прибились Винокуров и Межиров, и мы медленно пошли в сторону центра. Неожиданно Саша предложил зайти к нему на Солянку. Там у него в малонаселенной квартире была комната для работы. Он уточнил: для переводов. Мы купили водки, колбасы, еще чего-то (тогда все было).

Комнатка действительно оказалась крохотной: стол, стул, тахта. Над столом полка, и на ней большая книга. Нет, это была не Библия, не сталинские “Вопросы ленинизма”, а словарь Даля.

Мы пили водку и говорили о том, что будет дальше.