Владимир Коркунов

Марина Кудимова. Черед

Двадцать лет спустя

Марина Кудимова молчала долго — предыдущий сборник датирован 1990 годом. А путь до следующего позволил ее стихам не только “настояться”, но поверить временем главное — стихотворения Кудимовой не теряют актуальности спустя годы, а приобретают — новое звучание, новый вкус, позволяют иначе взглянуть на себя и свое время. Может быть, потому, что впервые за двадцать лет с Мариной Кудимовой можно познакомиться не по разрозненным публикациям (в “Новом мире”, “Знамени”, “Континенте”, “Детях Ра”, “Сибирских огнях” и др.), а увидеть стихи под одной обложкой.

Судьба человека дает стихам то основное, чего не может быть при одном таланте, она насыщает их опытом, заполняет зияющие дыры культурного вакуума. Неслучайно, наверное, Марина Кудимова объединяет понятия языка и стиля: “Дело в том, что разделение языка и стиля мне всегда представлялось искусственным. Это одно и то же. Стиль — это и есть тот объем и та органика языка, которыми данный человек овладел” (из интервью).

Получается, талант является продолжением судьбы, человеческо-поэтического опыта. Изучая статьи о творчестве Кудимовой, я встретил такие слова: резкий, но вольный голос; стихи насыщены и переуплотнены; рождены на внутреннем дискомфорте, неблагополучии. Но ни разу не обнаружил (может быть, кто-то так и сказал, не ведаю) определения “жертвенный”. И если стихотворения — продолжение жизни, то они и должны быть исполнены жертвенности. Без этого не родился бы поэт. Не умеющий отдавать, не может и черпать — из культурного пространства, общей тетради, если опять-таки пользоваться определением самой Кудимовой.

А потому неслучайно первое стихотворение в сборнике, вышедшем после двадцатилетнего молчания, сродни жизненному кредо: “Парус на бом-брам-стеньге, / Чтоб кораблю плыть. / А я получаю деньги / И буду на них жить”. Итого: жизнь — существование. Материальное благополучие эфемерно и отступает перед внутренним, перед познанием, работой души.

В самом деле, деньги — для поддержания жизни, как бом-брам-стеньга (считая ее продолжением мачты) — для полноценной жизни корабля. Это понятно (исключая подсмысл) и сказано понятным, но — накопленным языком. Когда вызревает новый язык — форумов, социальных сетей, язык Интернета — для Кудимовой особую важность приобретает понятность высказывания (неслучайно среди любимых строк Твардовского у Кудимовой следующие: “Вот стихи, а все понятно, все на русском языке”.

Но путь до понятного (а не простого!) высказывания долог и тернист: через язык бывших зэков и интеллигентов, прошедших сталинские лагеря, в среде которых Марина Кудимова провела детство; через тамбовский своеобычный диалект; через русскую литературу, к которой Кудимова шла, отрекаясь от многого, заменяя школьные уроки чтением (из-под парты), отказавшись от распределения в пользу творчества (как можно терять три плодотворных года?!), трясясь в замерзшем автобусе в соседний райцентр за-ради заветного сборника Пастернака…

Извечная формула экономистов (товар—деньги—товар) меняется, а точнее — надломляется, ведь способ получения денег не так важен. (“Они мне достались даром — / Или в поте лица”). Важно разобраться в себе и все-таки, несмотря на то что “Светлое от темного / Уже отделять не нам…” — постараться отделить, чтобы определиться, чтобы понять, почему “У меня ничего не купят, / Если вынесу продавать”. Но о товаре ли речь? Вряд ли. Как ветер дает жизнь (кораблю), как деньги дают жизнь (человеку), так и душа — дарует (другим). Вот только даром она не достается. И продать ее невозможно.

А — отдавать свою жизнь, свой опыт и свое время, закованные в строчки. На глазах Марины Кудимовой рождалась и умирала поэзия. Вышли на стадионы шестидесятники, ставшие героями, личностями, первопроходцами в советских реалиях той поры; пришло поколение интернет-поэтов, тусовок и фестивалей, куда идут не ради стихов, а для общения.

Говорят, что поэт, если он настоящий, — в чем-то пророк. Что стихи проживают большую жизнь, выходя за границы периода создания. Вот и обнаруживаются в стихах Кудимовой двадцатилетней давности поразительные строки: “Потребителю наплевать, — / Что дадут, то и кушает. / Пусть лепечет поэт и прозаик, — / Кроме домохозяек, / На кого уповать?” Вот поэты с прозаиками и лепечут. А слышно — диктора, вернее — диктора. Практически обездушенное существо, даром что человек. Особую остроту обретают приметы времени: “Меж тем взошла Цветаева / И Мандельштам возник”.

А одновременно — “То бенефис у Зыкиной, / То Райкин хохму выкинул”. Это — радиокомпозиция “Диктор”, наряду с “Поселением” — одно из мощнейших по энергетическому и духовному посылу произведений сборника.

Диктор как один из образов эпохи находится всегда рядом. Кто он, лишенный судьбины и отдушника, имеющий разве что бобину “и наушник, / И звукоизолирующий дом”? Но он сам — отдушина (пусть “мертв и обездвижен”), и к этой отдушине обращается неученая пенсионерка. Пишет на радио — как исповедуется с Богом. И муж-то инвалид пьет, и сын — не нашедший себя, разочаровавшийся в жизни — один из миллионов, ничто не значащее для диктора существо, а для старухи — вся жизнь:

И эта исповедь, это откровение перед незнакомым, мертвым и обездвиженным человеком (человеком ли?) ради маленькой просьбы: “Я пишу вам сейчас потому, / Чтобы песню ему передали”.

В радиокомпозиции не просто показывается эпоха, не заметившая, по большей части, всходов Цветаевой и Мандельштама, в ней передано ощущение безнадеги и надежды одновременного, живого и мертвого, взращенного на одном — жертвенном — поле.

В голосе Марины Кудимовой жертвенность объединяется с целью, судьбой (голосом народа, несмотря ни на что): “Юность моя в мини-юбке цитатной, / Грех мой — педвуз”. Грех или — крест? Или же отчаянное правдолюбие, невозможность сказать по-иному. “В младенчестве я так боялась лжи, / Что говорить не сразу научилась… / Впрочем, если не так, стоит ли говорить вообще?”

Вера Степанова, журналист “АиФ”, писала о встрече с Мариной Кудимовой: “…человеческий интеллект, считает она, рождается и закаляется только из сопротивления миру, точнее — его злу. Так что вполне закономерно, что источником творчества поэта является именно его неблагополучие”. И если ложь — человеческое зло, то интеллект поэта и зарождался в немом противостоянии ей. А потом обрел способность говорить.

Это обретение, это мастерство взглянуть на свое время со стороны и изнутри одновременно проявляется в “Поселении” — сложенной из разрозненных лирических эпизодов мозаики детства, взросления и зрелости. Звуки и запахи детства переходили в чувства и суждения.

Здесь же — воспоминания о школе. О себе: “Я из детей, настрадавшихся в школе / (Зябну поднесь, если вижу во сне). / Мелом белили и спину кололи, / Сыпали за ворот крошки и снег”, и о мальчике с поломанной судьбой (а разве насмешки одноклассников не ломали — тоже?): “Он к здешней жизни потому / Притерся, точно атом, / Что пуган в школе ПТУ, / А дома — интернатом”.

Атмосфера передается отчетливо, краски сгущаются, перед взглядом автора типичные портреты эпохи: “Вы и в застегнутых пальто / Перед судьбой нагие, / Повыше пояса — никто, / Пониже — никакие”. Это о том же мальчишке и таких же, как он. А вот привокзальная картинка, до дрожи красноречивая: “И тот факт, что мир стоит над бездною, / Только что в буфете при вокзале / С кружкой пива гении уездные / Гениям губернским доказали”. Еще бы не доказать, когда говорить приходится о себе…

А жизнь текла, и шло время. Поселение жило, жила и героиня. Но какими бы красками ни рисовалась атмосфера описанных мест (не важно — каких, сколько их на Руси!), между болью проклевывалась… любовь. И к гениям уездным и губернским, и к бесприютному мальчишке, и к Александре, младенцу, выбирающему жизнь: “— Буду жить, — подумала Александра, — / Ничего не поделаешь, — родилась!”. И — наступает момент возвращения, возвращения в детство, в неприглядно-важный (а может — любимый?) мир.

Евгений Евтушенко, прочитавший “Черед” еще в электронном варианте, констатировал: “Кудимову читать — как собственный мозг перепахивать… Это стихи не для чтения, а для вчитывания”. Голос Кудимовой не громкий, но резкий, волнующий, опутывающий, накрепко забирающий в атмосферу поэтического мира — ее мира, ее самой, ее правды.

Вместе с этим Марина Кудимова борется за правду не только в стихах. Так, оказавшись в подмосковном Загорске, она собрала больше миллиона подписей, чтобы вернуть этой православной жемчужине России историческое имя. И отстояла его. Как отстаивает и право на стихи. И “Черед” ее приходит. Пришел, наверное.