Татьяна Морозова

Леонид Зорин. Нулевые годы. Проза последних лет

Автор “Варшавской мелодии” и “Покровских ворот” (и ведь когда это было!), уже этим обеспечивший себе место в литературных анналах, ни в одной фразе, ни в каком повороте сюжета или мысли не тиражирует прием и не сбивается на штамп. Хотя герои Леонида Зорина — те самые, о которых мы читали у классиков: люди, способные к осмыслению, посвятившие себя интеллигентным занятиям: сценарист, писатель, адвокат, любящий шахматы, которые стали для него жизненной философией... Их портреты вдумчиво выписаны, с психологическими деталями и неожиданными чертами; их жизненная позиция хорошо понятна автору, при том эти герои — не автопортреты писателя.

Зоринские герои — взрослые люди. Их взрослость — факт не их личной биографии, а некая смысловая законченность целого пласта людей, не определяющегося поколением или эпохой. Это взрослость людей, достигших вершины развития — той вершины, на которую их привела “мысль народная”, за которой мыслящие русские люди шли в течение почти двух веков. Собственно, герои прозы Зорина — это “лишние люди” нашего времени. Да, наследники тех. Узнавая в них родовые черты, понимаешь, что все сложилось так, как сложилось и в их жизни, и в нашей, и в жизни страны — и по-другому было невозможно. Но при таком взгляде Зорин не ставит крест ни на этих героях, ни на их нужности в так называемых новых исторических условиях. Наоборот, знание этих героев, их жизни, сопряжения ее с историческим движением дает писателю основание в наших провальных “нулевых годах” увидеть новое начало. Вот эти герои, а вместе с ними и интеллигентские комплексы, вокруг которых строилась вся наша культурная парадигма, — пришли к своим нулевым годам. Этот дискурс отработан, а есть ли силы для нового — надо еще посмотреть. Отношения между временем и интеллигенцией рассматриваются Зориным ненавязчиво, в частных сюжетах, любовных историях, как и положено “русскому человеку” — на rendez-vous. Эпохальных удач у этого героя ни на любовном поприще, ни на общественном нет, как и у его классических предшественников. И причины все те же: слишком холодная голова, слишком много анализа, слишком много знания наперед. Они не создают условия общественного движения (есть у Зорина те, кто думает, что создает, но это — не главные герои). Нет, зоринские герои — всегда чуть в стороне: не очень сопротивляясь этим общественным потокам, все же стараются, чтобы они не очень их касались. Основа этой независимости — способность ясно видеть и так же говорить — почти без эпитетов, которые облегчают речь, расцвечивая ее и поуютнее, поузнаваемее поворачивая жизнь. Герой прозы Зорина смотрит трезво, говорит ясно, и речь его становится — как и повелось у лишних людей — делом. Когда кругом морок и мрак, то ясность речи и мысли из формальности превращается в структурную единицу, точку опоры.

Умение героев так изъясняться — щедрый дар им от автора. Почти четверть книги — это записные книжки, впервые опубликованные, в которых — все его писательское богатство, от почти готового рассказа, где в нескольких словах все и сказано: “Я был достаточно одинок, чтоб чистоплотно прожить свою жизнь” или “Это не любовь, не роман, это вяло текущая шизофрения, — жаловалась бедная женщина” — до тщательно отобранных случаев из жизни великих художников, размышлений о творческом методе. Кратко и емко Зорин пишет о Белинкове, о его непростых отношениях с Олешей, но суть записи — не в отношениях, а в том, что Белинкова раздражало в Олеше его тяготение к метафоре. “Игра с метафорами, по убеждению Белинкова, позволяла писателю уклоняться от борьбы с окружавшей его действительностью”. Именно это и интересно в зоринских записях — серьезность, с которой он, тонко и косвенно, но вполне ясно признает главной задачей писателя преобразование жизни, в котором видели смысл писательской работы наши классики. При этом он остроумен и артистичен — может, например, в одно касание очертить характер героини и ее отношений не только с поклонником, но и с жизнью: “Ты мил, — сказала близлежащая женщина” — будто чеховский рассказ ужался до одной фразы. Или нащупать фонетически забавное: “С чувством достоинства: “Моя племянница вам не достанется””, — привет Маяковскому и его “Военно-морской любви”. Его острый глаз и слух ловит не только фонетические созвучия, но и стилистические несоответствия, которые ему, художнику, говорят очень много. Так, он убийственно хлестко, мгновенно припечатывает Лимонова, впавшего в пафос освободительной борьбы: “На собрании нацболов оглашают письмо Лимонова из тюрьмы. Подписано послание “Вождь”. Стоит писателю заняться политикой, и он превращается в шута”. В умении подмечать разное проявляется фантастическое жизнелюбие Зорина, его непраздное любопытство ко всему. Его краткие записи куда более емко и жестко характеризуют нашу жизнь, чем иные многостраничные аналитические статьи: “Почему меня, как магнитом, притягивает ко всякой сволочи? — вздохнул он, оглядывая союзников”. Или: “Либо ты кит, либо москит”. Смешно. Но ведь только отчасти. Или: “Одна из примет советской системы — плебейство как паспорт благонадежности”. Так и подмывает спросить: разве только советской?

“Отжав” эту реальность, Леонид Зорин предлагает читателю ее сухой остаток, в котором нет ни пафоса, ни идеологической пустоты, только “холодные наблюдения”, изложенные с большим вниманием к слову и желанием вместить мысль в возможно меньшее количество слов. И тут уж писатель соревнуется только с самим собой, имея собеседников и единомышленников разве что в мировом культурном контексте. Читая письма Поля Валери, он обращает внимание на запись “Тревога — истинное мое ремесло” и добавляет от себя: “…роднее я ничего не читал”.

Иногда записи Зорина превращаются почти в дневник, но это дневник писателя скорее чеховский, чем достоевский: сдержанный, краткий и, несмотря на господствующую иронию, печальный. Марк Твен сделал в старости запись: “Том Сойер вернулся в родной город. Встреча с Геком Финном. Оба понимают, что жизнь не удалась”. Леонид Зорин резюмирует: “Эту запись сделал любимец страны, покоривший ее завоеватель, человек, ставший воплощением юмора. Сколько мы ни бодримся, чего ни добиваемся, если только сохраняем способность думать и чувствовать, мы неизменно приходим к тому же”.

Зорину ронять фразы о “неудавшейся жизни” — по меньшей мере “невеликодушно”, как замечал доктор Дорн о жалующемся на нездоровье Сорине. Но ведь Зорин, “неизменно пришедший к тому же”, что и Черчилль, чьи последние слова он тоже выписал: “Как все это скучно” — и добавил: “Можно понять”, — говорит не о банальном недовольстве, а той печали, “которой царь Давид по-царски одарил тысячелетья”. Эта-то “печаль” клонит не просто к суровой прозе, но — через редукцию, усечение — к молчанию.

“Пока свободою горим, потом начинаются чад и копоть”, “Наша беда и наше проклятье в том, что будущее — наш идол”, “Гибкие выигрывают жизнь, прямолинейные — судьбу”, “Сын слобожанки и ахалтекинца со всеми следами тяжелого детства” — кажется, так и перекочевало из записных книжек в роман “Трезвенник”.

Это трезвая книжка замечательного писателя: талант его жив и не скудеет.

Татьяна Морозова