|
Даниил Данин
Стихи военных лет
Даниил Данин
Стихи военных лет
Даниил Семенович Данин (Плотке) (1914—2000) — критик, популяризатор науки, родоначальник кентавристики, мемуарист. Родился в Вильне (Вильнюсе), отец — инженер, мать — врач. В 1914 году семья переехала в Петроград, а затем в Москву. В предвоенные годы учился на химфаке (1933—1936) и физфаке (1936—1941) МГУ, а также в Литинституте (1938—1941), т.е. три незаконченных высших образования.
С 1938 года начал публиковаться как критик поэзии в “Литературной газете”, журналах “Знамя”, “Красная новь”, “Новый мир”. В феврале 1942 года принят в СП СССР. Начавшаяся война помешала Данину сдать госэкзамены на физфаке — несмотря на “белый билет” он ушел рядовым в народное ополчение. Демобилизовался в 1946 году в звании капитана, награжден орденами и медалями. После демобилизации продолжал печататься как критик, причем осмеливался “поднимать руку” на литературное начальство — Софронова, Грибачева, Суркова, Прокофьева…
В период борьбы с космополитизмом (конец 1940-х годов) был объявлен лидером антипартийной формалистической критики. После нескольких лет вынужденного простоя в конце 1950-х годов Даниил Данин отошел от критики и сосредоточился на научно-художественной литературе, популяризации истории физики — в соответствии с образованием совместил “формулы и образы”. Появились книги, которым суждено было стать классическими — “Неизбежность странного мира” (1961, три издания, переведена на одиннадцать языков), “Резерфорд” (1967), “Нильс Бор” (1978).
В 1960—1990-х годах Данин возглавлял редколлегию альманаха “Пути в незнаемое” (писатели рассказывают о науке), вышло свыше двадцати номеров. С начала 1990-х годов активно разрабатывал кентавристику (сочетание несочетаемого в разных сферах жизни, прежде всего в науке и искусстве). С 1994 года читал лекции по кентавристике в РГГУ (будучи профессором кафедры истории науки). В 1992 году — член-корреспондент РАЕН. Творчество Данина коснулось и искусства кино — он писал сценарии для научно-художественных фильмов, различные полемические статьи (выпущена книга “А все-таки оно существует!”, 1982).
В 1996—1997 годах вышла двумя изданиями книга воспоминаний Данина “Бремя стыда”, сквозная тема которой отражена в подзаголовке “Пастернак и мы” (а название навеяно строкой Пастернака: О стыд, ты в тягость мне!). С середины 1990-х годов Даниил Семенович начал работать над новой мемуарной книгой “Строго как попало” (в печати) — это совокупность записей о встречах с различными интересными людьми, знаменитыми и не очень, порой мимолетными, но оставившими заметный след в душе и в памяти: Ахматова и Платонов, Твардовский и Олеша, Горький и Фадеев, Мейерхольд и Татлин, Сахаров и Каблуков, Казакевич и Трифонов… Но практически неизвестен Данин-поэт: ни одной опубликованной строчки, и о том, что он в молодости грешил стихами, знали только ближайшие друзья. Скромная самооценка, нежелание печататься объясняются очень просто — слишком хорошо знал поэзию, особо ценил Маяковского, Хлебникова, Пастернака, Цветаеву… Отсюда — естественный скепсис по отношению к собственным строчкам.
Случайно сохранилась машинопись с данинскими стихами. Они датированы 1935—1946 годами, т.е. автору двадцать—тридцать лет, так что неизбежно-свойственные этому возрасту вторичность и наивная непосредственность налицо. Но в эти годы “влезла” великая война, и четыре года в армии (от рядового ополченца до капитана), конечно, повлияли на все — на чувства и мысли, мечты и вкусы, представления и устремления. Взрослели быстро — и литературно, и человечески. Стихи военных лет бесспорно интересны — если даже не эстетически, то по крайней мере исторически: вслед за автором мы вовлекаемся внутрь страшного магического треугольника: война — человек — стихи.
Вера солдата
Нас поили болота тихою влагой —
чёрное молоко.
Но знали мы —
иго родины — благо.
Бремя её — легко. 1941
Октябрь 41 года
…И мы плывём. Пылающею бездной
со всех сторон окружены.
Ф. Тютчев
Я твержу себе —
не забудь,
в душе сбереги навсегда
горький,
осенний,
счастливый путь,
убегающий в никуда!
Мы шли бездорожьем.
Пожары. Набат.
В горле сухой комок.
Казалось, кровавый татарский закат
приходит теперь —
на Восток!
Мы не знали, где Родина.
Может быть, там —
за грядой золотых лесов,
за степью, катящейся к небесам,
за мёртвой стеной облаков.
А может, нет её и вдали:
предана, пленена?
Мы были готовы до края земли
шагать и искать —
где она?
Тем он и горек был,
этот путь,
что были всегда впереди
только пристанища —
“Отдохнуть!”
Да веления сердца —
“Иди!”
Нас ждали не в этих,
так в тех лесах,
неравные, злые бои.
И навек прозвучало в моих ушах
молитвенное,
томящее
“Ах,
жалкие вы мои!”
И отныне —
по осени, по весне
средь чёрных нагих полей,
как призрак будет являться мне
человек,
оставленный наедине
с обнажённой душой своей.
Тем он и счастлив был,
этот путь,
что впервые за тысячу лет
мне сердце своё довелось окунуть
в библейское озеро Бед.
И сердцу теперь навсегда нестрашны
природа,
история,
ночь.
Безумного лета живые сыны,
мы даже на пепелищах войны
сумели войну превозмочь! 1942
В сентябре
Я живу как в цыганском гаданье:
дальний путь да казённый дом.
С тихой горечью расставаний
ни расстаться, ни жить вдвоём.
Вот ложится, суля военным
перемену любви и мест,
несчастливый цветок сирени
в чёрной рюмке — трефовый крест.
Вот по коннику косяками
пики-вороны вслед летят.
Бабы с ласковыми глазами
так безжалостно ворожат!
И жалеют, и всё судачат,
над судьбою моей крушась,
будто в картах и впрямь маячит
всё, что жизни пророчит страсть.
Так безнадёжен был этот вечер,
шедший в дом изо всех щелей!
Нам напомнило солнце за речкой
медленного туза червей.
И показалась изба полустанком.
Там на платформе у грязных стен
тени смиряли закат, как цыганку,
вдруг возомнившую: Я — Кармен!
А я, смущённый, кричал — “Сначала!
Пусть я буду король бубён!”
Стихли бабы, одна сказала:
— Бабоньки, милые! Он — влюблён!
Одна повела молодыми плечами
и, косынку стянув сильней,
так поманила меня глазами,
будто счастье скрывалось в ней!
…Не любовью, а состраданьем
утешала она. А потом
прошептала мне на прощанье:
— Успокоишься, друг, письмом.
Вся Россия теперь в гаданьи —
дальний путь
да казённый дом. 1943
Тихая жалоба
Памяти М.Ц.
Весенние мои метелицы —
горькая соль дорог!
Еду, а в поле светится
давнего огонёк.
Весенние мои гололедицы —
последние злые снега.
Всё ещё, всё не верится
будто судьба строга.
Весенние мои распутицы —
военного марта вода.
Видятся все, все любятся
ушедшие навсегда.
Весенние мои бессонницы —
печальные вздохи земли.
Все так же неистово помнятся,
и как грешницы,
как паломницы
богу Грядущего молятся
оставленные вдали! 1943
Утром
Кричит петух на Болховской дороге.
Вправленный в туманный ореол,
летит, как в сказке,
по холмам отлогим
предутренний мерцающий Орёл.
Остановись на каменном пороге!
Прислушайся:
в светлеющей ночи
кричит петух на Болховской дороге.
Ты поклонись ему, живому, в ноги.
С бессонным сердцем крик его сличи! 1943
Вступительная заметка и публикация Э.П. Казанджана
|
