В конно-воздушном строю

от железной дороги
и дорожного шума
мимо шумного света
мимо светлого мая
и до майского сада

мимо майского сада
и садового дыма
мимо дымных посёлков
поселковых придурков
до придурочных девок

от придурочных девок
от девичьих гулянок
от гулящих подружек
и от дружеских пьянок
мимо пьяного счастья

мимо пьяного счастья
и счастливого мига
до мгновенного чуда
до чудесного света
и до светлого рая

но от светлого рая
и до райского света
кто-то ходит кругами
и петляет и кружит
между раем и светом

всё кружит и петляет
между светом и раем
так и ходит кругами
и никак не отыщет
где судьба его ляжет

1. В Красноарамейске стены жёлты, а пески красны.
В Красноарамейске юноши разумны, а девы прекрасны.
В Красноарамейске ручьи текут в гору, а гора смотрит вниз —
на идущих вверх, на бегущих вдаль и на павших ниц.

2. В Красноарамейске зрелый муж — это воин,
в шлеме остроконечном, с луком или пращой.
Воины в Красноарамейске умирают стоя,
да так и стоят потом, лица укутав плащом,
свободной рукой указывая дорогу к храму и магазину,
дорогу к рынку, автовокзалу, Мавзолею и Эчмиадзину.
Каменные бабы женска полу тоже встречаются в Красноарамейске.
Но эти еще и ходят. Точней, не стоят на месте.
Вот вчера еще возвышалась у рынка, указывая на цементный завод,
сегодня стоит у ратуши и с нею еще целый взвод —
все показывают пальцами правильные стороны света:
север, юг, вон ту, вон ту и вот эту.
Стоят стеной плача, крича или молча,
не берёт их ни червь, ни ржа, ни иная порча.
В общем, в Красноарамейске мёртвый всегда при деле.
Он твёрд и спокоен. Он сделал уже всё, что мог,
и делает ещё больше в своём новом каменном теле.
В отличие от живого, который сомнителен, мал и убог.
Но это на время — пока не погиб в бою,
в пешем, конном или конно-воздушном строю.

3. В Красноарамейске агнец и лев гуляют под ручку,
носят остроконечные шлемы и кушают жвачку;
вол гуляет под ручку с оводом,
бактерия с пенициллином, кусачки с проводом,
муж с женой никогда не ссорятся.
В Красноарамейске крайности сходятся —
в отличие от прочих убогих мест,
в которых сильный слабого ест.

4. В отличие от прочих убогих мест
в Красноарамейске законы незыблемы —
неколебимы, да и никем не колеблемы.
Тут судьи мудры, а стряпчие ловки,
что позволяет вносить поправки
в конституции, кодексы и уложения.
Так что нету безвыходного положения…

5. В Красноарамейске всё чаемое зримо,
всё зримое — прекрасно, а прекрасное — достижимо.
Мысли возвышенны, помыслы чисты,
дороги извилисты, а деревья тенисты,
постигнутое одним, постигается и остальными,
и каждому ведомо Божие Имя.
Да не одно, а все семьдесят два или даже без малого сто —
в Красноарамейске годится и это и то.

6. Красноарамейск-город полон различных чудес.
По пятницам ангелы сходят с небес,
доставляя страждущим гуманитарный груз,
ветры приносят нектар и амброзию, неопалимый куст
пылает над каждою скважиной нефтяной,
а скважин таких много, много больше одной.
На телах младенцев проступает имя Аллаха.
Иконы плачут, предвещая приход Машиаха.
Стены древнего Храма скоро восстанут из праха
и права человека необыкновенно расширятся.
При этом машины с пятью хлебами всё идут и идут,
и конца им не видно: не только хлебы, но тхина, халва, кунжут,
пряности Востока, мёды, прославленные с античности,
вегетарианское наномясо, безалкогольные вина…
Хлеба хватает на всех, у кого хватает наличности,
остальные могут оплачивать “Визой”.

7. В Красноарамейске никто никогда не бывал:
слишком крута гора, слишком далёк перевал,
да и стража крепка. До нас лишь доносятся голоса,
рассказывающие про явленные там чудеса.
Иногда нисходят и люди оттуда —
с караваном, полным айфонов и бус,
с сообщеньем про новое чудное чудо,
с пророчеством про грядущий глад или трус,
хлад или гнус, про мор и заразу.
Встретив этих людей, узнаёшь их сразу:
это люди с белоснежной улыбкой и шёлковой бородой,
в остро конечных шлемах, но с бесконечной звездой.

Пойдука-посплюка лежит на кровати
в тигровых носках и махровом халате.
Пойдука-поемка сидит за столом
и вилку втыкает под разным углом
в котлетку-картошку, сосику-масиску,
при этом читая занятную книжку.

Пойдука-взглянука, зевая-вставая,
идёт, между прочим, такая-сякая,
но, книжку увидев, занятную очень,
сейчас же, сейчас же отнять её хочет.
И вот отнимает, знакомую с детства:
увы, конфискация — главное средство…
Ведь так некультурно читать за столом
и вилку втыкать под неверным углом!

— Пойдика-поспика, такая-сякая!
Отдай мою книжку, коварная, злая!
Не буду котлетку! Не буду компот!
Без книжки я буду всё наоборот!
Долой конфискацию, вредное средство!
Да здравствует книжка, знакомая с детства!

Пойдука-посплюка в ответ не ответит
и, гордая, книжку подмышку ухватит,
утащит, упрячет и законопатит,
чтоб больше никтоб никогдаб низачтоб
такого не смел (а не то прямо в лоб!),
и гордо уснёт у себя на кровати
в тигровых носках и махровом халате.

Всё, что дядя имел, так сказать, сказать,
уже так и сказал, нету смысла и дальше стоять
в этой изящной, но не слишком естественной позе —
в позе монумента поэту, почившему в бозе.

— Ах, бозе, бозе, как зе гъюстно дяде!
Как срезанной розе
на советском дубовом комоде
в дурацкой
советской
хрустальной вазе,
среди других таких же, подсохших,
но весьма и весьма пахучих;

как опухшей роже,
принявшей тяжёлый кулак или биту —
принявшей за то, что они есть.

Направо пойти, говорят, — быть биту.
Так что лучше сесть.

Походили направо и будя,
решает дядя. Мечты разбиты.

— Ой, ггустно, деушки, ггустно пииту!
Грустно, как маслу на бутерброде,
как сыру в масле, катящемуся в пасть
дяде Коле, а может быть, дяде Володе…

Да, грустно сыру! Сыр был так юн и так сыр,
так прекрасен, и так мечтал о свободе,
что, когда получил её,
не узнал.
В ней так мало масла
и так много дяди Володи!..
И дяди Коли!

Не успевши воскликнуть “доколе?!”,
съеден жадными колями, плесенью,
скукой, морокой, бытом…
Короче, направо пойти —
быть битым.

Так что ну его, право,
лучше пойти налево,
пойти-пойти и найти любоффь.
Снова пойти налево,
и вновь, и вновь,
и опять налево, и дальше опять налево.
Так дядя и ходит.

Однако у дяди выходит
как он вдруг понимает,
сплошная ходьба по кругу,
как у граммофонной пластинки,
как у потёртого дивиди —
сиди, дивиди, делай что хочешь,
но пой одно и то же,
и кончай одинаково.

Как-то всё это не слишком знаково,
не слишком эмблематично
и трансцендентально.
Как-то это не круто.

Да и не круг это —
это сжимающаяся спираль,
вдруг догадывается дядя.
И, пристально глядя вдаль,
дядя решает двигаться прямо.

— Пгямо пойти, пгямо! И голову потегять —
это тоже неслабо, дамы!

Но прямо — особенно некуда,
прямо там только ямы,
кусты, канавы,
потом магазины, табачный ларёк,
развлекательный центнер.
Все дороги идут поперёк.

Потерявший голову дядя,
ходит, ходит, но толком и сам не поймёт:
то ли вперёд,
то ли снова кругами…
Без головы трудновато понять, куда ведёт
дорога, отсутствующая под ногами.

Постепенно оказывается, что уже пришёл.
Он уже никуда не идёт.
И не так уж ему хорошо,
но стоит он красиво — в изящной,
пусть не слишком естественной позе.
В позе монумента поэту, почившему в бозе.
В этой позе он дивно, просто дивно хорош!
На спине его надпись: “На право пойдёшь…”