Анна Кузнецова

На самом деле — антиутопия. “Постантихристианское” человечество — общество, разделенное на верхний и нижний слои физически: “верхние” живут на чем-то вроде астероида, постоянно видного “нижним”, удерживаемого в космосе мощнейшими технологиями, как всякий “Титаник”, рушащимися от плевка.

В нижнем мире очень мало слов — а зачем они? Маниту с большой буквы — Бог, который “видит суть сквозь лохмотья любых слов”; маниту с маленькой буквы — и деньги, и компьютер; на страницах 195—200 представитель народа урки (жители каганата Уркаина, управляемой уркаганом), созданного для того, чтобы быть пушечным мясом, задает вопросы неосторожному представителю сильных мира того, попавшему к нему в плен, и все начинает разъясняться. Один из его вопросов — про эти три одинаковых слова: почему? Еще через двести страниц — новая порция разъяснений. Роман построен мастерски, остроумен на всех уровнях — в среде интеллектуальной молодежи разойдется на афоризмы (“Человек — инструмент приложения культуры к реальности”), а на сюжетном уровне мысль о киногеничности войны и склонности людей верить телеэкрану (аббревиатура s.n.u.f.f. расшифровывается как “спецвыпуск новостей / универсальный художественный фильм”) доведена до логического конца; отношения между мужчиной и женщиной выделаны что та овчина, из которой шьют нечто предельно неноское…

Еще одно достижение: на уровне издательства “Эксмо” писателю удалось изменить норму русского языка: в книге нет ни одного грамотного согласования с женским родом. Только так: “через две отвлекающих спирали” (с. 180), “трое стриженных наголо девчонок” (с. 281)…

Аббревиатура заглавия книги составлена из первых букв названий четырех вошедших в нее повестей: “Столпотворение”, “Причастие”, “Улики” и “Мисс Саша”. Русский жанр повести скрещен здесь с западноевропейской новеллой: много мелкой моторики. Читать непривычно, столько изменений происходит с героями на одной странице. Но труд чтения этих насыщенных интенсивным движением повествований сполна окупается: они столь же насыщены и психологией, и сюжетными изысками, и остроумными деталями: в повести “Столпотворение” с фантастическим элементом в сюжете героиню, жительницу Лондона, рожденную от русского залеточки, зовут Иванов — мать специально подыскала ей русское имя; в повести “Причастие” в основе сюжета — любовь, свалившаяся на замотанную жизнью сорокалетнюю врачиху и молодого священника; “Улики” — о том, как обращается со своей и чужой жизнью шестнадцатилетний подросток. Подростки, кстати, — самые запоминающиеся образы у Марины Бувайло.

Писатель, попавший в советский застенок на излете советских времен, в 1985 году, за “распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй” и давший впечатляющее продолжение гулаговской теме, в новом романе обращается к теме советского детства.

Мальчик Мишка по кличке Мешок разработал магический ритуал записывания желаний в особую тетрадь, непременно с концовкой “Господи, сделай так” и жирной — непременно жирной, а то не сбудется, — точкой в конце. Феномен ли детской веры тут работал или он действительно видел некое существо, передавшее ему поручение от Бога исправлять мир, ничего не прося для себя и никому не рассказывая о своей миссии, — но записанные так желания сбывались, а в том, что они сбывались не так, как хотел юный жрец, было виновато его неумение формулировать.

Книга артистичных миниатюр, тонко продолжающая дело Хармса. Жизнь здесь переплетается с литературой, обнажая литературные свойства житейских историй, заголовки и особенно подзаголовки участвуют в Творении на равных с основным текстом. Среди множества разноликих героев оказываются Лев Толстой с семьей, Митина любовь, Татьяна и Евгений... Абсурд как основной герой то возникает на фоне реальных бытовых ситуаций, то направляет фантазийный сюжет туда, где его совершенно не ждут.

Вера Резник известна как переводчик очень непростой литературы (Ортега-и-Гассет, Борхес, Эко) и автор книги о тонкостях перевода “Пояснения к тексту” (СПб.: Петрополис, 2006). В новой книге она впервые выступает как прозаик. Проза хорошего переводчика живет в пограничье литературы и жизни, это пограничье обладает особенностями климата и бытового уклада: “Нет, ни персидская сирень, ни ивы с можжевельниками никого ни от чего не спасли, потому что на самом деле слащавый быт провинциальных приокских городков с непременными учителями и докторами, ступавшими по скрипучим половицам и слушавшими на пропахших осенними яблоками верандах Моцарта, никогда не существовал. Эту эстетику придумал от безвыходности один писатель…” Это в районе, который ближе к литературе. А вот ближе к жизни: “Мой дед, когда умирал в больнице, уже никого не узнавая, в последний день повернул ко мне голову и произнес: “Я могу говорить откровенно, здесь все члены партии?””. Старики — самые яркие герои прозы Веры Резник, образы животных тоже очень индивидуальны.

Первая книга молодого прозаика, по профессии — художника-кукольника. Большеформатная и толстая, при этом тексты набраны петитом. То есть автор весьма плодовит. В предисловии Валерий Шубинский, вообще-то не склонный к темпераментным выпадам, хвалит девушку такими проникновенными и точными словами, что добавить в общем-то нечего. Действительно сильный прозаик с от природы поставленным собственным голосом; действительно работает на грани быта и абсурда, между Садур и Хармсом; действительно от начала к концу книги виден рост. Для меня, помимо перечисленного Шубинским, признак настоящего писателя — чувственная деталь. Здесь их россыпь, прямо с первой страницы: “Он хватается за Анечкины плечи, как в троллейбусе, и хочет познакомить ее со своей мамой. Анечке, честно говоря, не хватало только мамы Николая. Николай обиженно перекладывает руки с Анечкиных плеч в свои карманы”.

Ветхозаветный сюжет, представленный, как Евангелие, — четырьмя свидетельствами: от Каина, Херувима, Лилит и Люцифера. Ход интересный, но цель непонятна: происходящее с символическими персонажами в условном пространстве может впечатлять, только если книга имеет статус священной. Книга рассказов этого автора (“Линия жизни”. ЭРА, 2007) запомнилась мне как раз полнокровием запечатленной в ней жизни и мастерской работой с деталью — здесь все это напрочь отсутствует.

Очерковая часть — сентиментальное путешествие по среднерусской глубинке: Александров, Углич, Торжок, деревухи… В одном из рассказов (“Возвращение в сентябрь”), в котором силен очерковый элемент, есть таковы слова: “Мы начали творить этот мир из ничего. Сами. Не ждать же, когда его кто-то начнет выдумывать”. Это высказывание мне кажется программным: выдумывание здесь — основное занятие. Ни слова в простоте, каждая фраза содержит какой-нибудь изыск, а жанру очерка это противопоказано. Остается впечатление, что объективной реальности для автора не просто намного меньше, чем собственных ощущений, — ее вообще нет. Она создается его волевым усилием. И возникает психологический эффект, которого автор не учел: от всего этого, как от всякого нажима, хочется увернуться: читая, разгребаешь нервозные стилевые излишества в поисках спокойно лежащей достоверной детали.

Повествование в мизансценах, между романом и пьесой. Героиня пишет прозу — просто так, в стол, для себя; в результате написалась та самая пьеса, которую днем с огнем ищет молодой драматург, тоже непрофессионал. Автор живет в Финляндии, наверное, поэтому один из мотивов книги — тоска по языку: многие герои занимаются преподаванием русского языка (в России); один бизнесмен испытывает потребность научиться правильно писать и говорить…

Книга из тех, которые я больше всего люблю читать: художественно изложенное расследование истории рода с опорой на память родных, переходящую в собственную память, написанное умным, наблюдательным, литературно одаренным человеком. Хорошо бы кто-нибудь учредил премию или серьезную издательскую серию именно для такого нон-фикшн — интереснейшие ведь свидетельства о жизни пропадают в рукописях и малотиражных изданиях, чрезвычайно полезные историкам и социологам, а уж читатели, предпочитающие романам невыдуманное, расхватывали бы такие книги, как пирожки…

“Владивостокский текст”, создаваемый влюбленными в этот город людьми с опорой на издательство “Рубеж”, пополнился книгой американской славистки об американке, приехавшей в город в конце XIX века и пережившей с ним вместе все исторические перипетии первой трети века нового, не считая возможным покинуть свой дом. Элеонора Прей оставила массу эпистолярных свидетельств о бытовании города в те сложные времена. В 2008 году Биргитта Ингемансон издала ее письма, а теперь, обильно цитируя их, проследила интересующий ее сюжет обретения иностранкой в чужой неуютной стране дома, который невозможно оставить.

Издание очень изящно: двуязычная книга-перевертыш в твердой обложке, оформленная старыми фотографиями, на обложке — фотография самой Ингемансон, сидящей в плетеном кресле спиной к объективу с книгой в руках, стилизованная под старину.

Александр Казанцев (1908—1963) — представитель второго поколения первой волны эмиграции, из Шанхая попавший в Югославию. Там он получил юридическое образование и встретил начало Второй мировой войны, впечатляюще описанное в первой главе этой знаменитой книги, впервые вышедшей в 1952 году (были еще издания 1974 и 1994 годов). Он начал писать эту книгу сразу после окончания войны, воссоздавая по памяти то, что должно было доказать всему миру: люди, не принимавшие ни сталинизма, ни гитлеризма, героически пытались стать третьей силой, вывести Россию на третий путь. Они создали подпольную организацию НТС (“Народно-трудовой союз”), не имевшую никаких мощностей, поэтому пытавшуюся использовать в своих целях нацистскую военную машину. Они пытались создать антисталинское движение, выдавая его за прогерманское, чтобы пользоваться материальной базой немцев, преследуя собственные цели. По поручению НТС Казанцев стал одним из организаторов Власовского движения и описывает то, чему был свидетелем. Книга написана с такой эмоциональной достоверностью, таким хорошим языком, что заслуживает и пятого переиздания.

Безделки поэта: забавные “трататушки” на кулинарные темы, в которых иногда пародируются стили великих поэтов, почти всегда со встроенными рецептами и строфой-послесловием, делающей шаг в сторону от темы. Контекст филологического издательства добавляет ко всему этому веселью ученую хмурость и заставляет усматривать в этом концепцию современной поэзии.

Книга начинается лирикой того сектора, который определяется ахматовским “я научила женщин говорить”, и читать было бы скучно, если бы не цепляла строка-другая в каждом втором стихотворении и не случался легкий поэтический “сдвиг” в каждом третьем. К концу тематика становится более разнообразной, хороших стихотворений становится больше, и связаны они с памятью о детстве: “Раз в неделю на один час / давали горячую воду…”; “Я помню запах школьной формы, / Особенно ее подмышек…”.

Четвертая книга стихотворений живущего в Америке русского поэта: “Среди цветов, больных ангиной, / цветов чахоточных в кругу / я в Оклахоме красноглинной / от крови горло берегу. // Как будто жизнь, себя удвоив, / пошла внезапно по косой / и меж индейцев и ковбоев / легла ничейной полосой (…)”. Евгений Сливкин, использующий традиционную форму стиха, берет тем, что находит безошибочные поводы для стихотворений, сами в себе таящие поэтическое зерно: непостановочная фотография; прижавшийся лбом к стеклу пассажир на верхней полке ночного поезда; умерший от разрыва сердца футболист провинциальной команды, оказавшийся полным тезкой поэта…

Вместе с этой книгой переносишься в позднесоветское время, застывшее в ней, как муравей в янтаре: в предисловии автор, она же издатель, объясняет невозможность “попросить знакомого поэта или критика написать, какая я талантливая, какие у меня прекрасные стихи” и приводит рецензию на свой сборник 1979 года, вышедшую в газете “Молот”, издаваемой в Ростовской области. Книга толстая, даты под стихами не стоят, но поэтическое время в них — то самое: твердые основы поэтики — Исаковский и Твардовский, слышатся шестидесятники и барды, “возвращенной литературы” еще нет.

“Избранное из отобранного” за много лет, без дат под стихотворениями, — явка на поверку в новом десятилетии нового тысячелетия: “…Новому тысячелетью / Буду рассказывать сам: // Как подстрелил я марала, / Как я заездил коня, / Как тяжело умирала / женщина из-за меня” — с полным пониманием того, что новому тысячелетию все это может быть неинтересно, со стоическим безразличием к этому обстоятельству и верностью избранному пути. Владимир Мощенко старается утеплить и одушевить холодный объективный мир, укутывая его то в лоскуты детской памяти, то в обрывки жизнестроительного энтузиазма, которым выживало его поколение в мрачные времена.

Тонкая книга стихотворений главного конструктора ООО “ПСМ”, заслуженного конструктора и почетного машиностроителя России, работавшего на полярных станциях в Арктике. Это, наверное, лучшее, что я когда-либо читала у самодеятельных поэтов-производственников, продолжающих линию Пролеткульта. Большинство стихотворений — сюжетные, балладные, с высокой литературной культурой и подлинной радостью бытия.

Очередной стихотворческий междусобойчик, от институциональной слабости делающий банальный жест: “Премия “Живая литература” учреждена издательством “Эра”, сайтом “Подводная лодка” и литературным клубом “Последняя среда”. (…) Живая литература — то есть способная к развитию, к порождению действительно нового, определяющего собой будущее. Такая литература противостоит так называемому “литературному процессу”, который при поддержке крупных издательств, “толстых” журналов и окормляемых ими литературных фестивалей и премий направлен на культивацию бессмысленности в искусстве, на тиражирование лишенных содержания штампов и клише”.

Как ни глупо предисловие, результат не из худших — есть интересные поэты, в том числе толстожурнальные (Алексей Зарахович, Ольга Ильницкая, Аркадий Штыпель, Алла Шарапова) и отличные стихи.

Книга стихотворений, обложкой которой стала закатанная в глянец обложка двухкопеечной двенадцатилистовой тетради советского образца с правилами октябрят на последней странице, изрисованная детской рукой, — делится на два раздела: “Мягкий ребус” и “Неточки незваные”. Стихи авангардные, хлебниковского истока с легкой хармсовской прививкой — первобытного восторга в них больше, чем экзистенциального ужаса.

Масочная поэзия, продолжение “театральной” поэтической линии Блока — Цветаевой. Лирическая героиня этих стихов — парижская эмигрантка из декадентского Петербурга Адель, влюбленная в изысканный флер столичного города. В стихах перепеваются поэтические и жизнетворческие мотивы Серебряного века.

Итоговый сборник “избранного” — стихотворения 1968—2009 годов, отобранные и сложенные в книгу самим поэтом. Впечатляющая философская лирика. Одно из последних — “На столетие матери”: “(…) Проспекты Ленинграда, ночных арестов чин, / Потом война, блокада, и этот поздний сын. / Блуждающий в дурмане или в дурной молве / Меж детством в Туркестане и старостью в Москве. Измученный талантом, не нужным никому, / Давно знакомый с Кантом, купивший дом в Крыму. / А впрочем, в крымском доме на окнах — тот же крест, / И шмель гудит в соломе, и память сердце ест”.

Антиучебник русской литературы. Ответ системе, превратившей литературную классику в школьную скуку. “Как и всякий художник, Пушкин не учит, а защищает нас от скуки и безобразия реальности. Экзистенциальная защита, преображение скучного и страшного в восхитительное и забавное — вот главная миссия искусства. И у каждого великого художника есть свой излюбленный метод экзистенциальной защиты”.

Благодарная память учителю-немцу, когда-то поставившему еврейского мальчика на путь истинный, заставляет екатеринбургского журналиста Бориса Вайсберга заниматься архивом Генриха Эйхлера, филолога и редактора, перипетиями судьбы занесенного в медвежий угол, в школьные учителя. Основа новой книги — письма, которые Эйхлер получал от людей, проходивших через его жизнь; в основном от учеников из ссыльного поселка: “…В ноябре мне 20 лет, а я чувствую себя девочкой, у которой ничего яркого в жизни не было, во всем приходится себя урезывать. Часто мне бывает горько, но потом ругаешь себя за малодушие. Да, надо бороться за свое место в жизни, и бороться крепко… Вы меня понимаете, Генрих Леопольдович, так, как никто не понимает…”

Эта монография больше напоминает сборник статей, хотя авторы постарались прописать связки и продумать оговорки, чтобы защититься от претензий подобного рода. Поскольку литературоведение — наука неточная, предъявить авторам можно лишь собственное “верю — не верю”. Понравилось мне в их труде желание исследовать содержательную сторону литературы и поиски понятийного аппарата для этого. Беспомощной показалась критика авторами Бахтина. Неубедительными — иерархические ряды с соответствующими предварениями: “Что касается ”традиционно-синкретической школы”, то она является наиболее широкой и общепризнанной; чтобы понять ее принципы, можно обратиться к трудам многих ведущих литературоведов. Это А.В. Михайлов, Ю.И. Минералов, В.И. Тюпа, Г.А. Белая” — А.В. Михайлова и Г.А. Белую я бы поменяла местами. Кроме того, монографию о стиле надо бы писать без стилистических ляпов вроде “широкая школа” и “многих ведущих”. Удивителен весьма частотный литературоведческий наив: “Такой-то — хороший писатель”. И главная претензия: остается впечатление, что авторы, прикрываясь тыняновской дихотомией современного и сегодняшнего, лет тридцать не следят за процессом, выхватывая из него единичное и случайное, а основой своей работы делая феномены, далеко отстоящие от сегодняшнего дня либо зарубежные. Жанна Голенко, представленная как критик и пишущая о современном молодежном сознании, — явно специалист по иностранной литературе, при том что молодежь у нас именно в последнее десятилетие широко публикуется и дает массу материала для подобных исследований.

“Поэтическое событие требует и особой силы памяти, и умения сконцентрироваться на детали, и определенной адекватности души”, — справедливо пишет в предисловии к сборнику А.В. Татаринов, завкафедрой зарубежной литературы Кубанского ГУ, чье сердце — пламенный мотор проекта “Современная литература: поэтика и нравственная философия”, с 2010 года выпускающего книгу за книгой (первая была солянкой, вторая посвящалась жанру романа). Первая часть нового сборника наиболее для меня интересна (поскольку, когда речь идет о поэзии, проблема перевода мне кажется неразрешимой — вторая часть посвящена зарубежным поэтам). Здесь картина мира несколько отраднее, чем в литинститутском сборнике (см. выше): авторам хотя бы понятно, что на дворе — 2012 год, и А. Тарковский, Н. Рубцов, Ю. Кузнецов и И. Бродский — это уже скорее классика, чем современность. Однако и здесь — лакуна на месте десятилетия, в которое высказалось первое несоветское поколение, и “извинительное” объяснение: “Затерялись, ушли в подполье индивидуальные поэтические миры”. О чем это? Какое подполье, когда все широко издается? Или Борис Рыжий — это не индивидуальный поэтический мир? А Александр Кабанов? Могу назвать еще с десяток поэтических миров, которых нельзя не заметить, если быть “в теме”. Краснодарцами же обнаружен один Всеволод Емелин, что тоже позволяет говорить о выхватывании единичного и случайного.

Монография делится на три части — три исследовательских сюжета, представляемых рядом писателей: “Россия и Апокалипсис” (Е. Колядина, И. Стогов, В. Пелевин, Ю. Мамлеев), “Интеллигенция и безволие” (О. Зайончковский, Ю. Козлов, А. Козлова, В. Бенигсен, В. Маканин, А. Аствацатуров, Р. Сенчин с романами отнюдь не последнего года, С. Шаргунов и почему-то поэт Всеволод Емелин, у которого такая популярность среди краснодарских филологов, что статья о его стихах вошла в монографию о романе); “Герой и тьма” (Р. Сенчин, М. Шишкин, Ю. Буйда, Д. Липскеров, З. Прилепин, М. Елизаров, П. Пепперштейн, А. Иличевский, В. Галактионова). Читать интересно, хотя выборка странновата, тематика банальна, да и давно уже можно возразить на эти мотивы, серьезные в 90-х, подбором книг на темы “Интеллигенция и воля”, “Герой и свет”. Импонирует талантливость автора: и в периодике, и в книгах редко встречаются статьи, написанные таким хорошим языком.

Езидизм — это доисламская религия курдов, выходцев из Древней Месопотамии, не создавших своей государственности. Езидские общины есть в Турции, Ираке, Сирии и на постсоветском пространстве. Религия эта — “сложнейший сплав верований и мифологических представлений, носителями которых являются только езиды. Несмотря на то что дискуссии об общих и частных проблемах езидизма ведутся уже более двухсот лет, к настоящему моменту можно констатировать почти полное отсутствие твердо установленных данных”. Этот труд, имеющий вид научного, — еще одна попытка работы со столь неуловимой материей. Методология взята компаративистская — сравнение с другими мистическими доктринами: суфизмом, зерванизмом.

Это издание киноведческой работы скандального словенского любомудра лишний раз заостряет проблему перевода интеллектуальной литературы, когда переводчик должен знать не только язык, на котором пишет автор, но и интеллектуальный диалект, и разнообразную дополнительную проблематику, как минимум: 1) предмета авторской рефлексии, 2) самой современной философской рефлексии. И попытаться найти в русском языке аналоги терминологии переводимого автора. То есть переводчик должен быть отчасти интерпретатором, а это ответственно. Проще пойти путем калькирования, предлагая читателю эстетически отвратительный текст, как в данном случае.

Россия любомудрами богата, как никакая другая земля. Проблема только в том, что мудрят наши куда масштабнее — что им какое-то там культурное пространство сегодняшнего дня. Они смотрят в корень, ворочают метафизические глыбы и на меньшее не согласны. Обычная ситуация: сидит в каком-нибудь медвежьем углу некий человек и мыслит, не имея к тому никаких оснований, кроме того, что он на свете есть. Его ничуть не смущает то, что на свете есть еще несколько миллиардов людей, и длится эта ситуация достаточно давно, поэтому и любомудрие имеет некоторые наработки. Какое ему до этого дело — он изобретет велосипед еще раз. Для того чтобы мыслить понятиями, ум его недостаточно изощрен, поэтому он мыслит образами: в книге представлены роман и пьеса, разыгрывающие по ролям положения его теории геосимволизма, главные положения которой чрезвычайно свежи — это Бог и Душа; а в целом это неоплатонизм для бедных: идеи, свет, пещера… Оканчивает книгу ряд маловнятных текстов, суть которых — обида на литературное сообщество, и это удивительно. Поскольку литературный предшественник Леонида Шимко — мифограф Платон, а последователи, стало быть, родятся через пару десятков веков, литературный процесс должен бы ему представляться явлением мелким, не стоящим внимания.